Книжно-Газетный Киоск


Киноглаз «Профессора»

Неожиданная беседа о кино, Греции и греческих кинопланах с автором «Свояков» Христофором Триандафиловым.

С Христофором Триандафиловым (режиссером, оператором, писателем, чей роман «Свояки» вы можете читать на страницах «Афинского Курьера») я встретилась на предмет интервью для одной из центральных греческих газет. Не секрет, что знания греков о советском и российском кино весьма и весьма скудны и ограничиваются, в основном, именами Андрея Тарковского, Сергея Параджанова и, конечно, Сергея Эйзенштейна. Однако беседа с Христофором оказалась настолько интересной, что невозможно было не поделиться ею с нашими читателями. Тем более, что к нашему берегу не так часто «прибиваются» такие мощные (с любой точки зрения) фигуры: всем нам прекрасно известно, что за званием оператора-постановщика высшей категории Центральной киностудии детских и юношеских фильмов имени М. Горького, нашего советского Голливуда, стоят сначала годы пристальной учебы, затем — годы работы на износ, и уже после всего этого — признание таланта и заслуг.


— Христофор, вы часто бываете в Греции, часто встречаетесь с греками, более или менее разбирающимися в кино, я имею в виду зарубежный кинематограф. Греки боготворят фигуру Андрея Тарковского. Вы ведь работали с Тарковским?
Когда я учился во ВГИКе — а я поступил туда в 1958 году и закончил в 1962 — со мной училось много греков, я даже имена их помню. А с одним из них — Вайосом Леондисом, греком из политэмигрантов, я прожил все годы учебы в одной комнате в общежитии. Когда я поступил в институт, Вайос уже учился на третьем курсе операторского факультета. Сейчас он живет в Ларисе, страдает астмой, давно на пенсии. Еще несколько греков учились на актерском и режиссерском факультете.
Тогда же параллельно со мной на режиссерском факультете учился друг Андрея Тарковского, Андрей (или как его звали в институте Андрон) Кончаловский. Кстати, из двух братьев Михалковых (Кончаловский — фамилия деда, художника) как режиссер Андрей глубже, талантливее. Никита Михалков — очень ярок, как актер, в нем актерский элемент сильнее, нежели режиссерский. Мне очень нравится работа Кончаловского над фильмом «Одиссея»: он фактически на американские деньги создал гигантское кинополотно, используя русский дух в греческом мифе. Ведь мифы все снимают по-разному, многие американцы их откровенно эксплуатируют — вспомните фильмы про Трою, Александра и т. д. Но вот это сопереживание за судьбу героя, которое внес в свой фильм Кончаловский — это уже чисто русское. История примитивная, про то, как женщина, Пенелопа, ждала своего мужа: столько мужиков бились за нее, сам Одиссей — за столько-то лет отсутствия — сходился то с одной, то с другой, а она сидела себе и его ждала. Так вот, заслуга Андрея в том, что он смог глубоко очеловечить гомеровский эпос.
Андрей Кончаловский дружил в те годы с Андреем Тарковским. В 1961 году меня направили на «Мосфильм» на производственную практику, на картину «Иваново детство», где оператором-постановщиком был знаменитый тогда (да и сейчас он знаменит) Вадим Юсов. И мы поехали в Канев, на Украину, где шли съемки фильма, первого полнометражного фильма Андрея Тарковского, принесшего ему всемирную известность.
На съемках мы близко сошлись с Тарковским и с Кончаловским, который тоже поехал на производственную практику, только в качестве режиссера. Особой дружбы у нас не получилось: ведь между оператором и режиссером всегда возникают какие-то трения, тем более, что нас на факультете готовили мастера, которые тоже часто конфликтовали с режиссерами. Это передавалось по наследству. Помню, у нас в ходу даже была такая присказка: поскольку наш преподаватель, знаменитый кинооператор носил фамилию Волчек: «Режиссер режиссеру — волк, а оператор оператору — волчок».

