Не везет человеку. Выступает на конференциях, есть много статей в сборниках, но за обилием терминологии — пустота. И видимо, как наказание, — чудовищные опечатки. Или наборщики и корректоры специально мстят ему таким образом?
Вот выпустил книжку. Во вступительном слове — краткая биография. Там сказано: с такого-то по такой год работал не старшим библиографом — "страшным библиографом".
Глава, которая должна называться "Эстетика сверху — эстетика снизу" (так именуются две формы эстетики) — называется "Эстетика сверху — эстетка снизу".
С главой "Феноменология незвучащего" (есть такое понятие в музыкознании — "музыка и незвучащее") — все нормально; но вот в содержании — действительно, нарочно не придумаешь! — "Феноменология невезучего".
Неслучайно все это, неслучайно…

Я не о безоглядном оптимизме, а о том, что почаще бы необходима уверенность: все будет хорошо. Мир, выстроенный в голове, становится реальностью. Очень выигрышная позиция! Можно сказать — спасительная для ситуаций, когда все может казаться и безнадежным.
Да, случается и беда. Но время, которое живешь до этой беды, должно быть хорошим временем, — когда ты не мучаешь ни себя, ни других.

— Я не люблю, когда мне дарят цветы, — энергично призналась мне несколько лет назад молодая женщина-грузинка. — Цветы в доме мне напоминают о покойниках.

Считается, что истинные христиане не предаются скорбям. И смерть не является скорбным событием. Да что там говорить, — об этом писал еще Василий Белов: "У северного русского крестьянина смерть не вызывала ни ужаса, ни отчаяния, тайна ее была равносильна тайне рождения".
Но мне особенно нравятся строки умирающей Сафо, обращенные к дочери (согласно Максиму Тирскому, жившему во II веке до нашей эры, — он и цитировал этот фрагмент):

В этом доме, дитя, полном служения Музам,
Скорби быть не должно: нам неприлично плакать.

Очень, очень творческий подход!

Раньше, приезжая в Москву, я несколько раз по приглашению посещал Театр на Таганке… Сумел ли полюбить я театр?
Скорее, у меня остались симпатии к отдельным артистам. И — чувство смущения, которое накатывало в начале спектаклей: я кожей чувствовал, что актеры еще не успели "разыграться" и как трудно им сразу стать естественными.
Это действительно проблема, и ее существование подтверждается признанием Андрея Миронова: "Я всегда до последнего звонка надеюсь, что спектакль отменят. Что что-то произойдет — пожар, наводнение, стихийное бедствие. Или просто занавес не откроется".
Да, и еще одно признание — Владимира Спивакова, очень похожее: "Перед концертом я мечтаю, чтобы что-то случилось и концерт отменили. Например, сгорел зал".

— Быть спокойным я научился у эскимосов, — делился со мной пожилой журналист. — Я ведь сам родом из Анадыря, знаю этот народ. Для эскимосов тяготы и лишения — норма, и они к этому относятся как к осознанной неизбежности. Они даже не знают, что такое гнев. То есть в буквальном смысле — в наречии некоторых племен нет такого слова, которое выражало бы понятие "гнев", — я занимался их языком, поэтому знаю.
— Как, совсем нет? Ну хоть что-то близкое к этому!
Журналист подумал — и вспомнил, произнес что-то по-эскимосски:
— Ну вот, это самый близкий эквивалент, ближе уже не знаю. Его можно перевести как "ребячество"…

Еще школьником я с какого-то источника переписал "последние слова" выдающихся людей. Наверное, кем-то сочиненные. Но больше всего мне нравятся другие, которые я вычитал совсем недавно в записках Анатолия Мариенгофа, они принадлежат Салтыкову-Щедрину. Когда ему стало совсем плохо, сообщили о приходе визитера. На что Салтыков прохрипел: "Занят, скажите. Умираю".
Может, это и не последние его слова были. Но это были бесподобные слова. Я улыбаюсь и думаю: неужели юмор возможен даже в такие трагические моменты? Ведь слова Салтыкова-Щедрина есть не что иное, как черный юмор.

