Книжно-Газетный Киоск


Христофор Триандафилов
и Одиссей Димитриади

Фильм «Маэстро Одиссей Димитриади» Христофор начал снимать в Греции, в 1998 году. А было это так: кто-то из друзей предложил снять фильм о великом дирижёре. Христофор с удовольствием согласился. Он обратился к своему другу Яннису Кесисову, чтобы помог в организации финансирования и съёмок в Греции. Быстро были найдены средства, к счастью, Одиссей Ахиллесович находился в Афинах, и начались съёмки…
Христофор Васильевич лично знал маэстро и задолго до съёмок фильма взял у него интервью, которое было напечатано в газете «Понтос».


В 1994 году в Москве в Большом театре чествовали народного артиста СССР Одиссея Ахиллесовича Димитриади в связи с его 85-летием постановкой оперы Петра Ильича Чайковского «Пиковая дама». Дирижировал оперой сам юбиляр. На следующий день с Одиссеем Ахиллесовичем и его сыном Орестом встречался кинорежиссер Христофор Васильевич Триандафилов и задал ему несколько вопросов.

— Одиссей Ахиллесович, рад Вас приветствовать и поздравить с юбилеем! Скажите, пожалуйста, не трудно ли было, находясь в таком почтенном возрасте дирижировать такой сложной оперой. Это такая большая нагрузка на организм?
— Вчера, когда я шёл на спектакль в Большой театр, самочувствие моё было не очень хорошим, и даже с сыном хотел попрощаться — думал это мой последний концерт. Мало того, вчера я написал письмо своему другу народному артисту СССР Володе Канделаки, что буду дирижировать, видимо в последний раз «Пиковую даму» и это будет последнее мое выступление. А сегодня я ему написал, что подвёл его, что я жив и здоров и мои ожидания не оправдались.
Но день вчерашний был также знаменательным, я дирижировал, а спектакль в Большом театре для меня большая радость, потому что духовное удовлетворение, которое надолго во мне останется. У меня сейчас мало таких дней. Последний раз я дирижировал в Салониках, до этого в Ленинграде и потом в Тбилиси с оркестром и с тех пор не стоял за пультом. И вот вчера я опять в Большом и дирижирую «Пиковой дамой». Я получил огромное удовлетворение и, конечно, я рад, что вчера вы были на моем спектакле.

— Как складывалась Ваша жизнь?
— У меня две стороны жизни — одна сторона искусство, другая семья. Я счастлив — первая супруга подарила мне дочь, что для меня большая радость, она мне подарила внука, а внук правнука. Это же большое счастье. Вторая жена подарила двоих сыновей. К сожалению, старший сын, делая, снимки в Новом Афоне сорвался с Иверской горы и отбил себе обе почки. Это была страшная трагедия. Я в это время был в Мексике. Мой младший сын Орест был в Чернигове. Он сразу прилетел и сидел вместе с матерью у постели брата. Мне сообщили, и я сразу же прилетел в Шереметьево. В аэропорту я стал искать грузин, чтобы улететь, т. к. у меня не было денег с собой. Когда я сел в самолёт, я ещё не знал, что с сыном и как он. В самолёте ко мне подошёл грузинский лётчик и сказал, что по распоряжению грузинского правительства он лично привез моего сына спецрейсом из Сухуми в Тбилиси. Я сел в такси и, прямо в больницу, заплатив таксисту каким-то подарком из кармана. 12 дней промучился мой бедный мальчик. Утрата, конечно, очень большая. Он был прекрасным музыкантом, мог бы быть и лучше меня. Он мог достичь больших высот. Мы с женой часто ходили на могилу сына. Там заметили одну пару, приходящую к соседней могиле. Оказывается это могила их единственного сына, убитого зороастристом, который в случае проигрыша должен был убить первого попавшегося человека в очках. Когда я сравнил свое горе и их, я понял, что я еще относительно счастливый человек, ведь у меня есть ещё дочь и сын. Я рад, что у меня есть наследник, мой сын Орест, продолжатель фамилии, который подарил мне внука и внучку. Мы, греки, всегда счастливы, когда есть сын и продолжается фамилия. И я горжусь, что у меня сын грек, с греческим именем, и он мой наследник настоящий. Я рад, что Орест приехал ко мне повидаться. Дети его живут сейчас в Греции и сын его, любимый внук Одиссей живет со мной в Греции и я рад, что скоро еду к нему.
Орест добавляет: «Когда я был маленьким, то куда бы я не шёл, все показывали на меня и говорили, что это сын Одиссея Димитриади. А когда года два назад я ходил на соревнования сына, то слышу, как говорят про меня, что это отец Одиссея Димитриади.

