"Мой темный ангел!..
Я буду называть вас так, пусть мы с вами и незнакомы. В бессмысленных мечтах увидеть вас снова я, как подросток, представляю, что невзначай опрокидываю бокал вина вам на рубашку, эффектно ломаю каблук возле барной стойки, за которой вы задумчиво потягиваете виски… Глупость. Пошлятина из дешевых романов, героини которых неизменно выигрывают джек-пот. Простите. Я и сама не знаю, что несу. Это какое-то безумие. Для юной девушки это еще было бы мило. В моем случае — вопиюще нелепо.
Второй час ночи. Тишина. Я сижу на полу в гостевой спальне под самым окном, с тревогой вслушиваясь в мирное похрапывание мужа за стеной. Боюсь включить свет, довольствуясь освещением полной луны. Пишу мужчине, который даже не подозревает о моем существовании.
Что же вы сотворили со мной?.. Или это все я сама?.. Ощущение, будто пробежала по падающему мосту, оставив за собой пустоту. Оглядываюсь — ничего. Только тот вечер. И тот как в тумане.
На самом деле, я обычно не бываю в таких местах. Да и в вашем городе я оказалась только потому, что мой супруг зачем-то решил тащить меня в эту дурацкую командировку. В каком-то смысле, жена бизнесмена — это тоже профессия. Присутствовать там, где не хочется, улыбаться тем, кто неприятен… Твоя партия расписана, ты не можешь позволить себе импровизацию.
Но в тот вечер я подняла бунт. Да, да! Я сказала, что на следующий деловой ужин он может заказать себе эскорт, если ему так нужна рядом механическая кукла с застывшей улыбкой, пока он окучивает своих китайцев. Все равно все длинноногие блондинки для них на одно лицо, подмены они не заметят.
Мы ожесточенно спорили, пока наш автомобиль петлял по плохо освещенным улицам, и, теряясь в потоке колких, ядовитых фраз, я хотела только одного — перебить чем-то это иссушливое, сводящее рот послевкусие шампанского брют, которое подавали за ужином, заглушить этот бессмысленный, мучительный разговор. Я сказала водителю остановить. Муж был против, но я не слушала, и ему ничего не оставалось, как последовать за мной в тот первый попавшийся клуб…
Что вы пели тогда?.. Я не помню. Не могу восстановить в памяти слова, с трудом вспоминаю мелодию, но изнутри меня наполняет ваш проникновенный голос, бархатными нотами достигающий самой глубины. Вглядываясь в ваш подвижный, нервный силуэт в черной рубашке, в смутные черты вашего лица, точно нимбом, озаренные светом рампы, я и подумать не могла, что с первой же ночи по возвращении домой ваш призрак будет приходить ко мне, лишь только в спальне погаснет свет. И теперь каждую ночь при его появлении у меня слабеют ноги, мутится разум, я почти не могу дышать…
Ведома ли вам бессонница, мой друг?.. Я давно с нею на "ты". Иногда не смыкаю глаз до рассвета, наблюдая, как под первыми утренними лучами над головой проступают завитки гипсовой лепнины, наливаются цветом шелковые портьеры на окнах, на стенах вспыхивает позолота. Когда не спишь несколько ночей подряд, в сознании начинает что-то меняться. Что-то заставляет делать вещи, казалось бы, тебе несвойственные. Так сегодня я со всей остротой безумия осознала, что больше не могу. Не могу скрывать от вас и от самой себя то пламя, что сжигает меня изнутри и бьет по телу быстрыми волнами лихорадки. Я, послушная дочь потомственного дипломата, с детства в совершенстве овладевшая искусством молчать, сегодня отдаюсь порыву непреодолимой силы — жажде всецело довериться вам. Сегодня впервые, столь же неизбежно, как само дыхание, из моей груди рвется: "Я люблю…" И пусть ответом мне будет знобящий холод безмолвия, я хочу, чтобы вы знали. Где-то вдали от вас одно заблудившееся сердце медленно и тяжело сгорает, случайно подхваченное мятежным вихрем вашего бытия".