Взял почитать томик стихов Новеллы Матвеевой. Конечно, я знал, что ее нужно слушать, а не читать. Но кто-то отзывался о ней как о хорошем поэте: песни песнями, но и стихи ее самодостаточны.
Ранние — да, читать приятно, потому что стихи той поры лишены длиннот. Последующие — невозможно. Я увязаю в многословии. Надолго меня не хватило, я прекратил чтение.
Но я бы не стал и говорить об этом, — все же Новелла Матвеева известна как автор-исполнитель своих песен, — если бы не поразительное стихотворение, написанное в 50‑е годы. Видимо, в то время только и шли у нее стихи. Потом — последовали многострочные песни…

Золотые слова!..

Сколько раз я задумывался, насколько человек — инерционное существо. Часто его реакция на что-либо (возмущение, негодование, раздражение, недовольство и прочее) — всего лишь следствие привычки. Длительные переживания — тоже инерция, как бы жестко это ни звучало.
А вот — разве плохой пример? К нам пришло тепло, 24 градуса, солнце палит неудержимо. Некоторые ходят в майках. Но многие и многие — по-прежнему в свитерках, в куртках. Одеваются не по погоде — по календарю. Некоторые все же не выдерживают — снимают с себя эти свитера и куртки. Но ведь и ведь вчера была такая же погода.
Конечно, это та же инерция. Возникает вопрос: а те, которые сбросили себя утепляющую одежду, — они в жизни как — более решительные, чем остальные?

Хирург высшей категории объяснял мне о причинах своего активного неравнодушия к алкоголю (а заодно и о причинах неравнодушия к нему некоторых других коллег): "Приходится спасать стольких людей! Вытаскивать с того света. И получается, что хирург — второй после Господа Бога. А это — нервное напряжение, сам понимаешь. Иногда нужно отключаться от такой жизни, забываться". — "Но в последнее время вы как будто охладели к спиртному". — "Ничего подобного! Просто сейчас некогда: на дежурствах ночью поспать почти не удается, отсыпаюсь дома. Пациентов валом". — "А что случилось?" — "Да весна наступила! Дети стали вести активный образ жизни. Один с дерева упал, другой с крыши, трое других на скутерах решили погонять. Прооперировал вот девочку, папа придурок — подарил ей скутер, и она покаталась — один день. Больше ей кататься, видимо, не придется: серьезное сотрясение мозга… Ты не забыл, что я тебе недавно сказал? Насчет подставки для столовых приборов? Ножи клади — острием вниз. Не вверх острием. Вниз! Сколько детей поранилось — они же безбашенные". – "Но я же не ребенок…" — "Да и взрослые тоже хороши. Особенно когда пьяные…"

На второй ярус автобуса "Ростов — Москва" поднимается крупнолицая, крупноглазая, довольно упитанная молодая женщина. Ей неестественно весело; еще на предпоследней ступеньке она вскрикивает: "Где тридцать пятое место?". Оно — напротив моего, в соседнем ряду; только открываю рот — как она с визгом рушится на спину. Если бы не мужчина сзади, дело кончилось бы плохо. Мужчина не выдержал тяжести, упал на колено, упустив сумку — она выскользнула из автобуса на асфальт; пробурчав "Понаужираются тут…" — последовал за ней.
А женщина встать не может — обессилела. Да и поза не располагает: голова — ниже, чем ноги. "Если вам так лежать неудобно, могу попробовать помочь встать, — учтиво предложил я свои услуги. — Только обещайте, что не будете меня валить". — "Мне нужна поддержка сзади, — простонала женщина". — "А вот тот мужчина вернется и поможет". — "Этот? Не поможет: упадет".
Пришлось справляться самому. Женщина поднялась и повалилась в кресло.
А в автобус прибывали люди. Одного пассажира, сильно выпившего, водитель не пустил, как ни уговаривала его контролер: "Он тут в дороге наблюет, а мне убирать!"
Вот так: кто-то проскочит, а кто-то нет…

