Книжно-Газетный Киоск


НА КОСТРЕ САМОСОЖЖЕНЬЯ

Она была увлекающимся человеком. И зачастую, на мой взгляд, переоценивала своих друзей (в первую очередь отношу это к себе). То есть она проявляла симпатию к человеку — и эта любовь переходила на его творчество. Она начинала этого человека всячески пропагандировать — публиковать, писать о нем рецензии, рассказывать по радио. И любовь не знала границ.
Однажды мы пили с ней чай у нее дома, и я сказал ей об этом.
Она посмотрела на меня мудрым ироничным взглядом…



* * *

Иногда она мне рассказывала о своей личной жизни. Фигурировали очень известные литературные имена. Писать об этом не имею права.



* * *

Мы неоднократно говорили с ней о природе творчества. Об импульсах к написанию стихов.
— Меня «заводят» хорошие книги, стихи, строки, рифмы, — делилась Татьяна Александровна, — читаю Тарковского, Межирова, Блаженного — и мне хочется писать самой.



* * *

Она успела написать множество замечательных стихов. И почти каждое стихотворение было как последнее. Она — особенно в последних книгах! — прощалась с нами. А мы этого не понимали.
Приведу навскидку несколько стихотворений из книги «Сага с помарками». Все они — трагические. В каждой строке, в каждой лексеме — боль, чувство неудовлетворенности от жизни, прощание… И таких стихотворений в последние годы было все больше и больше.



* * *

Вот оно, по-арестантски голое,
Вот оно, черное как беда…
Я захлебнусь,
не найдя глагола, — и
Хватит эпитета, голое, да, —
Не наготою зверей, любовников
Или детей — наготою конца, —
Дерево из допотопных столпников,
Не покидающих тень отца, —
Вот оно: загнанное, и вешнее,
И одинокое — на юру.
…Все несказаннее, все кромешнее
Время и место, где я умру. [25]



* * *

Прильнуть бы к мелочам! Но я не ювелир.
То трепет, то обвал — в моем сердечном стуке.
Отсутствие твое мне заслоняет мир:
Все ты да ты кругом, когда живем в разлуке.
Но об руку с тобой я вижу все острей:
И воинский ремень, и стариковский посох,
И ласточку в метро — за тридевять морей
От мазанки родной, от изгороди в росах…
Как мечется она во влажной глубине,
Как стелется крылом по мраморному своду!..
А я иду, держа в горячей пятерне
Последнюю любовь, не знающую броду.
Лишь об руку с тобой я вижу мир насквозь —
В отсутствие твое я делаюсь слепою.
…Когда умру, скажи: «Ей весело жилось —
Ей будничная жизнь давалась только с бою».
Зато была полна до самых до краев
Счастливая душа, дознавшаяся лада!
Когда умру, скажи: «Она ушла на зов,
А не сошла на нет…
                                 Оплакивать не надо…» [26]



ДВА СТИХОТВОРЕНИЯ

1
Небеса бегут по водостокам.
Нищая земля пышней, чем рай.
— В этом мире теплом и жестоком
Что угодно, но не умирай!
Что угодно, только не погасни.
Но
    в конце безлиственного дня
Место жизни стало местом казни
Для в живых оставшейся меня.
Синева синеет над кладбищем.
Хризантемы — четное число…
Для того ли маемся и рыщем,
Чтобы, как метелью, унесло
Острую подсушенную хвою
Наконец-то родственной души?
— Слышен ли мой голос? Разреши
Постоять с открытой головою.
…Отзвучала траурная медь.
Тишина ударила за нею.
Помню, вместе думали стареть
И смеяться, если поседею.
Что прорвется за всевышний круг —
Весточка, рыдание, письмо ли?
— А ничто. Разлука из разлук
Непереплываема, как море.

2
Как только свет зажгут на звездах,
Я начинаю все сначала:
— Ты был, — я говорю, — как воздух,
И я тебя не замечала.
О, даже в темный день ухода,
Когда бы грянуть одичало, —
Стояла ясная погода
И ничего не замечала!
Лишь через сутки стало вьюжно,
Трещали ветки, выли звери —
Земля прознала о потере…
На этих пустырях морозных
Никчемно, траурно и душно.
— Ну дай мне знак, по крайней мере!
Я стану жить, ему послушна.
И ты — теперь и вправду воздух —
Уже из-за небесной двери:
— Не плачь, — смеешься, — это скушно. [27]



* * *

О, год проклятый — навет, и змеииый след,
И окрик барский, и жатва чужого хлеба.
И даже кошка, роднее которой нет,
Под Новый Год ушла без меня на небо.