— Как скоро Вы вернётесь? Наверное, месяца через три?
— Нет, нет! Я ненавижу Шереметьево. Последний раз там мне стало плохо, женщины помогли мне. Одна женщина провела меня через свою секцию. Советская власть поменялась, а Шереметьево не меняется. Такого в мире больше нет.

— Откуда Вы родом и кто Ваши родные?
— Об истории моей семьи можно сказать коротко. Мы все греки — понтийцы, переселились из Турции из Понта на Кавказ, некоторые поехали дальше, в основном по приморью. Мой отец выбрал Кавказ и поселился в Батуми, там встретил маму, произвели они 8 детей, последним был я. Вырос я в Батуми, учился в русской гимназии, потом поехал в Тифлис заниматься музыкой. Хотя отец хотел, чтобы я стал врачом.

— Кто были ваши первые педагоги, и в каком возрасте начали познавать музыку?
— Первый педагог у меня появился довольно поздно. Фактически музыкой я начал заниматься с десяти лет на скрипке. Все мои сестры занимались частными уроками, приходил педагог и занимался с ними. Моя сестра Урания купила скрипку и сказала отцу, чтобы и я занимался музыкой. Одна из сестёр, Лиза, была необычайно одаренная, она в 15 лет уже выступала на открытых концертах, играла просто потрясающе. Мне было 5 лет, я садился рядом и заворожено смотрел, как она играет. Я начал подбирать, она подходила и поправляла мне пальцы, потом начала потихоньку учить меня нотам. Она рано умерла, в 16 лет, но я что-то получил от нее, это любовь к музыке и развитие моих музыкальных способностей.