Владимир Крупин утверждал, что сочинения, написанные посредством клавиатуры, сразу узнаваемы. Потому что через клавиатуру "кровь не проходит".
Временами и мне кажется, что это так. Слова лишаются какой-то особой теплоты, фразы подчас кажутся жестче, нежели они должны быть. Особенно это заметно по электронным письмам. И в связи с этим я вспомнил об удивительном римском эпистолярном этикете. В одном из стихотворений Катулл обращается к адресату именно с точки зрения самого адресата: не "Я пишу тебе ночью, усталый", но — "Я писал тебе ночью, усталый"…

— Горят семь свечей; три из них гаснут; сколько свечей осталось? — спрашивает с ехидцей священник у свечницы.
— Ну, четыре…
— Подумай хорошенько…
— Ну четыре же!
— Уволю!
Свечница совсем смутилась, и улыбается жалкой улыбкой побежденного человека. Тут и я задумываюсь. Да, три погасли. Да, остаются четыре. Но ведь они… горят, — медленно доходит до меня. — Значит, осталось три свечи — именно те, что погасли. Остальные — догорят, от них ничего не останется.
— Эх ты! — шутливо досадует священник. — Три погасли, четыре догорели. Так сколько же осталось?!
Свечница не меняет выражения лица. И вдруг говорит:
— А вы не сказали, что четыре догорели. Может, я сама бы их прежде погасила…

Кто-то упрекнул Пастернака в таком сравнении: "…когда поездов расписанье/ Камышинской веткой читаешь в купе,/ Оно грандиозней Святого писания…". Мол, как можно сюда приплетать Святое писание!
А недавно, в очередной раз листая дневники Жюля Ренара, я встретил такую запись:
"Больше всего меня волнует чтение железнодорожные расписаний".
Какая перекличка!
В другом месте Ренар цитирует понравившуюся ему фразу: "Слова, покрытые пылью дорог". Но потом вдруг: "К чему путешествовать? Природа, жизнь и история есть повсюду". Что-то я тут ничего не понимаю…
А вот еще, в тех же дневниках:
"Я рассказываю Тристану Бернару, что, когда Виктору Гюго было тридцать четыре года и он путешествовал инкогнито, он обнаруживал свое имя, написанное на стенах церквей.
— Да, при своем вторичном посещении, — говорит Тристан".
В общем — да здравствуют путешествия!

Никогда не читал прозу Булата Окуджавы. Но вот, будучи в гостях, беру его книгу "Путешествие дилетантов", открываю наугад:
"Ее маленькая кокетливая ручка прикасалась к его затылку легким прикосновением".
Дальше читать расхотелось.

Вот такую историю я нашел в записях местного покойного краеведа, жившего в хуторке Миллеровского района Ростовской области. Он зафиксировал воспоминания своего земляка, которому в 1942 году было семнадцать.
Во время оккупации (июнь 42‑го — январь 43‑го) в хуторе располагались в основном итальянцы и румыны. Итальянцы, отступавшие через территорию этого района, обматывались одеялами и всякими тряпками: суровая была зима, многие не выдерживали — умирали.
Штаб итальянцев находился в жилом доме, охраняемом группой солдат, проживавших в школе. Итальянцы — всегда подвыпившие — выходили на поляну с гармошкой; иногда с ними общались и местные. Пацанам они часто предлагали меряться силой.
Однажды итальянец, которого хуторяне прозвали "Сеня", пристал к пареньку Николаю: давай бороться. Крепыш Николай сделал бросок, Сеня упал, все зааплодировали. Обозленный противник побежал в часть — за винтовкой.
Но его остановили — свои же итальянцы. И наказали за попытку расстрелять мирного жителя: посадили на гауптвахту (в здании школы).
На следующий день Николай из-за сирени наблюдал, как солдаты-итальянцы на одной из груш, росших у школы, несколько раз подвешивали Сеню вниз головой и делали какие-то внушения.

