С поэзией Евгения Винокурова я познакомился, будучи в гостях у пожилой пары, давно и добровольно покинувшей шумный Ростов ради мирной деревенской жизни. В доме к моим услугам была хорошая библиотека, и я выбрал двухтомник Винокурова: чем интересен этот поэт, есть ли у него свой голос, не разменял ли дар на публицистику, на реверанс политической идеологии, как это случилось, например, с Ярославом Смеляковым? День застыл неподвижной июльской жарой, хозяева пошли отдыхать, а я примостился в саду в глубоком кресле под раскидистым грецким орехом.
И читал стихотворение за стихотворением — может быть, торопясь более, нежели это позволительно при чтении стихов; быстрота объяснялась тем, что автор очень скоро стал мне чрезвычайно интересен в равной степени и как поэт и как человек, — случай все же нечастый! «На расстоянии стиха — не ближе —/ В жизни приблизиться можно к поэту», — Кушнер, как всегда, прав. Здесь же поэт сам распахивал передо мной свою жизнь — то есть не о жизни своей он рассказывал: сама жизнь Винокурова заговорила стихами. Воистину, жизнь и поэзия — одно! Каждый факт, каждая мелочь, подмеченная Винокуровым, были им уяснены, продуманы, осмыслены; я не уставал удивляться: повседневный мир открывался мне заново, волнуя всякой ерундой — борщом, пеленками, ремонтом, — всем тем, что мы зовем бытом, — даже не такими «непоэтическими» предметами, как задворки, свалки и колченогие табуретки, которые манили Татьяну Бек, а тем, что зовется «семья» со всеми вытекающими отсюда последствиями, включая звучание самых обыденных слов.

К слову сказать, забавно, как Винокуров ополчился на авангардную живопись. Мир разложил на части Пикассо, плоть содрал с вещей: на дыбу их! на колесо! Полон веселой злобой, пошел гулять, забрел в кафе. И глядит — кто-то: плачет; и Винокуров издевательски указывает Пикассо на слезу: а ну-ка разложи ее, попробуй!
«Мое мастерство — избежать мастерства», — заявил напрямую поэт. Ну не скажите, Евгений Михайлович... Первым потрясшим меня его стихотворением был «Обед». Я вспомнил армию... Первый год службы, строимся на обед, машинально маршируем, принужденно горланя песню, по команде — едва не врываемся в столовую: сейчас, сейчас дневальный поднесет бачок... Вот простейшее содержание изо дня в день происходившего. «Обед» Винокурова — полон иного содержания, а именно — художественного, оно неисчерпаемо, оно обостряет чувство жизни и понимание того, насколько она, сама жизнь, художественна, и насколько счастлив тот, для кого мироощущение есть творчество, для кого жизнь — не сумма привычных, до душевного онемения, механических действий. «Бушуют щи, гремит бачков железо», и «затекла узластая рука/ Вспотевшего до нитки хлебореза», и «от запахов тугие скулы сводит»; песня входит в «мощеный двор», «столы клеенкой свежею горят», котлы — они не просто котлы, а «луженые»; солдаты на нервах: когда скомандуют «приступить»?

Да разве обязательно нужно быть солдатом, чтобы прочувствовать эти строки, заразиться ухватчиво-пристальным взглядом, впитывающим пьянящую подробность мира? А эта оригинальная концовка, этот истинно поэтический угол зрения! На такие концовки Винокуров мастер, — едва ли не каждое стихотворение завершается до парадоксальности своеобразным выводом (он в полной мере обладал тем, что Бахтин называл «жанровым зрением» — способностью к завершенности высказывания). Потом я узнал, что «Обед» очень нравился Межирову, чему и порадовался. Кстати, я обратил внимание на винокуровскую строфу о Победе 1945 года:

и сразу вспомнил межировское:

Впоследствии я не раз возвращался и к тем строкам, которые при первом прочтении не остановили внимания, и убеждался, что Винокуров — всегда Винокуров: точный язык, энергично-краткие полемические восклицания и вопрошания, неослабевающая динамика, предельная сфокусированность на предмете, почти безоглядная убежденность в своих заключениях (не мешающая, впрочем, вступать в противоречие с самим же собою — на расстоянии многих и многих стихотворений), предельная честность — потому что он попросту не умеет быть нечестным, бескомпромиссность в оценках — иногда, мне виделось, чересчур поспешных.
Смог бы я дружить с ним? Как бы он воспринимал меня?.. Я знал только одно наверняка: писавший такие стихи не мог быть плохим человеком.