— Кстати, Христофор, ваши однокашники по ВГИКу, греки, вернувшись в Грецию, реализовали себя, как кинематографисты? Ведь они так же, как и вы, учились у «столпов» советской кинематографии.
— Дело в том, что эти ребята получали направление в институт кинематографии от партии. Неважно было, насколько ты хорошо был подготовлен или знаешь русский язык: направление было, и греческие ребята приезжали в Москву, независимо от степени таланта и образования. Это вовсе не говорит о том, что они были бесталанны, просто, когда они появились в Греции после хунты, им пришлось гораздо тяжелее потому, что здесь совсем другая обстановка. В Советском Союзе кинематограф был построен на других началах. В Греции все в частных руках, если ты не то делаешь, тебе, как художнику, приходится худо.

— Где, в таком случае, легче быть кинематографистом?
— Давайте начнем с того, где легче было быть оператором. Это сейчас — снял на видеокамеру, значит, ты уже оператор. А тогда нас приучали к освещению. На Западе профессия оператора делится на две части — на директора фотографии и на камерамана. Директор фотографии — это тот, кто освещает темный, гигантский павильон. В зависимости от драматургии, директор фотографии — оператор освещает декорацию. А тот, кто сидит за аппаратом, наезжает на рельсах, отъезжает — это камераман, он непосредственно подчиняется режиссеру, который руководит им. Задача оператора-камерамана сесть за камеру и управлять ею, как автомобилем. Там, конечно, есть еще и пленка, аппарат же не пустой. Но пленкой опять же командует директор фотографии: поставь такой-то фильтр, такую-то фрагму и т. д.

— То есть, работа как бы разделяется на интеллектуальную и техническую?
Совершенно верно. Самый крупный недостаток современного кинематографа, это то, что декорация освещается без учета драматургического замысла фильма. Не все освещено, не все видно, как то задумал автор.

— Советские операторы, значит, сочетали в себе и директора фотографии, и камерамена?
— Наша операторская школа объединяла их в одном лице. Получалась, что нагрузка у советского оператора была гораздо больше, и считалось, что это нормально. Больше времени уходило у нас на съемочной площадке на работу оператора: на декорацию, на ее освещение, а съемки в декорации очень дорого стоят, надо снимать быстро. Кроме того, у нас имелась малочувствительная кинопленка, поэтому освещению отводилась основная роль, иначе ничего не было бы видно. Умение и талант оператора-постановщика вникнуть в драматургию и создать с помощью осветительных приборов драматургию света — то, что сегодня мы наблюдаем крайне редко — великое искусство.
В цветном кино это еще труднее, это сопряжено со знанием многих вещей по цветоведению, оператор должен заранее знать, что у него на пленке получится: ведь пленка не всегда передает то, что видит глаз. Это являлось огромным недостатком нашей кинопленки. Я два раза получал первую премию за то, что удачно использовал советскую отечественную пленку в съемках. Ведь существует специальная наука, определяющая характеристику пленок, без этого советский оператор успешно работать не мог. Мне даже прозвище дали — «профессор».

— Ну, так Вы и есть настоящий «профессор», не зря дали Вам эту кличку!
Когда оператор осваивал эти науки, он чувствовал себя, как рыба в воде. Видимо, мне передались некоторые технические способности по наследству. Мой отец был шофером, но шофером высокого класса: он мог на слух определить, где и какая неполадка имелась в моторе, только лишь по звуку. Кроме того, я сам мечтал стать художником, и эта живопись как бы срослась у меня с техникой. Я и сейчас рисую. Это мне очень помогало в работе, ибо, если оператор слишком глубоко уходит в технику, это может убить в нем художника. Остаться художником, не превратиться в технаря — гораздо важнее, иначе получается творец, но с импотенцией.