Побывал в очередной раз на севере Ростовской области, в селении, где живут потомки переселенцев из Украины. Там немыслимо пройти мимо человека и не поздороваться.
Вспомнил другое: как однажды, в глубине Псковской области, опоздал на обратный автобус в городок Порхов, где я жил, пришлось идти пешком мимо нескольких деревень. Со мной здоровались, завидя с огородов. С третьего раза я стал здороваться первым — и мне с охотой отвечали: "здравствуйте", "добрый вечер". (А вот в селениях Новгородской области такого обычая — здороваться с незнакомыми — нет…)
Но главное — вспомнил удивительное свидетельство Юрия Бондарева о довоенной Москве. Он рассказывал, что с незнакомцами здоровались и в Ленинграде, и в Москве; заходили в метро и трамвай со словами "Здравствуйте".
Какая же это глубокая древность — довоенное время…

Четыре года назад в издательстве "Советский писатель" мне показали интереснейшую стенограмму беседы Леонида Леонова с молодыми писателями, прошедшей в 1971 году. В частности, Леонов говорил: "У художника должно быть хорошее чувство неудачи. Художник растет до тех пор, пока понимает, как дерьмово он пишет. Как только поверил, что хорошо, надо писать некролог. Растут люди на отчаянии. Одиночество в искусстве — это все равно как жеребенок, рожденный в январе, скатывается в холод — вздрогнул и пошел".
Но ведь сам Леонов, как я слышал от нескольких людей, очень ценил свою персону. Вел себя подчас по-барски. Значит, к нему это предостережение не относится? Значит, у него "все протекало сквозь мысли", а не "лилось стихийно"? (его же слова). А я читал его ранние произведения, написанные очень даже цветисто!
Об этом говорится дальше:
"Это был период орнаментальной прозы. Человек плывет на каноэ и наполняет мир безмолвья голосом. Затем идет осознание, мышление, архитектурное наполнение. Первый период — это ликование, а затем идет осмысление все более глубокое и глубокое. В тот период это нравилось, не я один грешил. Это радость владения языком".
Поймать Леонова на неискренности мне не удалось.

Художник, которому сейчас под девяносто, рассказывал, как однажды, в Москве, оказался на заседании с академиками-физиками и генетиками. И вот один генетик объяснял: есть люди, которые рождаются с инстинктом цели; и если такового нет, то ни воспитанием, ни убеждением его внушить нельзя. Вот почему одни люди добиваются успехов в жизни, другие (даже более умные и талантливые) нет. В пример он приводил Сезанна: отец Сезанна страстно занимался собирательством денег, и набрал очень много; инстинкт цели у сына оказался не меньше — и он стал художником.
Получается, воспитанием ничего не исправишь и все решает природа?
В жизни я встречал много подтверждений словам этого генетика.

Часть книг у меня уже на полу: некуда ставить. Это в основном стихотворные сборники — в том числе подаренные. Среди авторов — наши городские стихотворцы, — небездарные люди, но все же не поэты.
Когда Борис Слуцкий приносил Заболоцкому книжные новинки, тот, как правило, вежливо протестовал: "Значит, мне придется выбрасывать Тютчева, Боратынского?.."
Я говорю то же самое — только мысленно.
Но ведь и пол нужно когда-нибудь освобождать…

Недавно перечитывал некоторые стихотворения Ронсара — с удовольствием ничуть не меньшим, чем и при первом прочтении. Столько юмора, иронии, легкости в выражении чувств! И тут же вспомнил о том удивительном, о чем как-то забылось: во времена Ронсара (а это XVI век) ревность была не в моде, негласный кодекс предписывал воспитанным людям закрывать глаза на милые проступки их возлюбленных.
Ишь ты, какое прекрасное было время, и какое прекрасное воспитание у людей, ну и ну…

Печальна судьба "старой гвардии" донских писателей (странно, конечно, звучит — "донские писатели", но так действительно говорят). Никто не читает ни прозу их, ни стихи, да и фамилии давно никем не произносятся. А считались ведь при жизни Именами! Когда я только стал публиковаться в местной печати, один из "классиков" — Даниил Долинский, известный как переводчик с языков Северного Кавказа и Калмыкии, — хвалил меня, и мне его похвалы казались весомыми. До той поры, пока я не открыл его сборники. Потрясен был сразу же. О погибшем отце:

Но ведь Долинский — сам фронтовик, и он, конечно же, знал, что пуля грохотать (и оглушать) не может…
В другом месте — еще лучше:

Я не могу представить себе такой визг, не могу идентифицировать солдат в засаде с блохами, за которыми охотятся осколки от снарядов…
Грустная судьба.

