В блаженной тишине сладострастно причмокнул будильник. "Не-е‑т!", — подумала она сквозь блаженный утренний сон, но мольба ее оказалась втуне. Мерзкое орудие утренней пытки и не подумало остановиться, но, вспоров мирную тишину утра, распищалось самым непотребным образом. Рукой, в которой еще спала каждая мышца, она нажала рычажок проклятой пикалки, та перестала верещать, но продолжала настойчиво тикать в самое ухо: "Вста-вать! Вста-вать! Вста-вать!". Повиноваться этому призыву ей категорически не хотелось. Выплывая из теплых сонных вод, она представила себе весь непреодолимый монолит дел, которые необходимо было провернуть на предстоящей неделе, и настроение ее опустилось практически до нулевой отметки. "Понедельник, — ворочала она тоскливую мысль в сонной голове, — день тяжелый… вот уж правда… Скорей бы пятница… дожить бы…".
Неугомонный будильник тикал, отсчитывая секунду за секундой. Ничего не поделаешь — надо было ему покориться. Она предприняла попытку стряхнуть с себя сон, для чего вытянулась на спине во весь рост, и тут почувствовала, что пальцы ног уперлись во что-то теплое и невыразимо приятное. Она пошевелила ступнями, и это переползло к ней на подушку, примостилось около плеча и утробно заурчало. "Ах, ты, мой сладкий!" — подумала она, и на сердце немного отлегло. "Сладкий" тем временем мягко, но настойчиво вытеснил ее с подушки и разлегся там в изнеженной позе, подставив белое толстое пузо лучам настольной лампочки. "Негодяй, — умиленно сказала она сибариту и почесала ему пушистый животик. — Ишь, разбаловался! Ну, лежи, Рыжий, грейся под лампочкой, а я пошла умываться!"
Пройдя в ванную, она собралась было почистить зубы, но осуществить ежедневный простейший ритуал ей удалось не сразу. Не успела она поднести щетку ко рту, как кто-то толкнул ее под локоть с такой силой, что она измазала всю щеку зубной пастой. Это Рыжий, в мгновение ока оставил теплую подушку и был уже тут как тут — стоя на краю ванны и закатив глаза, усиленно лизал кран с видом страдальца, изнывающего от жажды. Его плошки с водой стояли и в ванне, и на кухне, но он непременно желал хлебать из-под живой струи. "Господибожемой, ну что за кот! — проворковала она, пустила струйку воды из крана, и, приободрившаяся и повеселевшая, отправилась на кухню — завтракать.
Сварив кофе, она метнулась к столу с горячей туркой в руке, намереваясь сесть на стул, да не тут-то было! Удобный мягкий стул уже был занят Рыжим. Наглец, забравшись передними лапами на стол, будто малюсенький человечек в рыжем плащике, беззастенчиво обнюхивал снедь, приготовленную хозяйкой себе на завтрак.
"Ах ты, мерзавец эдакий, — произнесла она, заливаясь беззвучным смехом. — Когда ты успел этот стул занять? Ты ж только что в ванной воду хлебал! А я где должна сидеть, спрашивается? что? на этой табуреточке? Кто, в самом деле, здесь в доме хозяин? Ты думаешь, что ты? А ведь, пожалуй, и правда!"
Кот тем временем подцепил когтем кусок колбасы, обнюхал ее с видом гурмана, безошибочно разбирающегося в тонкостях гастрономии, и небрежным движением сбросил его на пол. "Да ты что, в самом деле! — обиделась она. — Что ты носом-то воротишь? Зажрался совсем! Такую колбасу уже не ест! Зачем скинул кусок на пол? Сам не ешь, так я бы доела! Безобразник!"
Завтрак продолжался. Рыжий мостился на стуле, а она сидела напротив, на жесткой трехногой табуреточке, прихлебывала кофе, завороженно смотрела в огромные бездонные кошачьи зрачки в янтарной оболочке радужки и вела с ним тихую беседу:
"Ишь, глазищи какие вытаращил! Красавец! Все, кто в дом ни придет, все в одно слово — красавец! А ты помнишь, какой ты был тогда, на даче, когда нас преследовал? Мы на тебя и смотреть не хотели! Мы же всего только за два дня до этого похоронили нашего пса! Нашего последнего Рыжего. Я в тот день вечером вернулась с работы"…
Тогда, шесть лет назад, душным июльским вечером она, вернувшись из города, с работы, понуро брела от станции на дачу. Сколько она намотала километров по этому маршруту за всю свою жизнь! Если прикинуть приблизительно — получились бы, наверное, тысячи! Сновала как челнок: туда — на работу, обратно — на дачу, в молодости — к маленькому сыну, потом, годы спустя, после ухода сестры — к родителям, в старый, притихший дом под устремленными в небо равнодушными соснами!