— Давайте все же вернемся к Тарковскому? Почему на Западе так сильно муссируется именно его имя, а, скажем, не Василия Шукшина? Ведь это тоже могучий режиссер, писатель, и к тому же — современник Тарковского.
— Действительно, почему современное поколение, скажем, греческих кинематографистов, ориентируется на Тарковского, на Параджанова, на «патриарха» кино, Эйзенштейна? И почти ничего или совсем ничего не знает о Шукшине, о Говорухине, о чисто русских режиссерах.

— Тарковский, по-вашему, заслуживает этой громкой славы?
— Я могу сказать так: Тарковский — бесспорно талантливый человек, в этом даже сомневаться нельзя. Скажи, пожалуйста, мы привыкли ругать Советский Союз за одно и за другое. Но где Тарковский мог еще снимать фильмы, которые не дают «кассу»? Не окупаются элементарно. Для того, чтобы он снимал, нужны были деньги, и немалые. Их давало Госкино. Ему было очень сложно, он долгое время не снимал, жил в бедности. Мы ругаем свою страну, но ведь, в общем-то, в Союзе давали снимать совершенно «не кассовые» фильмы. Тарковского безумно хвалили на Западе. А я думаю: если тебя враг хвалит, подумай, какую ты глупость совершил по отношению к себе и своей стране. Мне, например, чужды его парапсихологические изыскания. Я до неприличия здоровый человек, я по натуре эротоман, люблю жизнь, люблю женщин. Вот хожу сейчас по Греции и думаю: Боже мой, какое это наказание, идешь по улице и видишь таких сочных, аппетитных женщин, а я ушел из большого секса.

— Знаете такую греческую пословицу: «Сейчас, когда море сделалось йогуртом, мы потеряли ложки»?
— Жалко. Такой цветник! Такие формы! Так вот, я вышел из среды той молодежи, некоторых представителей которых потом широко рекламировали на Западе. Я прекрасно знал также и Параджанова. Их творчество непростое, и лично мне не нравится ни Тарковский, ни Параджанов. Нет никакой ошибки в том, что они нравятся кому-то, здесь вопрос вкуса. Я, например, люблю творчество Шукшина. Он — бытописатель, он правдив, актуален, с юмором. Приятно сталкиваться с его творчеством, хоть литературным, хоть кинематографическим.
А что такое искусство? Оно для чего? Для того чтобы пугать человека?