Из разговора пожилых:
"Мой городской, ты же знаешь, давно отключен. Зачем ему работать, если меня ведь можно услышать в любую минуту".
"В любую минуту?! Да с городским было куда лучше! Сколько раз я по мобильнику не могла до тебя дозвониться! Не отвечает, хоть лопни".
"Да… бывает и такое. Ведь я постоянно про него забываю. Услышу звонок — и не пойму, откуда он. Иду на звук, а звонок прекращается. Часто я искала свой мобильник, переходя из комнаты в комнату и обратно — а он у меня в кармане лежал. Раньше шутили про поиски очков, которые в это время на носу, а у меня к очкам, которые я действительно часто ищу, прибавился еще и телефон. Вот проблема мне на старости лет…"

Сенека в "Письмах" говорит: не может быть душа одного цвета, а ум другого.
Но есть и другая позиция. Вот Овидий в "Скорбных элегиях":

Или Катулл:

И совсем иначе смотрит на дело Николай Клюев:

Ну да… Лучшее, что в нем есть, художник выражает в творчестве. Остальное — уходит. Сенека уж очень идеализирует творческого человека.

После первого курса у нас в университете была летняя практика. В один из дней повезли на автобусе в Мариуполь — где-то за городом большой карьер, и нам показывали выходы каких-то геологических пород. А после — доставили к Азовскому морю, на городской пляж, — освежиться (день стоял жаркий). Искупавшись, я прошелся вдоль берега. Взгляд упал на двух девчушек лет семнадцати, — одна из них ну очень симпатичная! И ведь она увидела меня еще раньше, чем я ее — потому что смотрела с нескрываемой симпатией.
Я вернулся к месту нашего расположения, подумав: надо еще раз пройти; вдруг и познакомимся. А наш руководитель (в неофициальной обстановке он любил вести себя по-свойски, с парнями иногда даже мило матерился) заявил: все, собираемся, в автобус, пора!
Как я огорчился! И объяснил причину. Посмотрев на меня с ироническим сожалением, Геннадий Петрович перевел взгляд на пляж и вздохнул:
— Эх, Эмиль-Эмиль… Видишь вот этот песок? Так вот: тебе еще столько таких девушек встретится, сколько здесь песчинок. А ты убиваешься, словно это последняя. В то время как тебе, молодому, радоваться надо. Не смеши!
Случайно увидя недавно своего бывшего наставника, я напомнил ему об этом случае. Конечно, он все забыл, однако в процитированной мной фразе себя узнал. И сказал:
— Но теперь я понимаю, что не учел личностного фактора. Тут все дело в том, кто как относится к этим песчинкам. Если серьезно относиться — то песчинок в жизни должно быть немного. Потому что ни одна не проходит бесследно для здоровья. Нервы, знаешь, переживания и все прочее…
— Спасибо! — с шутливым сарказмом откликнулся я. — Очень своевременное дополнение…

"Мысль изреченная есть ложь"? Но мысль неизреченная — попросту не существует. А изреченной — да, не стоит слишком доверять. Замкнутый круг.
Кроме того, замечательно, когда в произведении есть мысль, осмысление происходящего. Но произведение необходимо и для того, чтобы это происходящее — попросту существовало. Ведь незаписанного происходящего — не существует.
Художественное произведение — как воздух. Оно не сообщает, не информирует, и не обязательно должно "мыслить" и "осмыслять". Оно просто должно быть.
"Все мысль да мысль да мысль! Художник бедный слова!" Это вздох мыслящего Боратынского…

— Но я похудела не оттого, что придерживалась раздельного питания. Хотела, да муж — а он у меня заслуженный врач России — начал орать (когда он недоволен, он не умеет говорить тихо): "Какое на хрен раздельное питание! Ты можешь мне это физически обосновать?! За столько веков эволюции наш пищеварительный тракт давным-давно подготовлен к смешанному питанию!" Я и подумала: а ведь правда: в природе ведь очень мало монопродуктов, во всех — сочетание и белков, и жиров, и кислот. Исключая, конечно, сахар и соль. Полезным раздельное питание может быть только как система, поскольку любая система — дисциплинирует.
В общем, решила я обойтись и без этой системы, а просто стала следить: сколько я ем и что я ем. Только и всего! И вот — прекрасный результат, как видишь, налицо…