Знакомой, кажется, до последней песчинки дорогой она подошла к своей даче, открыла калитку и первым делом направилась в дальний угол тенистого, хмурого участка, туда, где среди зарослей молодых кленов и рябин были видны четыре небольших могильных холмика. Она немного постояла над самым свежим из них, разглядывая скромный букетик цветов на этой новенькой могилке. "Вот и ты, Рыжий, нас покинул… — шептала она. — Что ж ты так? И отчего у тебя сделались эти припадки? Папкин уход что ли так на тебя повлиял? Или кошкина смерть? Что теперь гадать! Эх, Рыжий, Рыжий!.."
Это был их Рыжий Третий. За год до своей смерти отец нашел на улице погибающего, голодного, искусанного рыжего колли и привел в дом. Его, как и всех предыдущих собак, назвали Рыжим. Все собаки в их семье были приблудные и как на подбор — рыжие, один умирал — через некоторое время появлялся другой. Над их кличкой голову никогда не ломали — каждого называли Рыжий, и в этом чудился высокий смысл — имя как бы передавалось по наследству новому другу в память о предыдущем. И каждый из псов (удивительно!) нисколько не возражал против этого — охотно начинал откликаться на это имя, будто бы носил его со щенячьего возраста.
Рыжий Третий прожил у них два года. Он был нервозен, истеричен, без видимой причины заходился в неконтролируемом визгливом лае, канонада новогодних уличных петард приводила его в состояние безумия. Вывести его на прогулку в это время не представлялось возможным. Его больше жалели, чем любили, но постепенно он потеплел, оттаял, успокоился, привязался к новым хозяевам, особенно к отцу, и выбрал себе место в квартире — на коврике у отцовской постели. Но весь этот год, прошедший со дня смерти отца, Рыжий Третий больше ни разу не перешагнул порог его комнаты.
По аллее, обсаженной кустами акации, она прошла в дом и обнаружила маму, стоящую перед холодильником в глубокой задумчивости.
— Тут вот котенок приблудился, — сказала мама. — Правда, какой-то урод… Но надо бы дать ему чего-нибудь… — и продолжала со всем вниманием изучать содержимое холодильника.
Вскоре появился и сам попрошайка — выскочил из-под ближайшего куста с каким-то даже не мяуканьем, а воплем "Ммя-ммя! Ммя-ммя!", и жадно набросился на подачку. Жрал, вздрагивая своим тощим тельцем, глотал без разбора — длинномордый, некрасивый, с торчащими наружу ребрами.
— Ну, он какой-то урод, — повторила мама.
С этим трудно было поспорить. Разве можно было сравнить это ничтожное существо с их любимицей — трехцветной красавицей, умершей всего месяц тому назад?
Славная была кошка — нежный, чуткий, теплый зверь, попонка из черных и рыжих пятен накинута на белоснежную грудку и животик. Норовила вскочить отцу на колени, обнимала его, цепляясь за свитер на груди чуть выпущенными коготками, и, слегка запрокинув головку, глядела ему в лицо большущими зелеными глазами. "Клеопатра ты моя, — восхищался отец, выныривая из омута своей печали, — ни одна женщина в моей жизни так на меня не смотрела!".
Она сама вырыла Трехцветке маленькую могилку и, сажая в изголовье пушистую девочку-елочку, все раздумывала над странным совпадением: отчего это кошка умерла день в день, ровнехонько 10 месяцев спустя после ухода отца, своего "Цезаря"?
Рыжий Третий пережил Трехцветку примерно на месяц. Умирал трудно. Они с матерью, на что-то надеясь, несколько дней не давали ему покоя капельницами и уколами, но все было напрасно. Теперь их дом опустел окончательно, а последний в их жизни зверь лежал рядом с их друзьями, ушедшими прежде — двумя собаками и кошкой.
Незваный пришелец, дрожа от жадности, уплетал небрежно кинутую ему подачку, а она равнодушно смотрела, как ходит ходуном жалкое рыжее тельце, и не ощущала ни жалости, ни сочувствия. Не было желания вновь заводить животное в этом опустевшем, доживающем свой век доме, не хотелось привязываться, не было сил любить…
— Нажрался, и пусть уходит, — сказала она маме и подумала: "Нечего ему тут… Хватит! Доживем как-нибудь одни!"…
— Так, давай отсюда, — подтвердила она свое бесповоротное решение и для верности чуть подтолкнула пришельца носком туфли. — Кыш-кыш-кыш!