И никакой политики. И никаких агиток. Никакой спекуляции на больных «молодежных» темах. Никаких призывов к совести, чести, нравственности. Самостоятельность, независимость в суждениях, художническая свобода. Такого не своротить с пути. Оказывается, стоять на своих принципах можно и без привлечения марксизма-ленинизма, без верности коммунистической морали, без партийности. По Пушкину: дорогою свободной, куда влечет свободный ум...
Но незыблемость принципов — как часто оборачивается одномерностью суждений, односторонностью, прямолинейностью! И Винокуров односторонен и прямолинеен — для того, чтобы потом подчеркнуто опровергнуть самого себя, доказать существование другой правды, необходимость и неизбежность существования нескольких правд жизни, которая неизмеримо шире, богаче наших представлений о ней.
Он начинает с «Оды линии»: «О, как же на земле нужна/ Ограничения черта!», потому что «любой предмет/ Предметом делается с ней». А кончает тем, что: возглашает: «Я славлю преувеличенья»! «Посредственность робка — лишь гении/ В бесстрашной выдумке сильны».

Винокуров со вздохом призывает к здравому смыслу, который «шагает по костям, жестокий победитель». Но, покоренный симфонической музыкой в концертном зале, благодарно признает, что она, как нож с березы, «стирает/ Рассудочности твердую кору»; или, вернувшись с одинокой полночной прогулки, исхлестанный осенним дождем, глотает вино вместо лекарства: где же тут здравый смысл (если вино, как видно по Винокурову, с лекарством вступает в противоречие).
За романами Евгений Михайлович зевает: «достоверность протокола —/ Я верю — победит века!», поскольку не в романах, а в протоколе «жизнь живая/ хлопочет плачет и воет». Но вдруг — как прорвало:

Долой протокол — давайте мне суть, нутряную правду, событие человеческого переживания! — бескомпромиссно настаивает поэт. Аристотель был бы доволен: поэзия серьезнее истории...
В стихотворении «Единичность» Винокуров досадливо рассказывает о своем знакомом, имевшем страсть к обобщениям, к схемам, — и на его жалком примере делает вывод: «Я единичность полюбил с тех пор:/ Вот дом. Вот сад. Вот человек на лавке». «Я знаю жизнь, — утверждает он в другом месте, — сейчас я преподам — хотите — курс ее!» Но сын не нуждается в жестоком опыте отца: «Сжав зубы, сам он все добудет снова», — поскольку истину нужно добывать самому, иначе это будет не истина, а «банальность». Смело сказано.
И наконец — «Левее все, а я беру правее»:

Так свойственны ли Винокурову односторонность и прямолинейность?

Знаменитая пушкинская фраза — «оригинален, ибо мыслит» — подходит к Винокурову как к никому другому. Недаром он ценил Боратынского, — хотя Винокуров, мне думается, поэт не мрачный, не пессимистичный (а бывает ли поэзия пессимистичной?), он верит в «медицинское назначение поэзии» (впрочем, и Боратынский не сомневался, что «болящий дух врачует песнопенье»). В страшном сне может присниться, что Винокурова преподавали бы в школе. А ведь все у него есть, что требуется: основная идея, мысль, форма и содержание. Но не вписывается Винокуров в какую бы то ни было «обязательную программу». Слишком «личная» поэзия, слишком неоднозначные выводы он делает, непредсказуемо размышляет на ходу, переворачивает с ног на голову устойчивые, казалось бы, представления; попробуй процитируй его! — на одну цитату придется другая, ее опровергающая; и пойми тут сразу, что никакое это не опровержение, но — взгляд на жизнь с разных сторон, отсутствие боязни сойти с насиженного места — своей точки зрения. И еще: содержание — да не то!
Семён Липкин уточнял в таких случаях: содержательность. Она, содержательность, — дух, а содержание — одна из телесных оболочек, та одежда духа, которая ему потребна.
Размышления для Винокурова были счастьем — каждый день он выделял себе для этого час: «Брожу, в карманы руки заложив,/ Наморщив лоб, нахохлившись сурово» (вот он, приглушенный винокуровский юмор), воспевая «похоть беспредельности — ходьбу» («какая это радость что судьба/ Тебя случайно уродила пешим!»)...
И снова о Пушкине и Боратынском. Пушкин не хочет выступать в роли просветителя, опасаясь, что это может повредить художественным достоинствам поэзии. Боратынский идет дальше — он размышляет и возглашает, колеблется, признается в неспособности понять некоторые вещи и тем самым побуждает читателя не к уяснению сказанного, а к размышлению. «Все мысль да мысль! Художник бедный слова!» — об этом стихотворении как-то забывают и все приводят знаменитые слова Пушкина об «оригинальности», но ведь здесь прямо сказано о том, что перед мыслью «бледнеет жизнь земная», что мысль должна быть творческой, созидательной, а мысль для мысли может привести не только к чрезмерной возбудимости, но и к умственному расстройству. Мысль мыслью, но нельзя забывать о чувстве — на нем держится искусство! Резец, орган, кисть, — то есть скульптора, музыканта, живописца, — вот кого противопоставляет мысли Боратынский!
В этом смысле Винокуров — благодарный последователь Боратынского; размышляя, он всегда остается художником, и более того: под впечатлением тютчевского «Silentium» остерегается доверять мысли выраженной, сформулированной, он даже опасается, что мысль может ввергнуть человека в соблазн. Как Боратынский, Винокуров никогда не учит жить; если и преподносит выводы, то выводы эти — его личные: хотите — берите на вооружение, нет — добывайте сами, — ко второму он, пожалуй, больше склонен. Никогда Винокуров не предстает перед нами в облике мудреца... Его «Старик» — мудрый, седовласый, все понимающий с полуслова —