Мастер лаковой миниатюры, живущий в небольшом селении, говорил:
— Меня, конечно, не может не волновать то, что происходит у нас в стране. Но я давно смотрю на происходящее, как на шелуху — только потому, что знаю историю; а разве было у нас когда-нибудь хорошо? В России всегда смутное время. Но мне больше нравится, когда человек что-то придумывает, создает, улучшает жизнь вокруг себя — нежели когда он осуждает, критикует, говорит, что жизнь ужасна и так далее. Поэтому я не смотрю на происходящее пессимистично. Тем более что — посуди — может ли пессимист нести радость другим людям?

Говорить о великих положено только с колен, увязая языком в патоке и меде, — с презрением к восхвалителям говорил Юрий Нагибин и приводил слова Семёна Степановича Гейченко, "доброго домового" Пушкиногорья (подобное я слышал и от других людей, знавших Гейченко): "Пушкин хотел дуэли. Смерть развязывала все узлы. А насчет интриг двора, травли — все это неимоверно преувеличено. При дворе все интриговали против всех, и никто не делал из этого трагедии".

БОЛЕЗНЬ
Интересный у нас разговор получился в конце мая с поэтом, хорошо знавшим петербургскую литературную и научную жизнь конца восьмидесятых — начала девяностых. Речь зашла об известном скандальном критике. Я вспомнил, что особенно едким он был тогда, когда на него навалилась нелегкая болезнь.
— Да и вообще, многое, что я слышу от него, производит впечатление невменяемости… Достаточно на лицо посмотреть.
— Это несчастный человек, — ответил поэт, и кое-что объяснил (здесь передавать не буду). — Более того, все его поведение и на самом деле болезненно. Слышал о масках депрессии? Здесь его депрессивность проявляется во враждебном отношении ко многим окружающим, — тем самым снижается, а то и вовсе пропадает эмоциональная напряженность, больной перестает чувствовать себя боящимся, неуверенным. Оскорбительное поведение — следствие подавленности, потери веры в себя, когда, как говорится, лучше кулак показать, чем слезы. Это редко понимают даже близкие люди…

Мемуаристы вспоминают о Горьком, сколь высокие оценки он мог давать посредственным писателям и как мог расплакаться над их рукописями… Разумеется, это вызывает удивление: разве мог большой писатель принять ничтожное за значительное? разве такое возможно?!

Вот нечто вроде объяснения этому… Константин Федин предлагает Горькому место редактора в издательстве. В ответ Горький ссылается на занятость (письмо от 16 марта 1927 года):
"Почему бы вам не привлечь Сергеева-Ценского, если не в качестве редактора, то участником издательства, сотрудником? И — Пришвина? Это писатели более талантливые, чем я, и люди более тонкого литературного вкуса, — они оба умеют брать литератора чисто, как такового, а мне за рукописью всегда виден человек, и это мешает правильной оценке его работы".

Фрейд сразу с самого начала был мне подозрителен. Чего стоили "исследования" личности Леонардо да Винчи! Значит, святая Анна у Леонардо изображена так, что по возрасту ее можно принять не за мать девы Марии, а скорее за сестру, — и это потому, что Леонардо был незаконным сыном крестьянки и нотариуса, и потом отец женился на другой женщине и в четырехлетнем возрасте мальчик попал в их семью. И вот поскольку у художника были две нежных матери, он, подсознательно вспоминая детство, изобразил деву Марию и Святую Анну (нежно нянчащих младенца Иисуса) близкими по возрасту.
На самом же деле, как говорит история живописи, именно такой образ святой Анны часто встречался и у других живописцев того века, что объяснялось особенностью католических верований, поддерживаемых тогда церковью.
Может, в какой-то степени Фрейд и прав. Но — уже не убеждает...

Опасная мысль мне встретилась у Бродского:
"Предположим, я узнаю, что писатель NN мерзавец. Но если он пишет талантливо, я первый попытаюсь найти его мерзости оправдание. В конце концов, вряд ли можно достичь одинаковых высот в жизни и в творчестве: в чем-то одном придется снизить планку — и пусть уж лучше это будет в жизни".
А как же "гений и злодейство"?
И Бродский ничего не говорит о раскаянии, — никак его не подразумевает…
Правда, кто-то свидетельствовал, что мысли Бродского в момент их выражения сильно зависели от его настроения.