"На мое прошлое письмо глупо было бы ожидать ответа. Напиши мне кто-нибудь подобное послание, я со смехом по­рвала бы его в клочки и швырнула в мусорную корзину, приняв за розыгрыш или бред сумасшедшего. В наш бесслезный век не принято писать письма, а чувства следует держать под замком до тех пор, пока они не задохнутся в безвоздушном пространстве одиночества. Но я не могу не писать вам, это сильнее меня. Рука сама тянется за новым листком бумаги, и вот я уже снова торопливо вывожу дрожащие буквы, пытаясь догнать рвущийся вперед поток мыслей.
Иногда бессонной ночью, вглядываясь в звенящую черноту потолка, я гадаю, могли ли вы заметить меня тогда. Возможно, в коротком перерыве между песнями вы бросили взгляд в затемненный зал, и в поле вашего зрения попала грустная блондинка в черном платье "от кутюр" с открытыми плечами. Возможно, неотрывно глядя на вас, я на мгновение притянула ваш ответный взгляд, и, кто знает, вдруг где-то на периферии вашей памяти я тоже осталась плохо различимым фантомом женщины, которую вы могли бы когда-нибудь полюбить…
Да нет же, нет, это невозможно. Яркий свет наверняка слепил вас, делая лица в зале сонмом одинаковых зыбких бликов. Да и сидела я в самом углу, в отдалении, к тому же не одна. Как жаль, я вполне могла бы вам понравиться. Меня всегда считали весьма привлекательной. Впрочем, красота женщин моего круга мало зависит от природы. Имея деньги и время, несложно быть красивой. К моим услугам вся палит­ра женской индустрии, способная создать иллюзию совершенства и из менее податливого материала. Особое внимание я всегда уделяла волосам. Люблю их, считаю главным своим украшением. Обычно, выходя в свет, я закалываю их на затылке в форме ракушки, оставляя на свободе лишь несколько завитков у самого лица. Такая прическа удлиняет шею, заставляет вытягивать спину в струну и делает меня недоступной для скользких взглядов и фривольных разговоров. Но сама я люблю тот момент, когда по возвращении домой подхожу к зеркалу и одним движением вытаскиваю заколку, давая волосам волю в беспорядке рассыпаться по плечам. В этом жесте есть что-то подкупающе живое, что-то настоящее. Хотя, должна сказать, и здесь таится обман. От природы у меня темно-русые волосы. Платиновой блондинкой я стала после тридцати. Блонд идеально скрывает первую седину и смягчает лицо, делая его моложе. Увы, я даже не заметила, как мне исполнилось тридцать семь.
Пробуждая картины прошлого, я не перестаю удивляться, куда делось столько времени. Сами собой, без усилия, первыми всплывают в памяти студенческие годы. Они предстают в образе моей собственной тени, бегущей наискосок от меня по светлым пологим ступеням МГИМО, согретого душистым теплом назревающего лета. Прямая, преувеличенно длинная, со стройными ногами, оголенными короткой юбкой от Valentino, моя тень опережает отраженную солнцем стайку подруг, с которыми мы спешим перекусить между парами в одной из институтских кафешек. Студенческие годы были для меня, пожалуй, самыми счастливыми. Хотя и тогда, как и в течение всей жизни, нам, представительницам "высшей касты", ни на минуту не было дозволено забыть, кто мы. Окинув взглядом любую из наших однокурсниц, мы тотчас могли сказать, на какую сумму она "упакована", и по лейблу на сумке определяли подходящий для себя круг общения. И дело тут было не только в нас, но и в них — девочках с "шанелью" с Черкизовского рынка, которые сторонились и не любили нас, золотых дочек столичной номенклатуры. В глубине души завидуя босоногой романтике общежития, где в недоступной для меня атмосфере свободы наши однокурсницы из провинции варили на общей кухне дешевые пельмени, я после учебы неизменно возвращалась в элитную родительскую квартиру. Столь идеальную, что даже бедной кошке, поселившейся у нас дома, во спасение антикварной мебели заставили удалить когти, после чего она долго болела.
Отстраненно, издалека, как будто это было не со мной, я могу воскресить в памяти и те три года, когда после института работала в посольстве в Швейцарии, справляя мелкие канцелярские дела и шлифуя знание иностранных языков. Белая шелковая блуза, строгая юбка-карандаш, элитные капроновые чулки из женевского универмага Globus. Все, с чем у меня ассоциируется моя не слишком продолжительная карьера в посольстве, — это цоканье шпилек по паркету, пока я вышагивала туда-сюда, перенося бумажки из одного кабинета в другой.