Сквозь крест оконный — портовых огней игра:
Моя пушистая азбуку неба учит…
— Скажи: куда мне? Скажи, что уже пора. —
…Молчит, и плачет, и, всхлипывая, мяучит. [28]



* * *

Все мои близкие сходят с ума —
Я-то сама уже год как сошла
И потому говорю не со зла, —
Сходят, как снег, когда полузима-

Полувесна… Полоумная речь —
Талой водою… Последняя дочь,
Я не могу своим близким помочь.
Я не хочу себя больше беречь. [29]



* * *

Ужасают недуг небывалый,
Нелюбовь, каземат, полынья…
— Что страшнейшее в мире?
                                       — Пожалуй,
Это все-таки запах вранья.
Тишиною меня осчастливьте!
Лучше кануть, не выйдя в князья,
Чем привыкнуть к обману и кривде…
Я уже привыкала. Нельзя.
От бездарности врали, от страха,
От желанья нажиться впотьмах…
Лишь какая-то частная птаха
Заливалась над нами в слезах!
Этот край — на краю одичанья,
Эти камни уже не сложить…
Мы погибли — минута молчанья.
А потом —
              попытаемся —
                                жить. [30]



* * *

Гостиничный ужас описан.
Я чувствую этот ночлег, —
Как будто на нитку нанизан
Мой ставший отчетливым век, —

Где кубики школьного мела
Крошились, где пел соловей,
Где я ни на миг не сумела
Расстаться с гордыней своей,

А вечно искала подвоха,
И на люди шла как на казнь,
И страстью горевшая — плохо
Хранила простую приязнь, —

Любимый! А впрочем, о ком я?
Ушел и растаял вдали.
Лишь падают слезы,
                                  как комья
Сырой похоронной земли.

Но главное: в пыточном свете,
Когда проступают черты,
Мои нерожденные дети
Зовут меня из темноты:

«Сюда!» — Погодите до срока.
А нынче,
              в казенном жилье,
Я проклята. Я одинока.
Я лампу гашу на столе. [31]

Она, конечно, предвидела свой скорый уход. И в аллегорической форме — в четырех строках — выразила это предельно ясно:

Мы пишем контрольную —
                        каждый, кто вышел из школы, —
И не успеваем.
                        И знаем, что скоро — звонок. [32]



* * *

Несмотря на бытовую неустроенность и трагическое мироощущение, Татьяна Бек работала круглосуточно. Всегда. Писала стихи, рецензии, делала интервью, составляла книги других поэтов (Александр Межиров, Ксения Некрасова, Николай Глазков, Владимир Соколов…), работала над архивами родителей, редактировала чужие рукописи, преподавала в Литературном институте. Героями ее интервью были представители самых разных жанров и течений в литературе, здесь и поэты, и прозаики, и традиционалисты, и авангардисты… Юрий Казаков, Наум Коржавин, Владимир Войнович, Владимир Корнилов, Сергей Каледин, Виктор Ворошильский, Светлана Алексеевич, Даур Зантария, Генрих Сапгир, Лидия Лебединская, Марина Кудимова, Валерий Попов, Дмитрий Сухарев, Евгений Рейн, Светлана Шенбрунн, Нина Горланова, Олег Павлов, Ирина Ермакова, Бора Чосич и многие другие…
Простоя у нее не было. И ничего в ней не было советского. Она никогда не имитировала работу, а действительно вкалывала, как вкалывали ее предки, в том числе родители, родившиеся (это, на мой взгляд, очень важно!) до революции. То есть генетически она была — оттуда, из дореволюционной России, когда люди умели работать не за страх, а за совесть. Александр Альфредович Бек, датчанин по национальности, родился в 1903 году в Саратове, в семье царского генерала медицинской службы, прошел гражданскую и Великую Отечественную вой­ны, как военный корреспондент дошел до Берлина, стал известным писателем, классиком русской литературы. Наталия Всеволодовна Лойко (в ней текли еврейская, русская, польская, белорусская крови) родилась в 1908 году в Петербурге, была на пять лет моложе мужа. Закончила Московский архитектурный институт, работала по специальности и писала (в основном детские книги, которые, кстати, до сих пор переиздаются). Эта была великая семья великих тружеников. И Татьяна — горя творческим огнем, как она писала, на «костре самосожженья», встала вровень с родителями.
Талант — генетика — судьба. Поэт.



* * *

Я уже писал в этой книге, что она была уникально образована. В самом деле — другого такого знатока поэзии я не знал. Когда нужно было что-то уточнить (дату рождения поэта, кто автор той или иной строки и т. д.) — я звонил ей. И она выдавала информацию лучше, чем энциклопедический словарь.
Вспоминаю, с какой пунктуальностью она работала над Антологией акмеизма. У меня сохранилась эта книга с ее автографом: «Женя, ты а к м э в нашей общей жизни. Т. Б. 3. IV. 99». Она обзванивала всех знакомых — ей приносили книги по этой теме. Штудировался каждый источник.