Я встречаю этого пожилого человека редко, и всегда он меня приветствует одинаково: "Здорово, Участник!".
Почему так?
Отголосок школьных лет… Я впервые провожал девушку — его дочь — домой, — но не к девяти вечера, когда ее обычно ждали, а увы, к полуночи. Что говорить родителям, как себя вести? Я вспомнил, что папа филолог, — значит, нужно сказать что-то заковыристое, сложноподчиненное; но что?
Да, дверь открыл именно папа. Девушка робко прижалась к стенке. "Я привел вам вашу старшую дочь, — уверенно начал я, и куда менее уверенней, с нарастающе-виноватыми нотками в голосе продолжил: — Которая появилась на свет… не без вашего участия".
Образовалась тягостная пауза. Папа будто утратил дар речи. Когда же он обрел его вновь, в дверях показалась и мама.
"Какая ценная информация! — с деланным изумлением, почти крича, обратился к ней папа. — А говорит как красиво!! Как красиво говорит!!!"
Переведя взгляд на меня, он угрожающе приглушил голос:
"Еще один такой приход — шею намылю! Получишь подзатыльник, и это произойдет, уверяю тебя, именно с моим участием! С моим непосредственным участием!!"
Дверь закрылась. Но я услышал удаляющийся голос: "И где ты таких умников находишь?! Родилась, значит, не без моего участия… Кто бы мог догадаться!"
Однако те мои слова охладили гнев родителей. Папа, рассказывала подруга, даже звонко хохотал, повторяя мою фразу.
Но почему-то Участником с тех пор стал называться я…

Ситуация знакомая: где бы муж ни устроил тайник — жена найдет, пронюхает. Я писал уже на эту тему. И вот спустя время неожиданно откликнулся Сергей Круглов, известный поэт и священник: он привел мне, в виде исключения, такой пример:
"Мой отец, который в молодости работал в Красноярске на металлургическом заводе, рассказывал: "Прихожу к другу. Тот явно навеселе. А жена его жалуется: "Где-то, гад, явно бутылку заныкал! Все обыскала, квартира однокомнатная, в бачок унитазный залезла — найти не могу…" А друг мне сказал по секрету: "Бабы — они умные, но дуры. Я спрятал на виду, в коридоре: в пальто сунул, и все. Только не в свое — в ее"…"
А я попутно вспомнил свой случай, бывший несколько лет назад.
Мой друг-хирург захотел в один из выходных съездить на могилу своего прадеда в вымирающем казачьем хуторе. Того старого кладбища на высоком холме, где прадед был похоронен, уже давно не существовало — стоял только одинокий крест (место это приходилось время от времени навещать, поправлять крест: сбивали коровы).
Машину вела его жена: хирург все никак не решался управлять самостоятельно из-за плохого зрения. "Хотелось бы выпить на могилке, но при ней, сам понимаешь, это невозможно. Она такой скандал поднимет, если я только заикнусь".
И тут я его успокоил: "Я не только возьму с собой то, что тебе надо, но ты еще сможешь прикладываться в открытую".
Итак, под тем холмом бил родник, за водой приезжали и жители окрестных хуторов. Конечно, мы заготовили тару. А я еще взял собой и фляжку. Присел к роднику, подержал ее под струей, как бы наполняя… но фляжка была наполнена иной жидкостью — о чем непосвященному догадаться было невозможно.
Жена хирурга, конечно, потом заметила: с мужем что-то не то. "Ты выпил где-то, что ли? — осторожно спросила она. — Да нет, вроде не должен был…" И на лице отражалось полнейшее недоумение.