— Может быть, здесь действует «андерсоновский синдром» «голого короля»? раз специалисты хвалят, значит, художник не может не нравиться, хоть я его и не вполне понимаю?
— Я не собираюсь никого ругать, но, когда кто-то использует творчество художника в политических целях, то это уже никакого отношения к искусству не имеет. Я думаю, что в какой-то степени это произошло с творчеством Тарковского: его мифологизировали, поднимали на заоблачную высоту, но ведь выше Бога-то нельзя! Надо остановиться в какой-то момент. То же самое произошло и с Параджановым.
Эйзенштейн — другое дело, он изобрел монтаж, перед ним надо преклоняться, он — изобретатель! Эйзенштейн — вообще не актерский режиссер, возьмите его актерские картины. Они все постановочные, монументальные, оператор гениально выражал все наброски режиссера. Ведь Эйзенштейн — художник, его отец был прекрасным архитектором. Дома, построенные отцом Эйзенштейна, стоят и в Москве, и в Петербурге. Эйзенштейн мог смонтировать куски из совершенно разных картин, и получалось цельное произведение.
Ни Параджанов, ни Тарковский ничего не изобрели. Вернусь опять же к мысли о Советском Союзе и условиях работы в той стране, ну какой продюсер на Западе дал бы деньги повторно снять фильм? А Тарковский дважды снял «Зеркало».
Я был на Кипре, куда меня пригласили от министерства культуры с картиной об Одиссее Димитриади. После фильма пригласившая меня дама из министерства культуры, обучавшаяся искусству кинематографа во Франции, стала расспрашивать меня о Тарковском: вот, мол, хорошо бы привезти его фильмы. На это я ее спросил: а кого вы вообще еще знаете? Оказалось, что почти никого.
Я уже в том возрасте, когда поздно бояться. И надо иметь мужество назвать вещи своими именами: я считаю, что мы слишком возвеличили и Тарковского, и Параджанова. Почему мы забываем о других великолепных режиссерах, о Басове, о Данелии. К примеру, фильм Данилия «Не горюй!» — комедия, но в нем несколько убийств. Это талант увидеть и перенести на экран материал так, что картину хочется смотреть.
Я и в живописи не люблю ни сюрреалистов, ни примитивистов, ни абстракционистов, ни кубистов. Когда восторгаются Сальвадором Дали, я думаю, что у людей нарушена психика. Или когда с восторгом отзываются о «Черном квадрате» Малевича. Ведь когда Малевич написал эту картину, он сам смеялся: «Еще хвалить будут!» Это все рассчитано на людей с больной психикой. Здравый смысл — основа человеческой деятельности, и все, что выходит за рамки здравого смысла — это уже клинические элементы, с которыми следует обращаться к психиатру.
Почему надо воспринимать жизнь болезненно? Я думаю, что Тарковский никогда не состоялся бы как художник, как режиссер–кинематографист с таким гипертрофированным именем, если бы он работал где-нибудь в Голливуде. Ни один из его сценариев никогда не прошел бы. Потому что, либо ему следовало бы делать то, что ему говорят — и тогда его превратили бы в талант против той системы, с которой боролась Америка. Которая, кстати, и по сей день не потеряла интереса к борьбе — если уже не с СССР, то с Россией.
Или Одиссей Димитриади, ведь давно была мысль о том, чтобы перевести его в Большой театр. Но в той ситуации, которая сложилась в Советском Союзе, это оказалось невозможным: проверяя анкету Димитриади, выяснилось, что у него есть родственники за границей, и по существовавшему в СССР положению, решили, что это может быть ненадежный человек. Нам известны факты, когда человеку, либо по недомыслию, либо по недопроверке, давали работу: вот совсем недавно мы услышали, как в одной из школ работал педофил. Значит, недосмотрели, значит упустили! Значит проверка — это не такая уж и блажь, не простая формальность. Одиссея не пустили в Большой театр: ведь туда приходил Сталин, и поэтому, как сам Одиссей шутил, «боялись, что я туда бомбу занесу». Иногда лучше обезопаситься, нежели «не добдить». Ведь Димитриади не посадили, его просто не взяли в Большой театр. Но, тем не менее, он же руководил театром, и не маленьким: он был дирижером Тбилисского театра Оперы и Балета.
Я хочу сказать, что в любой системе человек может состояться или не состояться, как художник. Как творец. Это данная Богом способность. Не состоялись только очень ленивые, ибо, когда Бог дает талант, он одновременно дает и лень.
С Христофором Триандафиловым можно беседовать бесконечно. Не хватит и нескольких газетных полос для того, чтобы коснуться всех тем, которые мы не только развернули в разговоре, но и успешно свернули. С особым интересом я выслушала рассказ Христофора о его планах на будущее: люди его закваски не только, как говорили древние римляне, «пока дышат, надеются», но дышат, пока творят.