Он поднял мордочку, и его глазки в закатных лучах солнца сверкнули янтарем. По-видимому, он понял, что здешним гостеприимством злоупотреблять не стоит, послушно слинял с крыльца и исчез из поля зрения.
Вскоре стемнело. Они с мамой бродили по дому, когда-то наполненному многочисленными голосами людей и зверей, а теперь — гулкому от пустоты, переговаривались, терзались воспоминаниями, но о рыжем котенке не произнесли ни слова. Здесь его не желали и не ждали.
Наутро она открыла дверь в надежде, что незваный гость исчез с их участка также неожиданно, как появился — мало ли шастает по округе котов и котят, выпрашивают подачки и отправляются дальше по своим делам.
Солнце уже поднялось и заливало своими лучами крыльцо маленького домика напротив, где годы назад жила маленькая семья сестры — часть их тогда еще большого полнокровного семейства.
Когда-то давным-давно, в какой-то другой, прекрасной жизни, по утрам дверь маленького домика приоткрывалась, и из нее первым делом выскакивал большой рыжий пес породы "уличный барбос", по кличке "Рыжий", а следом за ним на пороге появлялась сестра. Солнце тут же подкрадывалось и зажигало рыжеватым пламенем невероятную гриву ее волос. Мало-помалу на лужайку между домами, согретую утренними ласковыми лучами солнца, высыпали все члены семейства. Пес крутился между ними, энергично размахивал хвостом, радостно приветствовал каждого. Это был их Рыжий Первый.
Его, как и всех следующих собак, привел с улицы отец. Он обожал собак, не мог пройти мимо собачьей беды, и однажды погожим мартовским деньком подобрал на улице и принес домой подкормить ослабевшего от голода щенка месяцев трех-четырех отроду. Через несколько дней щенок окреп, повеселел, встал на ноги, но от новых хозяев никуда не ушел и быстро превратился в полноправного члена семьи.
Это были их лучшие годы: она и сестра были совсем молоды, ее сынишка — маленький, родители — бодры и красивы, все они были полны сил и надежд, и рыжий веселый пес стал их верным компаньоном и участником всех семейных событий.
Сестра-художница часами сидела за работой — пес безотлучно лежал у ее ног, смиренно ожидая, когда его позовут гулять. Она создавала иллюстрации к детским книгам и нарисованные ею зверушки отчего-то глядели на зрителя такими же, как у Рыжего, живыми, добрыми, чуть лукавыми глазками.
Мама долгими осенними месяцами жила на даче, после того, как семья съезжала в город — ей нужна была тишина и уединение, чтобы закончить перевод романа — Рыжий становился единственным свидетелем ее трудов и надежным сторожем.
Отцу надо было обдумать статью, главу для романа или стихотворение — он непременно выходил на прогулку с собакой — и возвращался с победой!
Рыжий Первый часами прогуливал и ее саму — и тогда, когда она носила своего сынишку в утробе, и позже — когда она возила своего малыша в коляске. А потом ее мальчик подрос и сам стал гулять с Рыжим Первым, к тому времени уже состарившимся и почти слепым.
Теперь в маленьком домике уже давно никто не жил, он стоял пустой, в нем оставляли вещи на зиму, чтобы не отсыревали.
Тут ей пришлось прервать воспоминания — напрасно она надеялась, что от рыженького уродца можно так просто отвязаться. Он выскочил откуда-то из-под куста жасмина и проник к холодильнику. "Вот навязался! Гнать его надо!", — неприязненно подумала она, отметив, однако, что в сообразительности наглецу не откажешь: он явно понял, где в этом доме хранится съестное, и теперь топтался около урчащего агрегата со своим нетерпеливым блеющим мяканьем. Она окинула взглядом содержимое холодильника — ничего подходящего для пришельца, кроме колбасы, не было. Колбаса была дорогая, выбранная для себя и мамы со всем тщанием, в результате долгих, пятнадцатиминутных раздумий перед витриной; скармливать ее бездомному котенку было жалко, но он не замолкал и не отставал. Делать было нечего — пришлось отрезать кусочек и дать наглому побирушке. Но кусочка ему показалось мало — он клянчил добавки и не уходил. Она отрезала еще кусочек и кинула на пол — все равно надо пол помыть. Приставала мгновенно проглотил подачку и чуть не подавился. Наверное, и вкуса не разобрал!