* * *

Любила живопись, передвижников, Врубеля, Кустодиева, Ларионова, Гончарову…



УЧЕБА В МГУ

О том, как Татьяна Бек училась на журфаке МГУ, какие предметы изучала, мне рассказала в письме из Нью-Йорка Марина Айзенберг, которая была ее однокурсницей. Письмо было прислано по электронной почте на английском языке, в нашей книге мы публикуем его в моем переводе на русский: «Мы с Таней встретились в МГУ в 1967 году. Мы обе были студентками факультета журналистики — изучали различные предметы: русская и мировая литература различных периодов, древнегреческая литература, стилистика русского языка, история журналистики, марксизм-ленинизм, политическая экономия, история КПСС, научный атеизм… Было много специальных предметов — например, как взять интервью. Так как я была в телевизионной группе, мы изучали историю телевидения, историю мирового кино… Таня была в другой группе — она, как хотела, стала литературным редактором.
Я не помню, конечно, всех наших учителей, но некоторые действительно были очень известные и уважаемые:
Ясен Засурский — декан факультета журналистики.
Дитмар Розенталь преподавал стилистику.
Профессор Александр Западов читал курс по истории журналистики.
Анна Каидалова преподавала стилистику русского языка.
Людмила Татаринова читала лекции по славянской литературе.
Елизавета Куборская читала лекции по греческой литературе.
Демьян Бекасов преподавал историю КПСС». [33]

То есть образование было серьезное и фундаментальное: литература, стилистика, история журналистики… Были, конечно, и «пропагандистские» предметы, однако на мировоззрение Татьяны Бек они никак не повлияли. Это видно, прежде всего, из ее стихов. Никаких коммунистических текстов она никогда не писала, да и не могла писать.



* * *

Она была очень живым человеком, с юмором.
Мы любили рассказывать друг другу смешные истории, читать по телефону забавные силлабо-тонические стихи и палиндромы.
Однажды она позвонила ночью и сказала:
— Записывай замечательный палиндром! Давала попу — попала в ад. Это сын Рейна написал.



* * *

В 1987 году мы вместе ездили в Тарусу. Это была группа научных сотрудников музея Николая Островского, где я тогда работал. Я пригласил Татьяну Александровну и ее друга — грузинского поэта-переводчика Зезву Медулашвили. В Тарусе произошел смешной эпизод.
Устроили пикник на берегу Оки.
Зезва сказал:
— Таня, угощайся, сегодня ты женщина!
Мы потом часто, смеясь, вспоминали эту фразу.



* * *

Мы разговаривали, конечно, не только о литературе. Обо всем. Взахлеб. Она говорила: «Мы трахаемся с тобой головами».
Общаясь по телефону, мы иногда позволяли употреблять в речи обсценную лексику. В этом, по-моему, была какая-то извращенная интимность и особое доверие…



* * *

Когда речь заходила о взаимоотношениях полов, мы наперебой давали советы друг другу, как лучше устроить личную жизнь. Правда, ничего у нас на практике не получалось.
Она так видела брак поэта.
— Жить нужно либо с равновеликим человеком, либо с человеком, который на порядок в плане развития тебя ниже, совсем с простым. Когда к человеку не предъявляешь больших претензий — легче. Живешь и живешь.



* * *

Разговоры длились часами, в основном вечерами. Инициатором, как правило, была она. Переписка длилась рывками, фрагментарно. Были перерывы в несколько лет. Но мы всегда следили за творчеством друг друга.



* * *

Когда в 2003 году вышла ее книга «До свидания, алфавит», я прочитал ее с огромным интересом. Это собрание эссе, литературных портретов, баек-миниатюр, мемуаров, интервью, стихов… Многожанровая книга. И в каждом жанре Татьяна Бек предстала сложившимся профессионалом, имеющим свою индивидуальность.
В эссе «Люди — кактусы — верблюды (Думая об Арсении Тарковском)» Татьяна Александровна вывела точную формулировку — «пассионарная неуместность». Как ни горько это признать, но во многом эта формулировка (а ее смысл мне видится в недостаточно сильном резонансе на произведения автора) оказалась характерна и для творческой судьбы Бек. Ее великолепные миниатюры не стали так популярны, как байки Сергея Довлатова, ее глубокие интервью не столь тиражированы, как, скажем, беседы Феликса Медведева. Впрочем, для художника это абсолютно не главное. Главное — дело сделано. И сделано очень квалифицированно.
Я сказал ей об этом. Она улыбнулась. И — ее как будто прорвало:
— Ты знаешь, я очень рада, что эта книга хорошо продается, причем в самых крупных магазинах. Я на нее возлагаю большие надежды и очень благодарна издателю Гантману. Он буквально был послан мне свыше. Он пришел ко мне на помощь, когда я опубликовала полосу своих заметок в «Экслибрисе». Позвонил и спросил: «Вы ждете издателя? Это я».