— Христофор, я уже поняла, что вы не сторонник в искусстве ни абстракционизма, ни кубизма, ни прочих «измов», которые, как вы говорите, трудно уложить в рамки здравого смысла. Кого из художников вы любите?
— Некогда в разговоре с одной дамой я упомянул, что мне нравится Айвазовский. Она ответила мне: «Но это же трафарет!» На что я возразил, что Айвазовский вовсе не море рисует, не воду, он воздух рисует. В его картинах чувствуется воздух. Если закрыть глаза, а затем их резко открыть, то можно почувствовать запах моря!
А ведь в картинах очень многих хороших художников, которые писали море до и после Айвазовского, тоже так называемые маринисты, воздуха нет совсем. Их море — неживое стекло. Ведь море невозможно рисовать с натуры, его вода живая, она бесконечно сражается с сушей, и никто никогда не знает, кто из них победит. Это противоречие влажности и прочности. Один из героев моей повести говорит, что, по его мнению, земной шар имеет округлую форму именно за счет воды. Если исчезнет вода, то он будет походить на обгрызенное яблоко.
Когда Айвазовский приплыл на корабле из Европы в Америку, все ждали, что он привезет с собой багаж с картинами. На удивленный вопрос «Где ваши работы?», он ответил: «А я здесь все нарисую!». И нарисовал-таки!
Кстати, в настоящее время на всех выставках и аукционах Айвазовский считается одним из самых дорогих авторов.
А Рубенс? Роскошные, полнокровные, без целлюлита, тела. Это плохо или хорошо? Я радуюсь, когда смотрю на его картины: крепкая, здоровая плоть, гимн жизни. Почему надо радоваться аномалиям? Корявым женщинам? Человек со здоровой психикой, кстати, живет долго и до глубокой старости творчески плодотворен.

— Ну, Вам до старости еще далеко, хоть вы и скромничаете, говоря, что «ушли из большого секса». Значит, и у вас в творческом плане все еще впереди: признаюсь, я редко встречала людей «за пятьдесят», не говоря уже о старших возрастом, настолько радующихся жизни, настолько беспокойных и переполненных самыми разными идеями.
— Я так думаю: пока человек способен рождать идеи, он будет жить. Как только мозг прекращает рождать идеи, он умирает, потому что теряется смысл существования. Что же: только кушать и ходить в туалет? Заметьте, среди по-настоящему творческих людей много долгожителей. Кроме, конечно тех, кто злоупотребляет алкоголем. Я похоронил много друзей-кинематографистов, хороших, талантливых людей, которые этим делом злоупотребляли. Человек, и особенно кинематографист, всегда должен находиться в процессе творчества. Не важно, что ты не творишь гигантские полотна, ведь миниатюра — это тоже искусство.

— Христофор, киноглаз — это особое устройство, а вы тысячи раз смотрели на Грецию через объектив кинокамеры. Что же Вы видели раньше и что Вы видите сегодня?
— Я вообще хотел сесть и написать, даже не знаю, в какой форме, — путевые заметки, наверное, — о том, что я увидел в Греции за все эти годы.
Я хотел бы написать о дорогах Греции, о греческом базаре, о мужчинах и женщинах. То есть, разделить тематически свои самые яркие впечатления, передать их и сравнить с тем, что я когда-либо и где-либо видел.
Итак, дороги. У маленькой Греции такое изобилие дорог, когда до любой самой глухой деревни можно доехать по асфальту — пусть это вьющийся среди гор серпантин, пусть это маленькие тоннели, прорубленные где-то в скалах, где двум машинам не разъехаться — но ведь это же сделано человеческими руками!
Это же простроено! Это какой колоссальный труд! И здесь я невольно сравниваю Грецию с Россией: ровную, лесистую, болотистую. Если в Греции один раз хорошо построят дорогу, она будет долго служить, потому что климатические условия это позволяют. И в России можно было бы один раз и навсегда сделать хорошую дорогу, но, увы! Как говорит один мой хороший друг: «В России дорог нет, есть направление движения». Это ужасно. Другой мой друг, шутя, утверждает, что дороги в России в таком плохом состоянии для того, чтобы врагу было тяжело отступать, чтоб не мог быстро уйти. Это шутка, но доля правды в ней есть.
А что означает, когда страна обладает прекрасными дорогами, как Греция? Это означает, что продукты, которые везет грузовик из деревни «Икс» до города «А» не портятся от тряски, не протухают. Я был на целине и видел, как там перевозят пшеницу: в грузовиках, не крытых брезентом, половина пшеницы по дороге из кузова вываливается и валяется на дороге. Бесхозяйственность! Так очень многие вещи были разбазарены, и рано или поздно должен был наступить крах, который, к великому сожалению — я повторяю, к великому сожалению, наступил.
Что еще? Красота моря ласкает глаз, я очень люблю тепло. Кроме того, поражают улыбки людей, и, если сравнивать Афины с Москвой, то это особенно заметно: в Москве народ мрачный, неулыбчивый и не всегда дружелюбный. Афины можно сравнить, скорее, с каким-нибудь провинциальным городом России, а не с Москвой.
Греция остается привлекательной страной именно из-за всех этих качеств. Едешь в автобусе, видишь, как несколько человек перекрестились, подъезжая к церкви. Либо они шибко фанатичны, либо это просто привычка.