Она занимается лингвистикой, носит фамилию Злобина. Говорили о происхождении фамилий. Оказалось, ее фамилия к злобе не имеет никакого отношения: дело в том, что в XV — XVI веках было в ходу нецерковное имя Злоба. Тогда же нередким в России было и имя Дурак, тоже нецерковное, ничего оскорбительного не содержало: им нарекали, чтобы обмануть злых духов — охотников за детьми (обычай обманывать духов таким образом имелся и у других народов).
Но вот что означает имя, которое я нашел в справочнике "Весь Ростов и Нахичевань на Дону. 1915 год"? Там, в алфавитном указателе, каких только имен нет: Фейга, Меркурий, Жозефина, Лея, Вакул, двойные — Ицка-Янкель, Дитана-Чесма, Мордко-Ицко, Витольд-Алоиз, и даже тройные, вот привожу как написано: Михуель-Иссер-Зелик!.. Так вот, меня больше всего поразила домовладелица по фамилии Ватина: ее имя-отчество было — Утка Ельяшевна.
Утка Ельяшевна Ватина… Какие люди у нас в городе жили!

Двое учеников младших классов вечером, после окончания уроков, проходя мимо школьных окон первого этажа, заметили, что одно окно закрыто не полностью. То есть дежурные после уборки заперли в кабинете дверь, окно же по рассеянности закрыть на шпингалет забыли.
С тайным холодком радости ученики пролезли в кабинет. Но что же сотворить? Перевернуть парты? Нарисовать что-нибудь на доске? Нет, все не то, не то… Но сделать что-то надо — иначе зачем сюда проникли? Сделать — и бежать, пока не засекли!
Не успев ничего лучшего придумать, ученики по очереди помочились на учительский стол. И окрыленные содеянным, умчались обратно.
Об этом подвиге я вчера вспомнил со своим бывшим одноклассником. Я не буду признаваться, кто те двое учеников. Просто скажу, что взросление — процесс, который иногда сильно затягивается…

— Не знаю, почему у тебя не сложились отношения с тем парнем, — говорю я другу, бывшему однокласснику. — Мы с ним долгое время прекрасно общались.
— Мы поначалу тоже общались. Но после армии я купил себе откидной нож. И вдруг он у меня пропал. Я все обыскал — нет его. Значит, кто-то украл?
Стал вспоминать. Ко мне приходили два хороших приятеля. Один этого сделать не мог никак, ни при каких условиях. Значит, другой. Ведь некому больше.
Я решил ничего не выяснять. Но отношения стали прохладными. Я сторонился контакта с ним, и он, конечно, чувствовал отчужденность. Я уверен, что догадывался, почему.
Прошли годы, как-то прихожу навестить маму, и между делом она признается: "Помнишь твой нож? Я его выбросила. Я боялась, что ты по глупости мог что-нибудь сотворить…"
"Что же ты наделала! — говорю. — Я целых десять лет думал на этого человека!"
— И что сейчас? Ты больше не встречал его?
— Встретил как-то. Дружелюбно поговорили. Но про тот случай я ему не сказал; а какой теперь смысл?..

Иногда я сомневался в том, что Толстой хорошо знает людей, что видит их насквозь, а именно — когда он, казалось мне, разделял людей на неискренних явно и неискренних тайно. Но вот совсем удивительные вещи. Прочитал воспоминания бывшего секретаря Толстого Н. Н. Гусева (до этого я был знаком лишь с выдержками из них). Как мило: Лев Николаевич, если верить Гусеву, симпатизировал пьяницам — ведь они не держат ничего за душой! Ну и старик!..
"За вечерним чаем разговор зашел о пьяницах и их душевном состоянии. Лев Николаевич сказал:
— Я, грешный человек, хотя сам не пью, а пьяниц люблю. Таких, которые не храбрятся этим. Если сравнивать их нравственное состояние с состоянием людей воздержанных, трезвых, стремящихся к богатству или честолюбивых" (запись от 22 декабря 1907 года).
"После обеда священник рассказывал много интересного из жизни духовенства. Об известном царицынском монахе Илиодоре он сказал, что он сильно пьет.
— Это признак искренности, — сказал Лев Николаевич.
— Не есть ли это, наоборот, признак того, что человек заглушает в себе сознание истины? — спросил я.
— Значит, есть что заглушать, — ответил Лев Николаевич. — Самые страшные люди — это холодные, расчетливые, самоуверенные эгоисты" (запись от 5 января 1909 года).