Впрочем, есть строки и похлеще:

Винокуров ненавидит лжепророков, «с готовым к словоизверженью ртом»:

Он стремится во всем дойти до самой сути, но суть все ускользает и ускользает... Вот поэт смотрит на обложку иностранного журнала: потрясшая мир красота — на пляже, у телефона, под душем...

Так размышлял молодой, в общем, человек. Тридцать с половиной лет. И поражался старению сверстников, живущих — вот уж точно бесполезной — жизнью.

«Мои друзья — загадка для меня», — недоумевает Винокуров. Супруга, положение, машина; кто убивает время за картами, кто в гараже пропадает, кто пса выгуливает; ни с того ни с сего — держится высокомерно; солидность, портфель, «к губе прилипла сигарета»... «Не с вами я. Я в возрасте другом!» — кричит Винокуров, где-то в ином времени задержавшийся... А через три года, в 1964-м, пишет: «Вот шляпа. Вот и трость. Я пожилой!», скрипят «пожилые» ботинки на меху... Что же случилось? Неужто так скоро постарел? Нет — до пенсии, до погоста далеко, — «просто я пожил», — устало смиряется Винокуров.
Однако такими словами бросаться нельзя, разве что — шутя. Но Винокуров серьезен. Еще тогда, в 61-м, он наотрез отказывался платить сегодня за грехи молодости — когда, грубя, досаждал другим, — ибо то был другой Винокуров! Но пройдет время — и в сборнике 1975 года «Контрасты» поэт признает свой «преклонный» возраст:

Вот и еще одно противоречие...
И — внешне простая, но винокуровская «фирменная» манера, его узнаваемый стиль! Простые, без изыска, слова — в лучшем порядке.

Как любит быт Евгений Винокуров! Это даже и раздражает подчас; чувствуешь: всех бы запер по квартирам. Где чувство меры? Бедный человек: «Мир подчас до отказа забит пустяками», или, еще того лучше: «Могут до смерти нас затерзать пустяки»! (тут аукнулся и Наум Коржавин, совсем по-винокуровски:«Я, как песком, засыпан мелочами»).
На помощь репутации Винокурова замечательный переводчик Григорий Кружков приводит за руку Уильяма Вордсворта:

Не знаю, удачный ли пример Вордсворт, к чтению книг (которые он восхваляет) относившийся с прохладцей, предпочитая им живые наблюдения; не оттого ли его вспоминает Йейтс как «одряхлевшего к восьмидесяти годам, почитаемого, но умственно опустошенного»; однако Вордсворт — поэт великий, и разве этого недостаточно?
Будничность и для Винокурова полна поэзии — тем более потому, что он убежден: разгребая мелочи, идешь к самому главному. И дойдешь... если не споткнешься о мелочь.
«Неужто я когда-то проживал/ В средине пошловатого порядка?! — это поэт говорит о домашнем ремонте как о разрушении порядка. Но и тут не забывает противоречить себе: «Не так ли распадаются миры,/ Чтоб снова стать когда-нибудь мирами?» То есть — все-таки утверждает порядок! А вот о пути к «чему-то главному»:

«Я не сторонник быта, даже наоборот, — словно бы торопливо отмахивается Винокуров, — но БЫТ занимает такое огромное место в жизни человека, что обойти его было бы не ИСТИННО, не ПРАВИЛЬНО. Быт в стихах надо преодолевать, поднимать до НЕБА». Или, в общем — «над каждым отдельным стихотворением должно стоять НЕБО общей всем стихам темы».
Больше всего меня волнуют те винокуровские стихи, где он признается — неожиданно для себя самого? — насколько ему бывает тесно в этом любимом, обжитом им уюте. И вот однажды, когда поэт отправляется в магазин за продуктами и переулок приводит его к дымящей реке, — он останавливается завороженный, «почувствовав голос тайной дикой воли/ От ветра, от реки, от облаков».
А «как сладок был побег с урока»! — вспоминает Винокуров детство. Тогда он забрел в Сокольнический парк, больно чувствуя в себе «преступную по сути тягу/ К неразрешенной синеве» (я думаю, такое знакомо любому примерному школьнику — не отличнику, конечно).

Одним из лучших стихотворений Винокурова я считаю вот это, которое привожу полностью. И на том замолкаю: добавить нечего.

Какая прелесть цитата! Елей на душу! Цитаты обожают в научных сообщениях: открываешь сборник материалов какой-нибудь конференции — кавычки да кавычки, а после авторской статьи — приводится еще и как минимум с десяток источников. Возникает вопрос: а можно ли процитировать самого автора статьи? Увы, очень-очень редко...
Цитата, безусловно, заменяет собственную мысль, она агрессивно демонстрирует эрудицию пишущего, она, в конце концов, украшает текст, придает ему значительность, основательность (часто — ложную, поскольку в цитировании есть некая заданность, некие правила игры).
Знаю. Но я — люблю цитировать... Люблю мгновенные ассоциации, параллели, люблю сводить вместе хороших людей, создавать между ними диалог, вслушиваться в их голоса, в их споры. Люблю и сам беседовать с ними. Они все здесь, с нами, — живут и действуют, — между тем как сотни людей, которых видишь на улице, существуя, не существуют, погруженные в свои сиюминутные смертные заботы.
А вот Винокуров взял и высказался за них за всех, за бытовиков. Выполнил свое поручение, не оплошал перед Вечностью.

Батюшков, в пору своего безумия, раздражался, когда его спрашивали о времени («А он ответил любопытным — “Вечность”», — писал Мандельштам). «Не спрашивай, который час, не надо/ О времени справляться никогда», — настаивал его современник Томас Мур. «Кто нумерует дни? С какой целью?» — взывал в пустоту неистощимый на вопросы Пабло Неруда. «Нет времени в часах», — подтверждал Дилан Томас.
Евгений Винокуров для таких абстракций был все-таки достаточно земным человеком. «Время хлещет, как будто забыли/ В кухне кран до конца завернут», — с тревожной обреченностью осознавал неотвратимость истечения человеческой жизни сорокадвухлетний поэт...
Но вот у него — и БЫТ, и НЕБО:

Не правда ли, интонационно напоминает Георгия Иванова, тоже «делавшего» свои дивные стихи простейшими средствами: обкатанные слова, однообразие ритма и размера, почти отсутствие образов и изощренных метафор?

Одно из центральных творений Винокурова — «Поэма о холостяке и об отце семейства». Как он прославлял второго, сколько едкого презрения излил на первого! В своих коротких сценках Винокуров бесконечно изобретателен, поэма читается на одном дыхании, она не только не размагничивается от страницы к странице, — она набирает обороты, не теряя высокой температуры авторского замысла.

Страница, другая, третья, четвертая... Отец семейства все воспаряет в горние выси, над холостяком все плотней сходятся тучи.