— Я думаю, что чаще все-таки привычка.
Пусть привычка. Но раз Бога придумали, создали, согласились, что он есть — то это же, наверное, хорошо! Так что креститься — если это привычка, то привычка не плохая. Это, во всяком случае, лучше, чем лузгать семечки или плевать в метро. Кстати, метро греческое — еще один предмет моего глубокого восхищения.

— Частная инициатива, между прочим...
— Дерева нет, только металл. Все продумано. Вторая тема — базар — изобилие. Может быть, цены лично для меня и недешевые, но мне кажется, что даже для самой скромной греческой зарплаты цены доступны. Рыба — любая. Все свежее. Я был в разных местах и могу сравнивать: я видел восточные рынки, рынок в Сингапуре, и, тем не менее, греческий рынок гораздо симпатичнее.
Третье — это обилие пищевых точек, на каждом углу то шашлычная, то пиццерия. Такого количества ни в одной стране мира нет. Это просто фантастический пищевой завод, сразу понимаешь, откуда у греков такие животы.

— Да уж, греческие дети — самые толстые в Европе.
В Греции культ еды, это уже смахивает на обжорство. Я с удовольствием сделал бы об этом документальный фильм: поставил бы скрытую камеру где-нибудь у метро, скажем. И снимал бы только толстых мужчин и женщин. Хотя смеха мало, нация может просто вымереть от обжорства.

— В Греции самый лучший бизнес — это булочные-пекарни. Греки без хлеба не садятся за стол, а, сев, наливают в салат полкило оливкового масла и не встают со стула, пока не вычерпают его из салатницы горбушками. Отсюда и, как вы называете, «рюкзаки, висящие у молодых греческих девушек спереди и сзади. Если серьезно, Христофор, что Вы собираетесь в ближайшее время снимать в Греции?
— Если серьезно, то снимать я начну тогда, когда найду необходимые для серьезных съемок средства. Я бы с удовольствием вернулся к теме битвы у Наварина, ибо, что бы ни говорили, а свобода в Грецию пришла с уничтожением военно-морских турецких и египетских сил в битве при Наварине. Только тогда греки смогли по-настоящему очухаться, а ведь до этого, в течение шести лет, они боролись за свою независимость с переменным успехом, так как их командиры никак не могли объединиться. Идея была, но, в основном у каждого — своя и для себя. Именно их раздробленность позволила Ибрагиму легко ступить на Пелопоннес, пройтись по этому полуострову, который, в случае победы, был обещан ему турецким султаном. Ибрагим завез бы туда египтян, и пол Греции была бы египетской.
А тут молодой царь Николай Второй, после того, как он расправился с декабристами, взял да и плюнул на Священный Союз, который подписал его батюшка с европейскими державами, и дал команду двигаться в Грецию. А тут и французы, имеющие свой интерес в Алжире, и англичане, которые, хотя и хотели быть везде и при всем, но, тем не менее, не хотели портить отношений с Османской империей. Англичане чувствовали себя хозяевами Эгейского моря и не хотели уничтожать турецко-египетский флот, но их участие в Наваринской битве было спровоцировано тем, что турки, по ошибке, расстреляли английского парламентера с переводчиком.
Больше всего досталось флагманскому кораблю «Азов», которым командовал тогда еще не адмирал флота, а капитан Лазарев, будущий строитель Севастопольской базы русского флота. На «Азове» вместе с ним плавали мичманами Нахимов и Корнилов, и в каком чине, не помню, — Истомин.