— В своей жизни все проказничают. Как Вы проказничали в детстве?
— Это в порядке вещей. Дети должны быть живыми, все должны проказничать, но не совершать серьезные проступки. Я тоже проказничал. Проказы проказами, но другое дело проступки — это хуже. Но проступков я за собой не помню. Единственное, чего не смог себе простить, это, что я загулял. Я учился всё время на отлично. Последний год в гимназии и вдруг загулял. Но где я загулял? В опере. В Батуми в это время открыли оперный театр. И меня потянуло туда. Я утром вместо того, чтобы ходить на занятия, ходил на репетиции в оперный театр. Для себя багаж колоссальный, я знал все текущие оперы наизусть тогда в детстве, а в гимназии я отставал. И вот директор гимназии Диасамидзе написал моему отцу (они были близко знакомы), что его сын сильно отстает в учебе. Он должен кончить гимназию, а ему грозят переэкзаменовки по 11 предметам. Это была страшная вещь. Отец вызвал меня и спросил: «правда ли это?» Я сказал «да». Он ничего не сказал, а просто плюнул в мою сторону. Этот плевок был для меня уроком на всю жизнь. Мать потом бегала за мной, била меня во всю пантуфлей, домашней туфлей. Я смеялся, шутил. Я не плакал, все таки уже 16 лет было. Потом я сказал матери, чтобы передала отцу, что аттестат я ему принесу, пусть не беспокоится. Отец со мной долгое время не разговаривал. Единственное, что он сказал матери, когда учебный год кончился. — «Вот деньги, дай ему пусть поедет в Цихисджвари, хоть немножко проветрится. Ему все-таки надо экзамены сдавать». Это было в 1925 году, мне еще не было 17 лет. Поехал я с сестрой Уранией. Все лето я прогулял, а книги лежали рядом, я их не раскрывал. У нас была футбольная команда, мы играли в футбол. Там мои родственники собрались. Я провел там три недели. Мое время кончилось, и я вернулся в Батуми. Просмотрел книги и пошел на экзамен. Педагоги меня очень любили, т. к. до последнего года учился хорошо, выступал статистом в опере, на скрипке часто играл на вечерах в гимназии. Они поставили мне оценки, и я принес отцу аттестат. Прослезился мой отец. Это было очень трогательно. Он поблагодарил меня и дал мне греческий паспорт, чтобы я поехал в Грецию учиться дальше, так как здесь мне будет трудно поступать. Ведь он лишенец как бывший купец, бывший домовладелец. И это распространялось на детей — нас не принимали в институт. Но я отказался ехать в Грецию, там я не мог учиться музыке. Тогда они отправили меня в Сухуми, где жил мой любимый старший брат Николай. Он был моей гордостью. Мы были очень похожи, и особенно когда мы выросли, хотя у нас разница 10 лет — ему было 28, а мне 18 лет. Он меня очень любил. В Сухуми я прожил год. Этот год был для меня показательным. Я по настоящему греков ощутил в Сухуми. В Батуми я учился в русской гимназии и от греков был далеко. В Сухуми организовался любительский греческий театр, руководителем которого был талантливый, популярный, драматург, писатель и актер Канониди Федор. Однажды он завет меня к себе и спрашивает, не смогу ли я с ним написать оперетту. Я сказал, что это мне будет трудно, хотя я и занимаюсь композицией. Он ответил, что оперетта будет легкой и спросил знаком ли я с опереттой. Я проиграл ему наизусть несколько оперетт, он сказал, что именно это ему и надо, а слова напишет сам. Я написал оперетту «Беженцы в Грецию», как греки из Сухуми собираются в Грецию. А она должна начинаться с песни, сочинить которую он попросил меня. Она должна быть похожа на греческую. Я сочинил, и все ее знают до сих пор. Удивительное дело, но эту песню знают и в Греции. Когда в 1990 г. я был с пароходом в Салониках, ко мне подошел один миллионер Таниманидис и спросил, не я ли написал эту песенку и пропел её. Я был очень рад этому. Этот год не пропал даром. От брата я поехал в Тбилиси поступать в Консерваторию, как иждивенец своего старшего брата Николая, а не как сын Ахиллеса Димитриади.

— Можно сказать, что в Сухуми состоялись Ваша первая дирижерская и композиторская деятельность?
— Безусловно. И дирижерская и композиторская началась еще в Батуми. В 15 лет я написал одноактный балет. Мне было трудно писать, не было пока техники. Я просто играл наизусть на рояле, а на сцене танцевали.

— У Вас были проказы в польском костёле?
— А, это! Это были проказы. Недалеко находился польский костёл, мне нравилось звучание органа. Пальцы у меня были длинные, я ходил и играл там Баха. Ксендзу очень нравилось, он садился рядом и слушал. Как-то я разбушевался и сыграл что-то из оперетты. Он так разозлился и как пошел меня гонять. Бегал, бегал за мной. Я убежал и больше не возвращался.

— Как Вам помнится Тбилиси того времени?
— В Тбилиси я бывал и раньше. Летом мои родные повезли меня в Сурами. Мой брат был женат на гречанке из Тифлиса и он приехал к нам и потом забрал меня показать Тифлис. Там я в первый раз увидел кинто, их было очень много, они бегали с подносами на голове, танцевали. Это было очень экзотично. В Батуми такого не было. Мой брат был футболистом и в 1922 г. сборная Батуми поехала на соревнования в Тифлис, и мой брат взял меня с собой. Так я второй раз попал в Тифлис. Три дня мы ехали из Батуми в Тбилиси. После игры у них был банкет, и я им играл на рояле. Мне тогда было 14 лет. Они подходили ко мне и все гладили меня по голове.
И вот в 1926 г. я появился уже в другом амплуа, в качестве поступающего в консерваторию, как говорят, способного парня. Я сдал очень хорошо все экзамены.
Со мной поступал Ванечка Мурадов (будущий Вано Мурадели), молодой композитор из Гори. У него были проблемы с грамматикой. Я быстро написал и потом помог ему. Ко мне подходит Сергей Бархударов, будущий мой преподаватель, и говорит — «Зачем Вы ему помогаете и готовите себе конкурента?». Но мы оба поступили и очень дружили. Он стал очень хорошим советским композитором-песенником, хотя и написал симфонию и оперу «Октябрь». Чудесный парень, к сожалению, рано скончался.