69 строф, я специально подсчитал. Поэт сказал все, что хотел сказать, и много больше. Удивительно, как смог остановиться.
Но зачем все это было написано?
Значит, болело в нем что-то, не давало покоя. Необходимо было это выплеснуть, освободить душу. Может быть, изменяла жена? Какой-нибудь хлюст нарушал его покой? Разбил семью?
И ведь интересное дело: в поэме только — дом, быт, дети, глава семьи, наконец, но хоть бы раз — жена! Мелькнуло, правда — «честь жены», за оскорбленье которой обидчик должен отплатить дуэлью; но и тут жена — «Богиня Веста, хранительница очага», и на том точка. Может, ему и не жена вовсе важна, а лишь домашний очаг как таковой, налаженный семейный быт?
Да нет же, нет, есть у него стихотворение — «Моя любимая стирала». «Отец семейства» засмотрелся, и грудь стеснило нежностью: есть ли что прекраснее на свете, чем эти худые руки, жалкий затылок в смешных завитках, прядь, упрямо спадающая на лоб, грустный взгляд сощуренных от мыла и соды глаз...
Жена Винокурова — Татьяна Марковна, дочь «врага народа», которой, по ее словам, он говорил: «Что бы ни случилось, я останусь с тобой. Я пойду за тобой и в ссылку».
Он боялся остаться один. Об этом прекрасно сказано в стихотворении «Боюсь гостиниц. Ужасом объят...»: как чувствовал, что когда-нибудь окажется в пустом номере «Навеки. В самом деле. Без возврата». Поневоле вспомнишь предостережение Арсения Тарковского: «На тебя любая строчка/ Точит нож в стихах твоих...»
Зато в ЦДЛ Евгений Михайлович любил бывать без жены; Евтушенко по этому поводу оставил крылатую строфу:

Вот тебе и «побег с урока»... Но разве это мешает любить одного-единственного человека? «А просто так: уйдет — и я умру», — написал Винокуров в 1967 году. Через одиннадцать лет жена ушла... к Анатолию Рыбакову, автор нашумевших «Детей Арбата».
Дело житейское, не нам судить. И все же... невольно сужу: да разве можно было бросать такого человека! Большая часть мемуарной книги Татьяны Рыбаковой «Счастливая ты, Таня!» посвящена ее второму мужу. А Винокуров — вроде как вступление (спасибо, обрисован достойно и в теплых красках). Но — какова дистанция! Один из лучших поэтов советского времени — и автор невеликих по достоинству вещей, не переживших его...
Ярослав Смеляков жестоко осудил Наталью Гончарову, сгубившую поэта (потом, правда, он перед ней — так же, стихами, — извинился). Но разговоры о том, что можно было «спасти» Пушкина, бессмысленны. Каждый человек живет внутри себя, сам выстраивает свою жизнь; никто никого не спасет — ни врач больного, ни больной врача, как выразился Юрий Кувалдин. А вот не уйди Татьяна Марковна (каким-то кощунственным мне кажется добавить «Рыбакова»), Винокуров, не сомневаюсь, прожил бы дольше. Его не стало в 1993-м.
«Но есть беззащитное сердце, и это меня подведет», будто за Винокурова предчувствовал другой поэт, фронтовик Николай Панченко, один из создателей легендарного альманаха «Тарусские страницы». Как и Винокуров, никогда не кланявшийся властям, политике, идеологии.

Варлам Шаламов считал, что одиночество — оптимальное состояние человека. Евгений Винокуров, в общем, был одинок и будучи женатым, — наверное, у поэта так и должно быть, поскольку тянет его, как говорят в таких случаях, в заоблачные выси.

До чего же верно! Художнику нужны усидчивость и уединение, он живет в другом измерении, нежели окружающие его друзья, знакомые и родственники. Люди словно и созданы для того, чтобы мешать писателю работать, — возмущалась Нина Краснова, «главная хулиганка русской поэзии», как однажды назвала ее одна из столичных газет. — Все время его дерг-дерг, дерг-дерг...
А если не пишется? Если с утра стучит монотонный осенний дождь, накатывает тоска, жалость к себе, и понимаешь, мешая чай, что «нет никого себя милее и родней»? Тогда и рождаются такие строки:

Все завершается напрасно-риторическим: «Иль быть может, то я одинок?»
Но разве с поэзией может быть страшно и действительно одиноко? Поэзия — это песня, это радость, это, по Шелли, зеркало, которое дивно преображает то, что искажено. Винокуров об этом знал, в своих эссе он об этом говорил, и — жил поэзией, своим другом, своей спасительницей.