* * *

О «пассионарной неуместности» мы с ней говорили многократно. Она считала:
— Нам с тобой чего-то недосыпали, недодали… Поэтому мы неабсолютны. Мы не можем с тобой прибиться ни к одному национально-идеологическому берегу в силу запутанного происхождения.
Кстати, национальный вопрос ее всегда волновал.
Ей, в самом деле, было непросто. Были моменты, когда она чувствовала себя исконно русской, иногда ощущала себя еврейкой.
В любом случае ясно одно: она стала выдающимся русским поэтом.



* * *

Из интервью Татьяны Бек «…Я ЖИВУ В ЖИВЫХ» (Беседу вела Елена Константинова), журнал «Вопросы литературы», № 1, 2010.
«И далее ввожу термин, очень важный для меня лично, — "пассионарная неуместность". А один мой знакомый поэт и критик Евгений Степанов перевел сказанное мной о Тарковском на меня. Полагая, что "пассионарная неуместность" характерна для моей творческой судьбы, это мой невольный автопортрет. Ну, что делать?..» [34]
…Совсем недавно узнал про это интервью, работая над книгой.
Я говорил тогда и о себе самом. Мы часто с ТАБ на эту тему беседовали.



* * *

Она была самоиронична. Любила посмеяться над собой, нарисовать шаржированный автопортрет (один из них у меня сохранился).
Процитирую симпатичнейший фрагмент из книги «До свидания, алфавит», где фигурирует Фаина Раневская.
«Фаина Георгиевна Раневская, которая очень подружилась с моими родителями летом 1964 года на финском взморье, в Комарове, называла меня приязненно "мадмуазель Модильяни" — за мою худобу и вытянутость на грани шаржа. Позднее, уже в Москве, она мне даже, когда мы ходили к ней в гости, подарила итальянский альбом художника с соответствующей надписью…
Теперь я уже ближе к мадам Рубенс…» [35]
Часто самоирония и низкая самооценка попадали в стихи.



* * *

Я знаю, что те слова, которые я ищу,
Давно до меня разысканы и охают надо мной,
Когда я стихи пишу, как мостовую мощу,
Где каждый из тысяч булыжников
Надо поднять самой.

Я слышу в чужих стихах, я вижу в любой строке:
Все выстрадано, все высказано, все найдено до меня.
Зачем же тогда, зачем — опять карандаш в руке
И снова тетрадь открылась,
Как захлопнулась западня? [36]

При этом цену она себе, конечно, знала.



* * *

В той же книге «До свидания, алфавит», в эссе «Про Лёнечку Шевченко» автор приводила слова этого молодого, к несчастью, рано ушедшего от нас поэта, о том, что ее стихи «отравлены смыслом». Интересна и — единственно правильна! — была реакция поэтессы: «Ученик оборотился в нельстивого и, наверное, справедливого учителя».
Про Леонида Шевченко она неоднократно вспоминала, очень его ценила и скорбела об утрате.



* * *

Разговор о смысле (прозе) в поэзии был у нас постоянный. Моя позиция заключалась (я и сейчас так думаю) в том, что поэзия — это то, что нельзя пересказать прозой. Но определений у поэзии много. И все они имеют право на существование. Важно — каких результатов автор добивается в избранной стилистике.
— Так, значит, и я не поэт? — однажды в сердцах воскликнула она.
— Конечно, поэт! — искренне отвечал я. — Вы — последовательница традиций Бориса Слуцкого (самого крупного русского поэта ХХ века, по словам Дмитрия Сухарева). В своей стилистике Вы — настоящий мастер, «прогоняющий через прозу каждый стих». И в этом смысле у Вас много общего с гениальным Буниным. В Вашей прозе и журналистике — подлинная поэзия. Вот как Вы пишете в эссе о своей кошке: «Она была похожа на охапку вербы с желтыми глазками». Разве это не верлибр?!
Она успокаивалась.



* * *

Гордилась знакомством с Иосифом Бродским, тесным общением с Олегом Чухонцевым, Юнной Мориц, Андреем Вознесенским… Чухонцев в свое время напечатал ее, шестнадцатилетнюю девочку, в «Юности».
Кстати, уже после смерти Татьяны Александровны я разговаривал о ней с Андреем Андреевичем Вознесенским. Он сказал:
— Таня была святая…



* * *

Однажды, в середине девяностых, она пришла ко мне домой. Я тогда жил в самом центре Москвы, на 3-й Тверской-Ямской улице, в крошечной квартирке гостиничного типа. Разговорились, попили чаю. Татьяна Александровна села за стол и написала такие стихи.



