И бессонною ночью молчанье меня подарит,
приглушенный мой голос сегодня никто не услышит.
Одинокий Морфей над чердачным железом скользит,
сонный мак осыпая, крылами тихонько колышет.

Одичалые трубы в бетонной гудят глубине —
все дневное убожество разом грустнее и гаже.
Антрацитная темень сверкает в открытом окне,
и над блеском фонарным звезда воцарилась на страже.

Словно в черную воду, я руки во тьму окуну,
обопрусь и ладонями цинк ощущу охладелый,
чтобы мне превратиться в ночную тугую волну,
что над городом спящим за крыши домов полетела.

Сколько тут домов снесли
под один замах,
лишь проплешины земли —
память о домах.

Взялся поздний снегопад
выбелить до тла
пустоту, где год назад
жизнь своя текла.

Паром дверь заволокло —
вход по одному —
застоялое тепло
плещется в дому.

Газовых конфорок пыл,
жар кухонных ссор.
А какой тут запах плыл
за окно во двор!

Коридорной лампы свет
жалко оголен.
На стене велосипед
косо закреплен.

В белом воздухе большом
в двадцать пять венцов
высится снесенный дом
без своих жильцов.

Будто струи сквозь золу,
в землю, в корни трав
все они ушли во мглу,
слова не сказав.

Земля моя, моя родная,
в снегу, бетоне и в стекле —
и все-таки такая земляная,
как и положено родной земле.

Все, что в тебя вминали сапогами,
что грейдера отвалами скребли,
открылось в нас, нет — больше — стало нами,
живою памятью земли.

Что ждало нас — бредовая наука,
ночной кошмар, облипший наяву,
полупустых аудиторий скука,
профессора со стажем ГПУ.

По вечерам неряшливость прилавка,
свет неживой струится со стены,
в мясном отделе часовая давка —
глаза опущены и скулы сведены.

А слева за окрашенной решеткой
в нетопленом отсеке угловом
теснятся мужики за водкой
и прячут шкалики за рукавом.

Где родина, где купола златые,
концерты, выставки, разъездов кутерьма? —
Продмага три ступеньки ледяные,
над входом лампочка, на улице зима.

Так как же эта черная громада —
оранжевые окна в вышине —
удерживается от распада,
глядит хоккей из Ленинграда,
когда гореть пристало ей в огне?
.........................................................
Но если кровь течет не как руда —
твердея, каменея, пламенея —
перегнаны сквозь сердце вместе с нею,
встают в былом величье города.

Тогда над деревцами, колеями,
бетонными коробками жилья
восходят храмы, блещут куполами,
безгласыми гудят колоколами,
и это память, это кровь моя!

Есть в первом настоящем снегопаде
какой-то грустный преизбыток сил.
Вы посмотрите — он не то что за день,
за полчаса весь мир преобразил.

И вот уже во двор выходят дети
и тычут в снег лопаткой для песка,
и скатывают ком, второй и третий —
и ставят с торжеством снеговика.

И все стихает, словно это сад
в глуши, а не в полметре от движенья,
и ветки невесомые парят,
как вишни в мае в первый день цветенья.

Глаза закроешь — до чего светло!
А небо нависает тяжело
над желтыми разбухшими домами,
над пэ-образным вырезом двора.

Теперь пойдут такие вечера,
и только снег пребудет вместе с нами.

Что на тело смотришь ты, душа,
сторожишь пустую оболочку,
в памяти событья вороша,
теребя имен и лиц цепочку?

Каково тебе сидеть одной
в зале с голым светом посредине,
в страшной невесомости земной,
в кафельной сверкающей пустыне.

А над толщей сводов и палат,
там, куда крыла твои воздеты,
зимние созвездия горят,
и, пылая, движутся планеты.

И о чем-то ангелы поют —
ты еще не поняла ни слова,
ты, томясь и сокрушаясь тут,
вся во власти языка земного.

Ты еще не подымаешь взор,
ты еще сидишь осиротело,
не решаясь вознестись в простор,
в звездный мир из своего придела.