Для того, кто понимает, кто чувствует поэзию, не нужно разбирать стихи: читатель сам в состоянии определить их качество. Стихи говорят сами за себя. Комментарии к ним должны быть делом совсем уж исключительным. Лучше всего о стихах говорит сам поэт.
Винокуров-эссеист показал себя во всем блеске, его взгляд точен, проницателен, сдержан, чужд общих мест. Его можно и нужно цитировать. Большие поэты часто бывают прекрасными литературоведами. Примеры? Пушкин, Фет, Григорьев, Гумилёв, Мандельштам, Ахматова, Цветаева, Коржавин, Самойлов, Миркина, Кузнецов, Бродский, Корнилов, Седакова, Соснора... По-моему, их — и других, неназванных — с верхом достаточно для нашей критики.
«Одна из задач поэзии, на мой взгляд, катарсис, освобождение, — есть укрепление корней жизни», — сказал Винокуров. Поэзия и давала ему освобождение, волю к жизни. «Овладевай домами! И собственной судьбой./ Подвалами. Дымами. Сиденьем. И ходьбой». И много еще чем другим он призывал овладевать, сетуя в конце, что сам он этим миром овладеть не мог. Однако всегда настраивал себя на победу: «Все вынесу и все переживу»... Поскольку — «Любой на свете нужен подвиг,/ Себе же нужен, самому».

И это при всем том, что настроения его несли, «как паруса»; уж конечно, тогда запросто накатывает «тоски случайной обостренье», и «сбить сможет с ног любой пустяк». Или, наоборот, необъяснимая радость — даже среди печального угасания природы — может вознести так, что захватит дух:

А подчас придет горькая, страшная мысль о последнем часе: что не успел? Может быть, недодышал? недобрал? недоволок? — «Зажмурив накрепко глаза. В последний раз прикинь»... Сборник «Контрасты», 1975 год. До «последнего раза» далеко. Но, конечно, задумываться надо. Сейчас не припомню в каком, но в одном из ранних стихотворений Винокуров походя выступил как атеист, однако впоследствии от атеизма отошел, и желанье мыслить и страдать назвал священным, возникшим по воле Иоанна. А в связи с мыслью об уходе я снова перечитал слова отца Александра Ельчанинова: «Многое облегчалось бы для нас в жизни, многое стало бы на свое место, если бы почаще представляли себе всю мимолетность нашей жизни, полную возможность для нас смерти хоть сегодня. Тогда сами собой ушли бы все мелкие горести и многие пустяки, нас занимающие, а большее место заняли бы вещи первостепенные».
Не знаю, насколько глубоко был верующим Евгений Винокуров и читал ли он святых отцов. Но — все сходится: его волновали вещи первостепенные, и жизнь свою он с возрастом выстраивал по христианским законам (как Пушкин после тридцати). О том говорят его стихи, которые писались так, чтобы в них «истина дымилась,/ Кровава и обнажена».

Евгений Михайлович Винокуров был очень влиятельной фигурой среди поэтов своего времени. Кирилл Анкудинов считает, что поэтика Винокурова сложилась на пересечении традиций Слуцкого и Мартынова. Но ведь ни Слуцкий, ни Мартынов на Винокурова нисколько не похожи. Да, Мартынов имел особенность восклицать, даже — был склонен к назидательности, к указательным жестам; у Винокурова этого и в помине нет. Он, за редким исключением, обращается к себе, утверждает истину, найденную им лично, он наблюдает и делает выводы, не навязывая их нам, а то и вовсе обходится без выводов. Он вроде как нарочито снижает самоценность своих стихов, прося у них прощения за то, что «кормился» ими, за то, что «провыл их нутром, приобретая за свою тоску хлеб, соль, чай, леденцы и мыло...
Вряд ли нужно доказывать, что Винокуров значительно влиял на современных ему поэтов. А теперь, кажется, его стали потихоньку забывать...
Не хочется верить, что у его поэзии нет будущего! Такие поэты в истории затеряться не могут. И ни при чем тут громкая слава — ее вроде бы не искал и сам Винокуров: во-первых, он и без того был достаточно известен и благополучен, во-вторых, он в стихах никогда не лукавил. И был достаточно мудр, чтобы не мечтать о суете вокруг своего имени; может быть, как Владимир Соколов, боялся, «что будет слишком шумно», и желал лишь,

Разве такое невозможно? Человек высокой поэтической культуры, художник и мыслитель, Евгений Винокуров — современник всем поколениям, в его стихах — «мир вечный, мир живой», — как поется в напетой Марком Бернесом песне Андрея Эшпая «Москвичи» о Серёжке с Малой Бронной и Витьке с Моховой, — единственной песне на стихи Винокурова.