* * *

О, мой друг Степанов Женя,
На костре самосожженья
Наши души пусть горят
Много лет еще подряд! [37]

В 1999 году я вместе с коллегами (Сергей Евгеньевич Бирюков, Павел Анатольевич Богомолов, Геннадий Николаевич Айги) создал журнал «Футурум АРТ», который Татьяна Бек горячо поддержала, стала рекомендовать в это издание молодых поэтов, знакомить с ними.
И в первом номере с ее предисловием появились стихи малоизвестных тогда Сергея Арутюнова, Инги Кузнецовой, Леонида Кочеткова. Их она опекала всю жизнь. Прежде всего, пожалуй, Серёжу Арутюнова, с которым, правда, за полгода до смерти общение прекратила. Не буду сейчас уточнять — из-за чего.



* * *

К журналу относилась с постоянным вниманием. Особенно ее тронул рассказ Наталии Кузьминой «Мягкая игрушка», про девочку, которую затравили одноклассницы.
Этот рассказ вышел в № 5 «Футурума» за 2004 год. И оказался — во многом — про судьбу самой Т. А. Бек.



* * *

Когда я начинал создавать журнал, она говорила:
— Сделай хотя бы три номера! Это уже будет большой результат.



* * *

Ее важнейшая черта — безукоризненная моральная чистота, порядочность и щепетильность.
Помню, предложил ей в 2004 году напечататься в моем новом журнале «Дети Ра». Она согласилась, но предупредила:
— Я дам подборку, но эти стихи скоро выйдут в моей новой книге. Ты согласен на такие условия?
Я, конечно, согласился. Честно говоря, никто из поэтов за долгие годы моей редакторско-издательской деятельности о подобных вещах никогда не предупреждал.



«ПИСЬМО СОРОКА ДВУХ»

Неоднозначная и очень сложная, на мой субъективный взгляд, страница биографии Татьяны Бек — участие в коллективном «Письме сорока двух», в котором деятели культуры в довольно жесткой форме обратились в 1993 году к Правительству и Президенту РФ с осуждением политики Верховного Совета, которую они назвали «преступной».
Письмо, помимо Татьяны Бек, подписали Алесь Адамович (1927–1994), Анатолий Ананьев (1925–2001), Виктор Астафьев (1924–2001), Белла Ахмадулина (1937–2010), Григорий Бакланов (1923–2009), Зорий Балаян, Василь Быков (1924–2003), Борис Васильев (1924–2013), Александр Гельман, Даниил Гранин (1919–2017), Андрей Дементьев (1928–2018), Михаил Дудин (1916–1993), Александр Иванов (1936–1996), Юрий Левитанский (1922–1996), Дмитрий Лихачёв (1906–1999), Юрий Карякин (1930–2011), Яков Костюковский (1921–2011), Александр Кушнер, Юрий Нагибин (1920–1994), Булат Окуджава (1924–1997), Римма Казакова (1932–2008), Сергей Каледин, Анатолий Приставкин (1931–2008), Григорий Поженян (1922–2005), Лев Разгон (1908–1999), Роберт Рождественский (1932–1994), Мариэтта Чудакова и другие. То есть цвет нашей интеллигенции, в том числе писатели-фронтовики.
В письме авторы писали: «Нет ни желания, ни необходимости подробно комментировать то, что случилось в Москве 3 октября. Произошло то, что не могло не произойти из-за наших с вами беспечности и глупости, — фашисты взялись за оружие, пытаясь захватить власть. Слава Богу, армия и правоохранительные органы оказались с народом, не раскололись, не позволили перерасти кровавой авантюре в гибельную гражданскую войну, ну а если бы вдруг?.. Нам некого было бы винить, кроме самих себя. Мы "жалостливо" умоляли после августовского путча не "мстить", не "наказывать", не "запрещать", не "закрывать", не "заниматься поисками ведьм". Нам очень хотелось быть добрыми, великодушными, терпимыми. Добрыми… К кому? К убийцам? Терпимыми… К чему? К фашизму? <…> Мы не призываем ни к мести, ни к жестокости, хотя скорбь о новых невинных жертвах и гнев к хладнокровным их палачам переполняет наши (как, наверное, и ваши) сердца. <…> История еще раз предоставила нам шанс сделать широкий шаг к демократии и цивилизованности. Не упустим же такой шанс еще раз, как это было уже не однажды!» [38]
Авторы призывали власть закрыть программу Александра Невзорова «600 секунд», газеты «Литературная Россия», «День», «Советская Россия», «Правда». Во многом именно на почвенническую прессу писатели возлагали ответственность за случившуюся трагедию.
Против письма подписантов выступили писатели-почвенники, в том числе Василий Белов (1932–2012), Юрий Бондарев, Александр Проханов и другие.
Гражданская война в литературе и общественной жизни усугублялась. Причем, интересно, что произошел раскол в рядах почвенников. «Письмо сорока двух» подписали постоянный автор «Нашего современника» Виктор Астафьев, писатели-фронтовки Василь Быков, Борис Васильев, Михаил Дудин, которых навряд ли на 100 процентов можно было отнести к либеральной интеллигенции.
Политика — пагубное дело для поэта. Примеров слишком много. Достаточно вспомнить трагическую судьбу Владимира Маяковского.
Могу предположить, что в политической жизни страны Татьяна Бек разбиралась, как многие из нас, не самым лучшим образом, разговоров на эти темы мы практически никогда не вели. Более того, я никогда не слышал от нее ни слов покаяния за участие в «Письме сорока двух», ни каких-то слов, оправдывающих свою позицию. Такое складывалось впечатление (возможно, ошибочное), что она про эту историю просто забыла. Сейчас у меня есть уверенность, что подписала она это письмо из-за того, что там стояли подписи ее близких людей — литераторов. Это была своеобразная писательская круговая порука. Среда сыграла с поэтом злую шутку. Позднее именно среда и приведет, к несчастью, к гибели поэта.
Мне понятна точка зрения Юрия Кублановского, который по этому поводу сказал следующее: «Конечно, я досадовал на тех, кто поставил свои имена под "письмом сорока двух". <…> Честно сказать, я объясняю это недостаточной мировоззренческой глубиной. Всем надоел тогда ведь социализм, а деятельность Верховного Совета воспринималась как однозначно просоциалистическая. <…> Думаю, те, кто подписал это письмо, защищали Ельцина и ельцинизм не из корыстных соображений, они действительно мыслили так, а не иначе. Так что ж тут ссориться? У каждого свой путь, свое понимание реальности». [39]
И еще одна — в связи с этим — цитата.
Евгений Евтушенко: «Таня Бек — одна из самых чистейших людей в литературе, сказала мне, что она вообще не подписывала такого письма. (В данном случае речь идет о письме осуждения Е. А. Евтушенко во всех мыслимых и немыслимых грехах, в том числе и за «злоупотребление служебным положением». — Е. С.) Когда же я спросил ее: "Может быть, ты напишешь письмо в редакцию, Таня? — она сказала: "Все, кто хорошо знает меня, не могут и представить, что я могла такое подписать". Но голос ее почему-то был первый раз какой-то несвойственный ей самой. Она, видимо, не хотела с этими людьми связываться». [40]
Я думаю, что и в случае с «Письмом сорока двух» Т. А. Бек просто доверилась коллегам, которых знала многие годы.