Тогда-то я и встретила своего будущего мужа. Оказавшись по делам в Швейцарии, он не случайно познакомился со мной — в нашей жизни вообще не находилось места случайностям. Зная через общих знакомых моего отца, он не преминул попытать счастья с его дочерью, и партия эта показалась всем весьма удачной. Куда делись последующие полтора десятка лет?.. Я не знаю. Сейчас я вижу их как один нескончаемый день, где я играла роль в чужой отрепетированной пьесе. Произносила заученные слова. Смеялась, когда положено. Парировала репликам партнеров на фоне роскошной бутафории декораций. В антрактах меняла наряды для следую­щего эпизода… Вам это, наверное, кажется смешным?.. Я и сама была бы рада засмеяться. Смыть грим. Обрушить занавес. Как думаете, я очнусь?..
Простите, я устала. Сейчас уже третий час, я выпила двойную порцию "Бакарди", чтобы наконец уснуть. Мысли путаются… Доброй ночи, мой ангел".

"На чем я в прошлый раз остановилась?.. Ах да, на моем замужестве. Я даже самой себе не могу объяснить, как это произошло. Не было ни предложения, ни кольца в бархатной коробочке. Просто в какой-то момент мы стали буднично обсуждать предстоящую свадьбу как нечто само собой разумеющееся, давно решенное и естественное.
Как-то незаметно для себя самой я с головой ушла в подготовку этого грандиозного мероприятия. Все должно было быть дорого и безупречно, продумано до мелочей. Это делалось не для себя, конечно. Будь моя воля, я бы тогда, пожалуй, предпочла уединенную брачную церемонию где-нибудь на берегу моря. Но это нужно было для других. Родственников, влиятельных друзей, папиных чинуш и представителей столичного бомонда. Мы с шиком отгуляли в ресторане "Прага", многократно запечатлевшись в красивых позах на фоне зеркал, сверкавших отражением бриллиантов и дорогих вечерних платьев. Сейчас ресторан "Прага" стоит пустой и закрытый, и я проезжаю мимо него, как мимо собственного мемориала, подзабытого и позаброшенного, но еще хранящего в своих стенах призрак моей юности, которую я в тот день там оставила.
Жизнь с моим супругом с самого начала потекла очень спокойно. Бурных страстей между нами никогда не было, я даже не задумывалась, люблю я его или нет. Просто рядом с этим зрелым, состоявшимся, приятным во всех отношениях человеком я твердо знала, что у меня будет все.
И он действительно дал мне все. Уже через два года после бракосочетания у нас был собственный особняк в элитном подмосковном поселке, а денег он мне давал столько, что даже при развитом искусстве мотовства я все равно не успевала их до конца потратить. У меня были экономка, садовник, персональный водитель для выезда в город — в салоны, бутики и рестораны. Короткие, но частые командировки и деловые ужины с богатыми иностранцами, в которых я регулярно сопровождала супруга, были нашими буднями, а организованные мужем отпуска мы проводили на лучших морских курортах или в топовых европейских столицах, бездумно пожирая мировое пространство щелчками фотокамер и мгновенно забывая все, что чирикали нам услужливые гиды.
Вы не подумайте дурного, я прекрасно сознавала, что мне очень повезло в жизни. Я никогда не знала, что такое "трудные времена"; передо мной стелилась красивая жизнь, и деньги, которые мне никогда не приходилось зарабатывать самой, легко текли в мой ридикюль по праву удачного рождения. И вблизи, и в особенности на расстоянии меня обжигали завистливые взгляды тех, кому только снились белопесчаные пляжи южных островов и роскошные пятизвездочные отели. Тех, чей гардероб не ломился, подобно моему, от лучших европейских брендов. Кто, не задумываясь, поменялся бы со мной судьбами, если б смог…
По всем законам я должна была быть очень счастлива. Но на деле счастливой я себя никогда не чувствовала. Удивительным образом за всю свою жизнь я не приняла ни одного самостоятельного решения. Моя судьба творилась помимо меня, как бы сама собой. Я покорно плыла по течению на плоту из сплетенных рук моих близких, которые крепко держали меня на каждом повороте.