— Так, все! — резко сказала она непрошенному гостю. — Перекусил и хватит с тебя. Брысь отсюда. Я пошла работать, — и, прогнав с глаз долой кошкино отродье, взяла инструмент и отправилась в дальний угол участка — хотелось привести в порядок их крошечное кладбище.
Она старательно выполола сорняки, граблями собрала хвою и украсила, как умела, могилки животных круглой светлой галечкой, привезенной когда-то с моря, красивыми еловыми шишками, веточками гортензии. Потом оперлась на грабли и придирчиво оглядела свою работу.
Первая могилка появилась здесь пятнадцать лет назад. Тогда, в очередной год в конце очередного мая они, подчиняясь незыблемой традиции, всей семьей приехали на дачу, чтобы провести здесь очередное лето. Рыжий Первый, старый гуляка, в очередной раз куда-то убежал по своим неизменным собачьим делам. Его в очередной раз искали, катались по всему околотку на велосипедах, кричали, звали — и наконец, ее повзрослевший сын обнаружил примерно в квартале от их дачи в зарослях кустарника уже чуть окоченевшее рыжее бездыханное тело…
Они всем семейством стояли над свежим продолговатым холмиком, грустили, отец горестно покачивал седой головой. Но никому из них не могло прийти в голову, что вместе с этой собакой они хоронят целый пласт своего бытия.
Она вернулась в дом, поставила на место инструмент и тут услышала мамин крик: "Поди, поди сюда". Мама лежала с книжкой в руках в гамаке, пристроенном между двумя соснами, а рядом притаился небольшой комок рыжей шерсти. Намерение приставалы было очевидным — он выжидал момент, чтобы вспрыгнуть матери на грудь, подобно тому, как делают это балованные хозяйские любимцы.
— Ну, не надо его приручать, — сказала она матери со всей возможной строгостью. — Мы ж его в Москву не возьмем! Гони, гони его отсюда.
— М‑да… — протянула мама, но в голосе ее слышались какие-то нерешительные нотки. — Не возьмем…
— Лучше пойдем — посмотришь, как я могилки прибрала, — продолжила она и помогла матери вылезти из гамака.
Они отправились в дальний конец участка и вдруг услышали за собой шум погони. Котенок стремглав скакал за ними по аллейке, с удивительным для такого существа топотом! "Топочет… как собака… Странно даже, — подумала она. Наш Рыжий Второй так за нами повсюду бегал. Ну, так то был большущий пес, а не… такая козявка!"

После смерти Рыжего Первого прошло года два, и налетело Время Крутых Перемен. Свобода пьянила, жалкое довольствие, по инерции именуемое зарплатой, исчезало, как вода в песок, прилавки опустели. Все выживали, как могли, простаивали в многочасовых очередях, пытаясь раздобыть хоть что-нибудь съестное. Хорошей добычей считались серые макароны из стратегических военных запасов, еще лучшей — мослы, скромно прикрытые тонким слоем мяса. На улицах и во дворах появились странные четвероногие бомжи: они бежали за прохожими, жалобно скулили или мяукали, в зависимости от видовой принадлежности, и выжидающе заглядывали в глаза. Это были выгнанные из дома лучшие друзья человека, не понимающие, чем они заслужили такую страшную хозяйскую немилость. Объяснить несчастным, что "нам и самим есть нечего", было невозможно.
Вот тогда-то мать подобрала на улице трехцветную кошечку, а та приманила счастье.
Однажды, ноябрьским хмурым вечером они с матерью сидели на кухне их московской квартиры.
— Плохо жить без собаки, — сетовала мама.
— Ну, какая собака по нынешним временам? Самим есть нечего. Хоть бы котенка прокормить, — резонно отвечала она, пожимая плечами.
И тут же, будто в ответ на ее слова, за дверью кто-то тихонько заскулил.
— Вот сейчас откроем, — усмехнулась она, — и если хорошая собака — возьмем.
Это было сказано в шутку — какой же разумный человек отяготится собакой в такое "развеселое" время! Только "чокнутый", витающий в облаках альтруист мог взять животное в дом на фоне всеобщего разброда и шатания!
Они подошли к двери, уверенные, что открывают ее соседскому глуповатому псу, который почему-то путал их дверь со своей, а оказалось, что открыли они ее своему счастью.