* * *

…Она жила небогато. Иногда денег не было совсем. Но никогда не просила.



* * *

Жадных не любила.
Помню полчаса возмущалась, рассказывая, как в кафе ее спутник-мужчина не заплатил за нее.
— Я, конечно, сама заплатила за свой кофе. Это копейки! Но ведь он мужчина! Раз пригласил даму в кафе — обязан заплатить!



* * *

Общаться с ней было великой роскошью. Я всегда ждал ее звонка, сам старался лишний раз не беспокоить. Она говорила долго и охотно тогда, когда у нее возникала в этом потребность.
Говорили мы обо всем — о поэзии, как я уже писал, о взаимоотношениях полов, разумеется, обсуждали общих знакомых. Отношение к ним с ее стороны становилось все жестче и жестче.



* * *

К сожалению, в последние годы нервы у нее были на пределе. Конфликтные ситуации с близкими людьми постоянно повторялись. Она жаловалась — я успокаивал.
В последние 7–8 лет это был обычный для нас разговор.



* * *

Однажды мы решили с ней написать совместную книгу. Книгу-интервью. Где хотели зафиксировать все наши многочасовые беседы.
Я начал записывать эти разговоры. Получилась для начала беседа на литературные темы. Я прислал ее Татьяне Александровне. Она стала туда дописывать отдельные фрагменты.