Все, что было в моей жизни, давно смешалось для меня в разноцветный винегрет перепутавшихся фотоснимков. Ненадолго попадая в очередной рай для миллионеров, по возвращении домой я не чувствовала ничего, кроме опус­тошения, и угрюмость столичного климата с особой тяжестью наваливалась на грудь. Я не понимала, зачем живу. Это непонимание стало главным ощущением, сопровождавшим меня все эти годы. Мысленно я сравниваю себя с пустоцветом — ароматным и красивым на вид, но уже отцветающим. Скоро о нем не останется даже памяти. Его существование изначально лишено всякого смысла.
Я быстро вожу ручкой по бумаге и думаю: почему мне так легко писать вам то, что я не произнесла бы в разговоре даже с самым близким человеком?.. Вероятно, потому, что слова, произносимые вслух, служат надежным барьером между мыслью и собеседником. Пугаясь звука собственного голоса, мы не решаемся произнести и половины того, что намеревались, оставляя самое сокровенное так никогда и не высказанным. Когда же я доверяюсь бумаге, этот барьер исчезает. Нет ничего между мыслью, льющейся на белый лист, и вами, чьи глаза, стоит им коснуться этих строк, станут для меня исповедальней перед лицом высших сил. Возможно, потому я не могу никак оборвать этот мучительный монолог, который я обращаю снова и снова к вам, совершенно незнакомому мужчине.
Помните, как в том невеселом анекдоте: обращаться к Богу вполне естественно, но если он отвечает, это уже ненормально…
Целую вас нежно, мой далекий друг. "Бакарди", кажется, начинает действовать, да и скоро уже утро".

"Ах, милый мой, если бы вы только знали, как я нуждаюсь в том, чтобы вы меня услышали!..
Забывшись сегодня на рассвете, я увидела удивительный сон. Мне снилось, будто вы спите за стеной, в той комнате, где я впервые обратилась к вам. Я поднималась с кровати, проскальзывала в коридор и открывала дверь в гостевую спальню, с замиранием сердца различая ваши черты в густом сумраке задернутых штор. Но стоило мне приблизиться к вам, протянуть руку, как я просыпалась и обнаруживала, что все так же лежу у себя, в своей измятой бессонницей постели. И тогда я снова поднималась, снова шла к вам, и вновь, стоило мне лишь мельком разглядеть ваш профиль, прочесть контур плеч на подушке, я с горечью убеждалась, что по-прежнему лежу у себя, и все это только грезы…
Я знаю, исповедь моя затянулась. Писать четвертое письмо в пустоту, без ответа — это, пожалуй, уже слишком. Но я решилась довериться вам до конца. Не судите меня за это строго…
Мы с супругом очень долго не думали о детях. Поначалу жизнь казалась бесконечной, безбрежно молодой, и, проводя день за днем в забытьи золотого полусна, я воспринимала свою жизнь не как то, что уже есть, а как то, что еще только когда-нибудь будет. Отдать другому существу эту долгожданную будущую жизнь, неразличимыми чертами которой я любовалась в магическом шаре своего воображения, я не была готова. Муж тоже не спешил обзаводиться потомством.
— Зачем нам дети, малышка, у меня же есть ты, за тобой и так глаз да глаз нужен, — отшучивался он с улыбкой, если между нами по случайности возникал разговор о ребенке.
Я понимала, что, по большому счету, он не столько не хочет детей, сколько ему все равно. Изъяви я такое желание, он вряд ли долго держал бы оборону. Однако его дипломатичный уход от подобных разговоров дарил мне странное чувство облегчения, будто мое нежелание иметь детей переставало быть моей ответственностью. И в этом случае, как и во всех других, мне не приходилось самой принимать решение, его принимали за меня. У нас много времени впереди — под этим девизом летели годы, и ритм нашего существования в конце концов так устоялся, что нарушить его чем-то уже казалось немыслимым.
Две красные полоски на лакмусовой бумажке потрясли основу нашего мироздания. Первой моей реакцией были бурные слезы в ванной, затем последовал долгий, сложный разговор с супругом, оставлять или нет. Но первая беременность после тридцати пяти… Мы не стали гневить судьбу. Мы его оставили.