Птицы над полыньей летели,
вечерело от темной воды.
Шли волхвы к потаенной купели
на призывное пламя звезды.

За рекою огни зажигая,
громоздилась Москва снеговая.

Слуги иродовы по привычке
расставляли свои патрули,
перетряхивали электрички,
чтобы праздник не провезли.

Чтоб пахучая хвоя эта
не сияла в бетонных домах.
Чтоб ни света и не полсвета —
даже отсвета на стенах.

Мимо строек и пустырей
шли волхвы, сторонясь патрулей.

О, Господи, великолепный день —
какое солнце светит над домами!
Москва блаженствует — ей даже думать лень —
укрытая глубокими снегами.

Морозный ангел реет над Москвой,
и крылья блещут розовым и синим.
Небесной надышавшись синевой,
по воздуху скользят разини.

Они плывут в универмаг большой
цепочкой черною над снегом бирюзовым
и, взявшись за руки, и с чистою душой
несут оттуда светлые обновы.

А там, поверх их задранных голов,
храня в полете ряд и расстоянье,
такси летят, светлея меж стволов,
вмерзающих в холодное сиянье.

Прозрачно время, видно даже дно,
секунды бьются подо льдом непрочным
и вот скопились; и сейчас оно
прольется родником проточным.

И пахнет дымом — но откуда дым,
откуда знак тепла и расставанья,
над городом блаженно-голубым,
над мощным кругом пенья и сиянья?

Есть в Божьих светилах особый разряд —
пять звезд, обтекающих выси —
небесные знаменья звезды творят,
как пишет о том Дионисий.

Так дважды в нестройные эти года,
когда воздвигалась в Москве без стыда
на веру бесовская сила,
предвестием мора являлась звезда,
и солнцу затмение было.

И с Волги архиепископ смотрел,
как к солнцу звезда подтекала,
и солнечный диск постепенно чернел,
и черное солнце сияло.

Но, видно, привык ошарашенный глаз,
и черное солнце приятней для нас,
и черное солнце висит над Москвой,
и песий стоит над посадами вой.
................................................................
А к лету в Дауры доходит указ —
кончаются годы изгнанья.
Тебе, протопоп, собираться сейчас
в столицу ночного сиянья.

Вдогонку оттянет даур тетиву
и скорчит довольную харю.
Подумай, подумай, с чем едешь в Москву,
что скажешь в Москве государю.

Приплыли в Россию — худые дома,
народ словно пьяный с кручины.
Стоит еретическая зима
без праздника, без годовщины.

И он опечалился: что я могу,
жена моя, Анастасия,
ты видишь — здесь все потонуло в снегу,
ты видишь — замерзла Россия!

Смолчать или, душу живую храня,
бороться с мертвящею новью?
Что делать, жена, ты связала меня,
связала теплом и любовью.

— Господь сохранит от бесчинства и бед,
а я тебя благословляю —
дерзай проповедовать истинный свет
родному замерзшему краю.

И он до земли поклонился жене,
и сколько ни плыли — повсюду
он истину Божью, ревнуя вдвойне,
кричал православному люду.

В Москве заливаются колокола
в потоках графитного света.
И словно лилея, бела и мала
рука государя-поэта.

Его удручает церковный раскол,
теченья различного толка.
А из-за плеча государя тяжел
взгляд пристальный Никона-волка.

А речь государя тиха и сладка
и голову кружит, как зелье:
он помнит беседы у духовника
Стефана в полуночной келье.

И выясняется обиняком
царя заповедная дума —
на место Стефаново духовником
назначить его, Аввакума.

Бояре сидят, ожиданья полны,
едят протопопа очами.
И он обращается к ним: горюны,
о вас я молился ночами.

Вы променяли веру свою
на место в Никонианском раю!
Послушай моленье мое, государь,
повинную душу пред Богом ударь!

И потянуло сосновым дымком
под сводчатым расписным потолком,
открылись морские пространства.
И спины бояр пробрало холодком
от злостного окаянства.

И тут-то его обступили гуртом,
беснуясь, вопя оголтело,
плевали в глаза и стегали кнутом,
и жгли огрузневшее тело.