* * *

15 августа 2004 года, поздно вечером, Татьяна Александровна прислала по электронной почте письмо:
Бек с препятствиями
Женечка!
Беседа интересная и весьма содержательная. Хотя, хоть убей, ты меня не убедил, что цитируемая строфа о Гоголе (я приводил в качестве примера хороших стихов четверостишие Сергея Бирюкова «Гоголь». — Е. С.) — серьезная поэзия. И что палиндромы можно рассматривать по большому счету как настоящую лирику. Все же я — заядлый смысловик… Не могу чувствовать иначе.
И еще собеседники (мы с ней. — Е. С.) совершенно обошли волнующий меня вопрос: почему порою тоталитарным режимам авангардствующие «звуковики» (ввожу такой термин!) гораздо угоднее, чем консервативные «смысловики», хотя формально, казалось бы, должно быть наоборот. Условно говоря, Семён Кирсанов был гораздо благополучнее, чем Владимир Корнилов. А Слуцкий оставил в столе и в самиздате, куда больше, чем Асеев? (Ср. с контекстом итальянского фашизма.) Об остальном: а пошли они все (Кузьмин и компания) (Литературного деятеля Дмитрия Кузьмина она не уважала. — Е. С.) туда-то. Главное, есть в стихах честный и завораживающий звук (он может быть и там, и там) или нет.
Еще, забыла. Я так и не поняла (теперь уже мы говорим спокойно и неэмоционально, с презумпцией взаимной любви и уважения), — как вышло, что ты — сугубый смысловик (за что я когда-то давно и полюбила в тебе творчески родственную душу, сразу, с первого прочтения) — не только накренился в сторону «звуковиков», а полностью перешел в их карас, ощутив себя не просто их родственником (это я тоже отчасти ощущаю, что видно по моим последних лет стихам), но и своеобразным лидером? Что за этим стоит психологически? Где ты собираешься публиковать присланную беседу?
Обнимаю,
Татьяна Александровна



* * *

Через два часа — новое письмо.
Женя, глянь, что получилось. Я беседу чуть индивидуализировала, чтобы спокойно за нее отвечать.
Если ты ее «визируешь», то сразу же отзвони — и я ее моментально высылаю в «Экслибрис».
Жду отзвона.
ТАБ



* * *

Я тут же ответил.
Татьяна Александровна, только сейчас получил Ваш вариант. Он очень хороший. А я правку тоже важную внес. Как же быть?
Жду указаний.
Женя 15.08.2004



* * *

Женечка, вдруг поняла, что «вставку»-то я не выслала. Высылаю…
ТАБ

August 15, 2004
4:34 PM



* * *

И отправила еще одно письмо.
БЕК С ПРЕПЯТСТВИЯМИ
Женечка!
Ты меня убедил. Не надо выстраивать иерархию — кто лучше, а кто хуже. (Она спрашивала: кто лучше как поэт — Слуцкий или Айги. — Е. С.)
Побеждает поэзия. Впрочем, каждый творческий человек понимает ее индивидуально, что есть норма.
Сервильные люди имеют место и там, и там. Страдальцы и противостояльцы власти — тоже: по обе стороны.
Кирсанова я в письме назвала лишь потому, что ты мне его в нашем сумбурном (по моей вине, прости) разговоре приводил в пример, если помнишь… А я еще сказала, что сейчас готовится его том в кушнеровской «Библиотеке поэта».
Беседу, если хочешь, могу попытаться протолкнуть в «Экслибрисе».
Я тебя очень люблю: ты как медведь на двух разъезжающихся льдинах — традиционалисты (как я) считают, что ты «лег» под авангардистов, а те — наоборот. Что говорит о том, что ты небезразличен и тем, и другим. Как писал Франсуа Вийон (а он был кто?): «Я всеми принят — изгнан отовсюду». Такая наша планида. С Богом. (А меня Дмитрий Антоныч Сухарев на одном вечере знаешь, как назвал? «Бек с препятствиями»!).
Твоя
неуместно
пассионарная
старшая подруга
Татьяна Бек

August 15, 2004 4:34 PM
Subject: stepanov



* * *

Дорогая и любимая Татьяна Александровна!
Мне кажется, в Экслибрис не возьмут. Я и так там, как ни странно, довольно частый гость. Рецензии, статья, потом Лесин про мою книжку писал… Хотя кто знает? А вот евреям (в тот журнал, куда Вы пишете) нельзя предложить? Был бы Вам признателен. Если нет — не проблема, где-нибудь все-таки пристрою, потому что текст получился под огнем Ваших серьезных вопросов для меня важный. Я стал лучше понимать свою собственную позицию. Смешно, но это так. Когда пишешь, думаешь лучше. Скоро привезут мою нью-йоркскую книжку, тогда сразу Вам все доставлю. Насчет медведя я согласен. Медведь и есть.
Обнимаю.
Женя



* * *

Медведю от Медведицы
Женечка!
Высылаю тебе текст твоей беседы <…>, который я чуток сократила. Беседа в «Экслибрисе» — не больше 10 тыщ знаков с пробелами. Так что если ты еще сократишь на тыщу знаков — будет лучше. Вообще, слегка отожми беседу.
Немедленно, пройдясь рукой мастера, пришли мне его обратно со справкой о себе. Образец: Е. С. (год рождения) — тот-то и тот-то. Автор таких-то книг. С такого-то времени — главный редактор таких-то журналов. Постоянный автор «Экслибриса».
Есть реальный шанс попасть туда или в самый ближайший, или в через-ближайший номер, поскольку я только оттуда, из редакции, приехала — и они, как я поняла, горят как раз с интервью, без которых выйти не могут. Если пришлешь все, как я сказала, быстро, то я сразу же отправлю это в газету с моей горячей рекомендацией и с твоим телефоном. Готовь хорошее фото.
Жду.
Скирли-скирли (ТАБ)