Женщин часто изображают со слезами умиления после первого УЗИ, когда они впервые слышат сердцебиение зародившейся в них жизни. Я же скорее испытывала чувство изумления и глубокой растерянности. Мое тело само, без моего ведома, заявило свои права на материнство, в то время как я даже не помышляла об этом. Исправно, как отличница, с первых же недель я стала посещать врачей самой дорогой столичной клиники, неукоснительно следуя их рекомендациям, сводившимся к бесконечным анализам, ультразвуковым проверкам, витаминам и биодобавкам, но при этом я все никак не могла до конца осознать того, что со мной происходит. Передо мной пестрели прилавки "Детского мира" и уютных бутиков для будущих мам, я зачем-то снова и снова бегала по магазинам в поисках идеальной детской коляски, и каждая модель казалась мне недостаточно идеальной. Подушки для беременных, платья и кофточки для беременных, гимнастика и дыхательные упражнения для беременных под руководством личного тренера… Мой мир по-прежнему оставался кукольным, хотя и несколько изменил свой привычный антураж, и я все время старалась быть чем-то занятой, чтобы, как и всегда, избавить себя от необходимости думать о будущем. Мой мальчик. Каким он будет? Какими станут его глаза после того, как отступит молочно-голубая чистота младенческой радужки? Медово‑карими, как у меня, или прохладно-серыми, как у моего супруга?
Подходя к зеркалу, моему самому близкому другу, знавшему все мои женские тайны, я становилась к нему боком и с любопытством наблюдала, меняется ли от недели к неделе размер и форма моего живота. И все с тем же свойственным мне облегчением от отсрочки неизбежных изменений отмечала, что он очень долго оставался почти незаметным. Чтобы как можно дольше сохранить этот эффект, я установила строгую диету и полностью отказалась от сладкого, которое так люблю, но так редко себе позволяю. Всеми силами я старалась не потакать гастрономическим прихотям, которыми славятся женщины в положении. "Не хочу рожать слона", — со смехом отвечала я на заботливые упреки близких, хотя на самом деле я вообще старалась не думать о предстоящих родах. Только тяжелые приступы токсикоза, мучившие меня почти весь срок, время от времени заставляли мечтать, чтобы все это поскорее как-нибудь закончилось…
Это закончилось на восьмом месяце. На очередном УЗИ я, привычно расположившись в кресле, не сразу обратила внимание на то, как лицо моего врача становилось все мрачнее и мрачнее, пока ее рука с ультразвуковым аппаратом двигалась по моему животу. Помню, что ее фигура вся как-то скомкалась, она засуетилась, привела другого врача, потом побежали за главным врачом клиники, и вот уже целая толпа в белых халатах окружила меня, начала осматривать, напряженно переговариваться… Уже как будто не мне, а кому-то другому, на кого я глядела со стороны, покинув собственное тело, сдавленно объявили: не слышно сердцебиения.
Удивительно, но я не проявила никаких эмоций. Даже не помню, чтобы я их испытывала. Только звон цикад в ушах разрезал тишину пропахшего свежей штукатуркой воздуха клиники, и зеленовато-желтые круги плыли у меня перед глазами, пока в наэлектризованной атмосфере покойницкой меня готовили к искусственным родам. Беречь уже было нечего, и мне вкатили максимальную дозу анестезии, от которой боль не столько ушла, сколько многократно сжалась в размерах, сконцентрировавшись в одной точке, где-то в самом низу. Пока длилась эта отвратительная процедура, мне казалось, что то и дело мне удается приподняться над собой, выбраться из тела на свободу, оставив в нем боль и холодный ужас происходящего. Но стоило мне лишь немного взлететь, подплыть к белоснежной глади потолка, как мощный магнит внутри отвергнутой материальной оболочки стремительно и грубо затаскивал меня обратно.
Когда все наконец закончилось, я зачем-то пожелала взглянуть на него. Бедный крохотный посиневший комочек. Почти ничто уже не отличало его от полноценного человека. Ничто. Кроме отсутствия жизни… Меня спросили, хочу ли я устроить похороны. Я отказалась. Глупо хоронить того, кто так никогда и не появился на свет.
Странно, умер мой неродившийся ребенок, а со мной обращались так, будто умерла я. Супруг и родители в первый раз заходили ко мне в палату с таким плохо скрываемым страхом, как заходят в ритуальный зал с открытым гробом. Я видела, что они не знают, о чем со мной говорить, не понимают, как теперь со мной обращаться, и я сама, в свою очередь, тоже никак не могла решить, как мне нужно себя вести, потому что не понимала, какой реакции они от меня ждут. А ведь я привыкла всегда оправдывать чужие ожидания…
Постепенно восстановившись и вернувшись домой, я испытала эффект перемотанной к началу пленки. Все вернулось к тому, что было, изменения, которых мы страшились прежде, больше не грозили. Только внутри было как-то особенно пусто.