Оно, поскуливая, возникло на пороге, рыжей молнией метнулось по комнатам и, наконец, с величавым видом улеглось в гостиной на ковре, будто жило здесь всегда — крупный рыжий колли с проникновенным взглядом больших любящих глаз, их Рыжий Второй.
Они были покорены решительно и бесповоротно, наперебой выгуливали его в окрестных палисадниках и пустырях, прожужжали о нем все уши друзьям и знакомым, его обожали, и он того стоил. Его любовь и преданность новым хозяевам были так безграничны, взгляд чудесных собачьих глаз так согревал сердце, что казалось, все силы любящей собачьей души направлены на то, чтобы охранить хозяев от всякой беды.
Славный ты наш дружище! Беда пришла, откуда не ждали…
Какое-то время казалось, что эти два замечательные зверя — чаровница-кошка и ангельской души пес и впрямь принесли в дом счастье. Забуксовавшая было жизнь стала выруливать на твердую колею, отступили призраки недоедания и безденежья, открылись новые горизонты для работы и творчества. И к этим манящим горизонтам, за границу, в не очень далекую Голштинскую землю уехала сестра-художница с мужем и маленьким сыном — думала жить и творить.
Еще в Москве, продолжая делать замечательные книжки для детей, населенные веселыми, ироничными, нежными жителями сказок, художница почувствовала неудержимый зов Книги Книг, идущий откуда-то из сокровенных тайников души, глубин подсознания. Зов этот был настолько силен, что она не могла и не смела ему противиться. Великие вечные сюжеты стали ее вдохновением, ее высоким Призванием. И вот уже вместо милых поэтических зверушек на листах бумаги, на обструганных досках, на холстах с необработанными краями, то под тонким пером, то под резкими мазками кисти стали оживать библейские образы, праотцы, пророки и мученики.
Переехав в Германию, художница подчинилась этому зову целиком. Газетная бумага, испещренная месивом бесчисленных сиюминутных слов, мусор, валяющийся под ногами, в ее умных талантливых руках превращался в послушный материал, из которого возникали белые легкие фигуры — печальные ангелы с распростертыми крыльями, пророки, то скорбные, то яростные, мученики, чья невинная кровь взывает к Небесам. Художница творила с упоением, жила взахлеб — только жизни ей было отпущено совсем немного.
Когда сестра умерла, на европейских просторах от Гамбурга до Москвы стояла зима. Отец, мать и она сама поочередно и внеурочно выводили гулять Рыжего Второго — так можно было спрятать друг от друга опухшие от слез глаза. Уходило тысячелетие, сыпал мягкий снег, искрящимся ковром укутывал палисадники, холодной пышной попоной покрывал спину собаки и таял на пылающих щеках…
Пришло и потянулось серой чередой дней время доживания, и Рыжий Второй, любимец семьи, стал все чаще болеть, седеть, грустить, протянул еще года два, потом вытянулся на коврике у кровати отца и больше не поднялся.
А кошка все бесшумно бродила по дому, вспрыгивала то на грудь матери, то к отцу на колени, и все урчала, будто хотела своим маленьким, теплым, нежнопушистым телом, как губкой, впитать их боль и тоску.

Стоя у маленького кладбища, она показывала матери свою работу и вдруг почувствовала у ноги что-то теплое. Это котенок подкрался тихонько и свернулся клубком у нее на ступне, будто желая никуда ее от себя не отпускать. И тогда она окончательно поняла: этот не отстанет и не уйдет. Надо было что-то с ним делать. И она приняла решение — коварное и безоговорочное.
— Я его завезу на велосипеде подальше, чтобы он не нашел к нам дороги. Может быть, его кто-нибудь подберет или подкормится у какого-нибудь магазина.
Мама не выразила одобрения такому плану, но и возражений не высказала.
Однако сразу осуществить это намерение почему-то оказалось недосуг, а назавтра начиналась рабочая неделя, и исполнение сурового приговора пришлось отложить.
Вернулась она на дачу только через два дня. Идя привычным путем со станции, издалека, за два квартала от их дачи, завидела маленькую мамину фигурку.
— А этот — что? — спросила она у матери, и сама себе удивилась — оказывается, думала о нем.
— Увязался, было, за мной сюда, — ответила мама. — Но чья-то собака залаяла, и он куда-то убежал.
"Ну, слава богу! Может, не вернется!" — подумала она, надеясь, что проблема ненужного им надоеды как-нибудь сама собой разрешится.