— Вся история русского флота на одном корабле!
Я хочу все это связать с Севастополем, здесь в Пирее похоронены на морском кладбище погибшие моряки, я уже заснял их плиты. Наваринское событие — важная историческая веха, имеющее непосредственное отношение и к Греции, и к России.
Второй фильм, который я бы с удовольствием снял, это — «Греция-вторая родина», о русских людях, которые в разные годы, в силу разных обстоятельств, оказались в Греции, и Греция стала для них второй родиной.
Третий фильм я бы посвятил археологу Виктору Сарианиди, его жизни, деятельности, его открытиям в Средней Азии. Но я хочу сделать фильм именно о его личности, об истинном трудяге, потому что археология — это не живопись, не музыка, это — колоссальное терпение. Ведь археолог работает, фактически, в неизвестном направлении: копает, копает, а ведь может ничего и не раскопать. Не каждому везет, как Шлиману. Сарианиди повезло, но, опять же, благодаря труду и терпению.
Четвертый фильм я снял бы о Филиппе Втором Аргеаде, об отце Александра Великого (ведь родом семья Филиппа была из Аргоса, где некогда правил Геракл), он мне очень симпатичен. Я даже написал его портрет, и некоторые говорят мне, что я нарисовал себя с одним глазом.
Мне кажется, что роль Филиппа в истории Греции недооценена. Сейчас многие волнуются из-за того, что Македонию, поддерживаемую американцами, оспаривают Скопье. Не думаю, что у них что-либо получилось. Знаешь, ведь в американской политике много шизофрении: кроме мирного плана Маршалла, направленного на помощь европейским государствам, пострадавшим в войне, все остальные акции американцев были военными — Вьетнам, Корея и т. д. Так вот, я думаю, что эта болезнь, эта политическая шизофрения США только прогрессирует. Чего они хотят, мутя воду с Македонией? Да чтобы из Балканских стран был прямой выход в Эгейское море. Болгары об этом давно мечтают, из-за этого были две балканские войны. Есть у греков силы, чтобы этому противостоять? Кстати, именно Филиппу Второму Греция обязана тем, что он объединил эту страну. У Александра Македонского была прекрасно вооруженная армия, а кто ее создал? Папа! Но не для того же он ее создал, чтобы Александр тащился на Восток!
Ведь когда страна богатеет за счет других стран, она становится лакомой добычей для врагов. Что же сделал Александр? Распылил все лучшие силы Греции и Македонии! Нес на Восток культуру эллинистическую? А кто его об этом просил? Ведь Александр, походя, разрушил зороастризм, персы и по сей день его проклинают. Не думаю, что походы Александра — это было хорошо: Греция стала легкой добычей для римлян.
Так разве не стоит Филипп Второй-Объединитель того, чтобы посвятить фильм ему, а не его блестящему сыну?
Наш разговор с Христофором Триандафиловым продолжался еще долго. О чем мы разговаривали? Обо всем. Тем более, что Христофор умеет не только интересно рассказывать, но и внимательно слушать. Качество весьма редкое для добившихся успеха и признания творческих личностей.
С тезисами Христофора можно соглашаться, можно их отвергать. Но, как бы там ни было, его мысли благотворно активизируют размышления каждого из нас на такие не каждодневные, но, тем не менее, вечные темы, как искусство, творчество, история и, самое главное — роль во всем этом человеческой личности. Достойной и честной личности.

Газета «Афинский курьер»,
20–27 июня, 27.06–4.07 2008 год