— Есть такое выражение — «Искусству нужен Жорж Мдивани, как гвоздь в диване»
— Это позже говорили. При мне была идеальная атмосфера. Жорж Мдивани был прекрасным человеком, хорошо мог говорить. В то время очень мало было грузин в оперном театре, в основном русские. Спектакли ставили как на русском, так на грузинском языке. Оба языка были на одном уровне. Эти годы были идеальны. Интеллигенция в Тбилиси была потрясающей, ее потом уничтожил Сталин. Замечательные люди, которых я знал в тбилисские годы, я получал удовольствие от встреч с ними, я учился у них культуре поведения, общения и т. д. Мой друг с детства Владимир Канделаки тоже учился со мной. Мы вместе поступали и учились. Потом я женился на грузинке Надежде Харадзе, она училась в Консерватории. С ней живет моя единственная дочка Нана, которая не взяла фамилию мужа Тактакишвили, а к ее чести носит мою, греческую. Она себя считает гречанкой. Это очень показательно.

— Какие годы Вы относите к словам Пушкина «Прекрасная пора, очей очарованье…»
— Конечно, это Ленинград, три счастливейших года моей творческой юности. Как-то, когда я закончил Тбилисскую Консерваторию, основоположник грузинской классической музыки Захарий Палиашвили попросил меня поехать в Сухуми, помочь организовать там оперный театр. Там я начал дирижировать. Мнение музыкантов было, что Димитриади должен стать большим дирижером и ему надо учиться. К нам приехали четыре очень крупных музыканта из Москвы. Они все сказали в один голос — «С Вами очень приятно играть, но пока Вы нам ничего не даете. А Вы должны нам давать, и Вы можете дать. Вы должны продолжать учиться». Мне было 25 лет. В то время я уже был женат второй раз. Я оставил жену и поехал. Тогда еще Москва не была такой как сейчас. И я решил поехать в Ленинград, музыкальная академия, которой в то время стояла выше тбилисской и даже выше московской. Что такое был Ленинград в то время? Это два великолепных оперных театра, замечательный оркестр, консерватория на высочайшем уровне, великолепные педагоги, профессора очутился в культурном центре Союза. Я помню, как приехал великий скрипач мира Яша Хейфец, выпускник Санкт- Петербургской Консерватории, в которую он поступил в девятилетнем возрасте. Он рано уехал из Союза, кажется в 1917 году. Дав концерт, он поднялся в свой класс в Консерватории, класс Леопольда Бауэра, который создал, целую плеяду величайших скрипачей мира. Кроме того сам город меня обворожил. С одной стороны музыка, с другой стороны сам город, своими прекрасными парками, каналами, проспектами, дворцами, музеями, главное Эрмитаж и Русский музей. Это было второе, а первое было музыка. Это меня обогащало невероятно. Кроме того я встречался с известными на весь мир людьми, бывал в домах и с удовольствием слушал их умные речи.

— Вас вроде не так хорошо приняли в Питере?
— Да Нет, Нет! Меня хорошо приняли. Мой тбилисский друг и товарищ Борис Аветисов, который поступил в ленинградскую Консерваторию на год раньше меня, первый подал мне идею поехать в Ленинград. Когда он был у меня в гостях в Тбилиси, он сказал, что я обязательно должен поехать учиться в Ленинград, и сказал, что Гаук уже знает обо мне, о моих способностях. 21 сентября я поехал в Ленинград, а там уже закончились экзамены. Я привез документы из министерства образования Абхазии и мне в виде исключения назначили дополнительный экзамен. Я сдал экзамен. Где жить? Мой друг сказал, что буду жить на Выборгской стороне около Финляндского вокзала. Он сказал, что у него есть диван, а мне придется спать на его рояле. Я принес свою постель и спал на рояле. Потом мы с ним поссорились, и я ушел от него. Пошел в Консерваторию, там встретил своего старого друга музыковеда Павле Хучуа, который пригласил меня жить к ним в общежитие нелегально. Там было семь кроватей, все заняты, хотя комната была большая, и мне пришлось опять спать на рояле. Полгода я спал на рояле. Как-то раз, после моего первого выступление в качестве дирижера, вдруг кто-то дергает меня за рукав. Смотрю — это наш комендант общежития, неудавшийся певец из Баку. Он сказал, что Павле просил его за меня и завтра у меня будет кровать. На следующий день я спал уже в кровати, рядом с моим самым близким другом Павле.