Я так и не знаю, к чему была эта злая шутка судьбы. Я ведь и не планировала никаких изменений, зачем же природе потребовалось взрастить и вынуть из меня этот бездыханный комок плоти, в то время как другие женщины рожают живых детей?.. Врачи говорили, что спустя время я могла бы попробовать снова, но я не хочу. Другой ребенок мне не нужен, ведь и этого я не хотела.
Ах, мой ангел, останься он в живых, я бы его любила. Я бы так его любила…
А теперь я. Так же сильно. Люблю. Вас".

"Дорогой мой, милый, мой единственный!.. Теперь, когда я рассказала вам о себе больше, чем кому-либо на свете, вы кажетесь мне таким родным…
К тому, что я уже поведала вам, прибавить почти что нечего. После приключившейся со мной невеселой истории я даже не могу сказать, что жизнь моя как-то изменилась, разделившись на пресловутые "до" и "после". Скорее окончательно пришло осознание, что жизни как таковой у меня нет и никогда не было.
Я все так же посещаю салоны красоты, хожу на йогу по понедельникам и четвергам, все так же закалываю волосы ракушкой. Только, пожалуй, больше, чем раньше, предпочитаю носить черное. Мы с супругом все так же ездим по командировкам и посещаем деловые ужины. Разве что ссориться стали чаще. Несколько недель назад, когда он был за рулем, а я ехала рядом на переднем сиденье, в пылу бессодержательного спора он вдруг неожиданно выпалил: "Давай разведемся".
Да-вай-раз-ве-дем-ся… Шесть коротких слогов пронеслись сквозь меня вслед отстающим на трассе автомобилям. Я замерла, постигая глубину их смысла, распахивавшего передо мной дверцу моей золотой клетки. Схватить чемодан, запихать в него только самое необходимое и бежать, бежать далеко вперед, туда, в головокружительную неизвестность.
Я на секунду представила себя одинокой и абсолютно свободной. Все дороги мира разворачивались у моих ног, поезда дальнего следования приветственно гудели, распахивая передо мной дверцы своих уютных купе, а самолеты одобрительно кивали мне крылом, приглашая ступить на борт с билетом в один конец. В ту минуту мне впервые в жизни предложили идти, куда захочу. Но тогда же, словно молнией, меня прорезала мысль о том, что я, подобно китайской принцессе с перебинтованными с детства ногами, попросту не умею ходить…
"Давай разведемся", — бросил мне муж в приступе раздражения, и в салоне автомобиля повисла напряженная тишина.
Он испугался того, что сказал. Я же так ничего и не ответила.
Сейчас полночь, но у нас дома еще сидят гости. Сказавшись больной, я закрылась в спальне и слушаю, как внизу мой муж весело переговаривается со своими друзьями, развлекаясь игрой в покер. Мой муж… Он прекрасный человек, мне не в чем упрекнуть его. От всей души, всем сердцем я желаю, чтобы он был здоров и счастлив. Только пусть это будет где-то не здесь. Подальше. Не рядом со мной.
Скоро он придет, аккуратно развесит в гардеробной свою одежду, погасит верхний свет и потеряется на другом конце кровати, так, будто и не нарушал моего одиночества. Хотя я рада, что он так быстро засыпает. Мне стали мучительны его прикосновения, и редкая вынужденная близость сделалась почти нестерпимой. Странно, раньше я вовсе ее не замечала…
Мой милый друг, а что если мне, и в самом деле, набраться смелости и рвануть в ваш город с одним чемоданом? Дорого бы я дала, чтобы увидеть ваше выражение лица, когда я неожиданно появлюсь на пороге вашей скромной провинциальной квартирки. Ах-ха! Восхитительное безумие!
Ах, простите, не обращайте внимания. Похоже, сегодня вечером я немного перебрала. Наверное, пора заканчивать.

P. S. Я сейчас достала из ящика стола все мои письма к вам. Они лежат передо мной в хронологическом порядке. Пять надушенных, испещренных мелким почерком листов. Пять обрывков души. Пять криков о помощи.
Кто знает, быть может, я все же решусь однажды отправить их вам. Только бы узнать, как вас зовут… Только бы найти адресата…".