Они вернулись на дачу. Август уже позолотил некоторые листья, лето валилось к концу, солнце — к зиме, совершался вечный круговорот природы, двигались безостановочные, равнодушные к человеческой судьбе стрелки часов.
Они вошли в свой старый дом, где больше не слышно было ничьих голосов, кроме их собственных. Хвостатый клубок рыжей шерсти уже нигде не мелькал, не издавал свое писклявое "м‑мяканье", не топал забавно по скрипучим половицам.
Она вышла во двор, огляделась, так — на всякий случай. Рыжего нигде не было видно.
— Ну что, нет его? — крикнула из окна мать.
— Нет! Ушел! Слава богу! Мы же не собираемся его брать в Москву! — ответила она, а сама почему-то все оглядывалась кругом, все всматривалась в темнеющие кустарники. Но его не было.
День гас, воздух становился свежее, а душа — печальнее. Она подняла глаза: гривы корабельных сосен рыжели в лучах заходящего солнца, причудливой формы облака пропускали рассеянный мягкий свет, и казалось, будто огромное око сквозь позлащенные веки смотрит с неба на затихающую землю.
Нелепая мысль пришла ей в голову: "А вдруг это … оттуда?.. Нам в утешение?..". Пришлось даже встряхнуть головой, чтобы прогнать такую заведомую чушь. Она попыталась выкинуть напрочь эту мысль из головы, но никакие встряхивания и доводы рассудка почему-то не помогли. И тогда, смирившись с этой неотвязной мыслью, она произнесла решительно, будто прыгнула в холодную воду:
— Если вернется — возьмем!
Вот все и встало на свои места, больше не было места сомнениям и колебаниям, оставалось только дождаться их нового Рыжего.
Теперь они его ждали уже с другим чувством, с нарождающимся волнением и беспокойством. Но он не возвращался.
Пришла ночь, набросила на деревья и кустарники густой темный покров. Она сидела в своей тесной спальне, прислушиваясь, не раздастся ли знакомое "Мя-мя! Мя-ммя!", но слышала только неумолчное стрекотание кузнечиков и отдаленный лай собак. Беспокойные мысли ворочались в голове: "Разве кот не может найти дорогу всего в двух кварталах от дома? Ведь рассказывают, что они находят дом за десятки километров! Или врут? А вдруг его собаки разорвали? Много ли надо тщедушному котенку? Клац зубами — и нет его! А может, приблудился к другому дому, нашел других добрых людей. Тогда — все в порядке, все — к лучшему". Но теперь-то уже было понятно, что вовсе — не к лучшему, что рыжему хитрецу как-то незаметно удалось их к себе приручить, сделаться им нужным. Без него их большой дом теперь казался особенно пустым и тоскливо тихим. И когда эта пустота и тишина выросли до огромных, поглощающих размеров, вдруг раздался мамин возглас, удивленный и восторженный: "Пришел!"
Его в первый раз пустили ночевать в дом, он облюбовал себе старый диван и продрых на нем до утра.

Она допила кофе и пошла одеваться. Было очевидно, что кот только того и ждал. В один прыжок он переместился из кухни в комнату и изо всех сил принялся ей "помогать": лез в шкаф и выталкивал оттуда, все, что только попадалось ему под лапу — коробки с летней обувью, платяные щетки, сумки и ремни, когтил одежду, которую она на себя натягивала, мощным ударом лапы сбивал с туалетного столика то пудреницу, то помаду и, победно задрав хвост, гонял их по всей комнате. В конце концов ей пришлось, встав на четвереньки, лезть за помадой под кровать. Это пришлось хулигану по вкусу — он на пару секунд притаился, припал к полу, как делают коты перед нападением, и затем налетел на нее, будто на мышь, приведя ее в полный и совершенный восторг. "Ах, ты, бандит-негодяй-бесстыжий! Ну, есть ли у кого еще такой сладкий котик? — мурлыкала она, веселея сердцем, — ну, давай, угомонись, посидим вместе напоследок — еще в запасе есть минуточек пять".
Она присела на кресло в гостиной, и Рыжий, оставив буйство, тут же вскочил ей на колени и завел свою душевную песню: "Ур-р‑р, ур-р‑р". От этих звуков последние остатки ее утреннего уныния, беспокойства и неуверенности исчезли, будто лужица на солнцепеке, и вновь, в который раз с тех пор, как она увидела в небе над соснами золотистое облачное "око", она подумала: "Нам… в утешение"…