— Вы были в Ленинакане на фестивале?
— Да, я там был на фестивале симфонической музыки. Я получил приглашение из армянской филармонии. Там я бывал с 1948 года, и там у меня было много друзей. Я с удовольствием полетел в Ленинакан. Меня встретили овациями, мои друзья Том и Эдик окружили меня заботой и вниманием и сопровождали меня повсюду. У меня было два концерта. Концерты прошли на ура. Публика очень горячая. Ленинакан я видел в расцвете и я, с сожалением, вспоминаю землетрясение, которое потрясло его. Но это землетрясение потрясло не только Армению, но и Советский режим. Я считаю, что Горбачевское несчастье началось с армянского землетрясения, Чернобыля и гибели «Адмирала Нахимова». Это три больших удара, которые получил этот несчастный человек.

— Ходят слухи, что в Тбилиси Вы были обожаемы всеми женщинами, в полном смысле этого слова?
— Я был известный дирижер, фигура заметная, был темпераментен, я был хорош собой. Наверное, имел успех у женщин. Но меня больше поразили крики из лож молодых девушек-грузинок: — «На се харо». Это мне было очень приятно услышать на греческом языке, причем, я у них никакого успеха не имел. Не будем скромничать — успех у женщин мужчин радует.

— Вам посвящали стихи?
— Многие посвящали мне стихи. Но, конечно, самое знаменательное было в Тбилиси, когда там проходил пленум советской музыки. Я дирижировал. Сидим после спектакля на банкете, там же мои однокурсники по ленинградской Консерватории Вася Соловьев-Седой («Подмосковные вечера» и много другое) и Ваня Дзержинский (опера «Тихий Дон»). Я был тамадой. Встает Вася Соловьев и попросил слова, не тост, нет пару слов, маленький экспромт: «Одиссей Димитриади. На него смотрите сзади. Ниже ж…, там видна Ахиллесова пята». Это было грандиозно. За столом, на банкете. Смех, восторг...


— В каком году вы впервые стали за дирижерский пульт в Большом театре?
— В 1946 г. Мелик-Пашаев, мой друг, мой кумир, самый молодой композитор, выдающаяся личность, в 18 лет дирижировал в оперном театре. Был на три года старше меня. Заменял всех дирижеров. Потом понял, что надо дальше учиться, поехал в Ленинград и за два года закончил, трехлетний консерваторский курс обучения — это рекорд.
И, когда в 1946 году мы встретились в Абхазии, в Гудауты, на пляже, я его пригласил в гости. Он приехал в Тбилиси, был у меня в гостях. Мы поговорили, и он сказал, что мне надо в Москву, ориентироваться на филиал Большого, бывший знаменитый театр Зимина, где ставили русские оперы и меценатами композиторов были Савва Морозов и Мамонтов. Мы тебя вызовем. В 1946 г. я получил дебют, выбрал «Царскую невесту», меня там уже ждали как одаренного дирижера. На репетициях оркестр аплодировал мне, Мелик-Пашаев отметил, как хорошо оркестр меня принял и оценил. Настал день спектакля. Заходит ко мне за кулисы Мелик-Пашаев и говорит, что есть неприятности, заболела исполнительница главной партии. Постоял немного и продолжает, ты знаешь заболел еще один ведущий. Когда он опять продолжил, я вскричал: «Кто еще заболел? Говори сразу». Так получилось, что заболело 6 ведущих солистов. Я не пал духом. Мелик-Пашаев обнял меня, поцеловал, сказав, что я молодец. Оказывается у них определенный возраст, и они испугались худсовета, который должен был слушать меня. Слушая меня, они услышали бы и их, а в жизни все бывает. Но все прошло хорошо.
Подошел дирижер Лозовский и говорит: «Мы с Вами очень разного типа дирижеры, но такой тип дирижера нам нужен. Я Вас приветствую». Осталось, пустое — заполнить анкету. Увидев ее, я обалдел, — пункты репрессированных, арестованных и т. д. Я пишу всю правду, все равно узнают про отца. Сдал ее и жду ответа. Прошел месяц, я пошел справляться, и мне сказали, что дело закрыто. Сталинская ложа меня не пускает. Она распоряжается, кого принимать, кого нет.

— Как Вы перенесли груз славы?
— Будем прямо говорить, такой славы у меня не было. Я довольно известный дирижер СССР. За границей меня знают, но не во всех странах. Сказать, что я знаменит на весь мир, я не могу сказать. Говорить о великой славе нельзя. Там, где бывал, меня хорошо принимали, очень хорошие рецензии были. Понимаете, дирижер растет с возрастом. Сейчас я чувствую, что я на величайшей ступени своей специальности, но у меня здоровье не то. Вчера я постарался. Значит, я должен выбирать те дни, когда я могу выступать. Эта слава ко мне может немножко поздно прийти, я могу ее не дождаться. Но я не могу сказать, что прожил бесславную жизнь. Я доволен. Та история, которая вокруг моего имени идет, она достоверно обо всем оповещает.

— Что Вас тянет в Грецию?
— Эллада всегда тянула меня к себе, с детства. Мой отец, воспитывая меня, брал к себе в кровать и рассказывал греческие мифы. Все время, каждый день рассказывал. Я знал все про Грецию, был давно к Элладе готов.
Но меня в Ленинграде отпугнул известный греческий дирижер Димитрис Митропулос, который сказал: «Ты, мой дорогой друг и коллега, не езжай в Грецию, там культурный музыкальный уровень низкий, там ты после Ленинграда будешь чувствовать себя плохо». Правильно было сказано.
Когда я попал в Москву, то понял, что попал в один из музыкальных центров мира. Ленинград как-то отошел, Ленинграда 1930 годов уже не было. Москва стала музыкальным культурным центром. Я был горд, что меня пригласили в Большой. Потом так получилось, что меня пригласили вернуться в Тбилиси, и я уехал. Потом я из Тбилиси ушел, но место в Большом уже было занято. Меня сейчас в Грецию тянут внуки. В Грецию меня тянут внуки, я им нужен. Греция мне ничего не даст, я для них стар. А для Большого, я не стар. Я поеду в Грецию и утру им нос, покажу им программу Большого. Жить буду в Греции со своими внуками.

— Что бы хотели сказать нам, остающимся здесь грекам, перед отъездом?
— Вопрос серьезный, трудный. Греция великая страна. У нее богатейшая история и культура, и все мы греки должны преклоняться перед ней, давшей миру великую цивилизацию. Но агитировать наших греков ехать в Грецию я бы не решился. Я не могу гарантировать, что там вам будет хорошо. Здесь плохо, в Грузии нашей дела еще хуже. Греки эмигрантов не признают. Наехало очень много понтийцев и отношение к ним не очень доброжелательное. В Греции без денег делать нечего. Когда все прояснится, когда наши уехавшие в Грецию братья, скажут, что там хорошо, тогда жду вас там. Что касается меня, то я с удовольствием еду в Грецию — там похоронены мои родители, там учатся мои внуки. И я не отделяю греков от нас. Мы все греки, и я пью за Грецию.
Я родился в Грузии. Почти всю свою жизнь я прожил в Грузии. Здесь я получил первое образование, создал семью, приобрел друзей и товарищей, здесь я самоутвердился как личность. Поэтому Грузия мне всегда будет дорога, и я ей благодарен за свою судьбу.

—Спасибо Вам большое, Одиссей Ахиллесович.
Газета «Понтос», 1994 г.