August 15, 2004 8:42 PM
Subject: Медведь



* * *

А беседа вышла в итоге в газете «Экслибрис» (№ 31 от 19 августа 2004 года) под рубрикой «Андеграунд и номенклатура».
Приведу ее полностью. По-моему, она за эти годы не сильно устарела.

Евгений Степанов: «Поэзия — то, что нельзя пересказать прозой».


— Евгений, и все-таки кто, на твой взгляд, выше как поэт — Айги или Слуцкий?

— Разве поэзия — это спорт, чтобы измерять, кто выше, кто ниже?! Они оба принадлежат литературе, только относятся к разным ее видам. Поэзия — это то, что нельзя пересказать прозой. Айги прозой не перескажешь.

— Тогда и Некрасов, и Георгий Иванов, и Владимир Корнилов — не поэты.

— Они гениальные прозаики (публицисты), писавшие в рифму.

— Но ведь ты сам тогда тоже прозаик, пишущий в рифму.

— Да. Но это не мешает мне любить других авторов, в том числе и так называемых авангардистов. Кстати, авангардистом может быть человек, пишущий и силлабо-тонические стихи. Например, тот же Слуцкий. И совершенно точно авангардистом может не быть человек, пишущий верлибры. Те, кого принимают за авангардистов, зачастую ими не являются. Например, замечательный поэт советской эпохи Семён Кирсанов был незаурядным виртуозом формы. Он писал палиндромы, делал образцы визуальной поэзии и так далее. Он продолжал в отличие от большинства разные традиции, не только пушкинские. И я, конечно, его уважаю, но это вовсе не значит, что Кирсанов авангардист.

— А Андрей Вознесенский?

— Он добился выдающихся результатов в своих видеомах. Это истинные образцы визуальной поэзии. И в этом смысле он авангардист. Что касается иного творчества Андрея Андреевича, то, конечно, те приемы, которые он применял (применяет, дай Бог ему здоровья!), многие авторы использовали, на мой взгляд, ярче. Например, усеченные строчки Андрея Белого, листовертни Дмитрия Авалиани (создателя жанра). На самом деле термин «авангардизм» постепенно изживает себя. Есть поэты и непоэты.

— Существует журнал, посвященный визуальной поэзии и так называемой смешанной технике — «Черновик» Александра Очеретянского. По-твоему, там печатаются авангардисты?

— Еще раз повторю: обращение к тому или иному жанру (даже редкому) не гарантирует качества. Мне, например, странно видеть, как некоторые хорошие поэты пририсовывают к своим стихам картинки, лишь бы напечататься в «Черновике». Смешанной техники от этого не прибавляется. Она появляется там, где за дело берется мастер.

— Назови хотя бы одного.

— Александр Федулов. Он прекрасный поэт и профессиональный художник. Вот у него и получается настоящая визуальная поэзия. Или Вилли Мельников. Он делает удивительные образцы люменоскриптов, драконографии. Это жанры, которые он изобрел сам. Мельников работает на стыке поэзии, фотографии, графики. Надо заметить, что Вилли не только одаренный поэт, уникальный лингвист, знаток множества языков, но и блестящий фотохудожник. Вот и у него смешанная техника получается отменно. Кстати говоря, этому жанру многие тысячелетия. Я недавно был в Каире, в этнографическом музее видел там образцы древнеегипетской смешанной техники, выполненные на папирусе, которым четыре тысячи лет.

— В своей статье «Новый самиздат» («НГ-EL» от 29 июля) ты пишешь, что читатель дезинформирован, обкраден. Что имеется в виду?

— Да, читатель не знает, что на самом деле происходит в современной поэзии. В той статье, кстати, я не упомянул питерский журнал «Акт», который издают на свои средства настоящие подвижники Валерий Мишин и Тамара Буковская. Это очень хороший журнал. Его тираж 125 (!) экземпляров.

— А что, разве в «Новом мире», например, поэтов (авангардистов) не печатают?

— Их позиция мне понятна. К новациям, авангардизму в поэзии этот журнал относится негативно. Ключевые фигуры русского авангарда (например, Велимир Хлебников, Алексей Кручёных, Геннадий Айги) подвергаются в журнале остракизму. И, разумеется, публикаций поэтов авангардного направления практически нет. Со страниц журнала («Новый мир», 2004, № 6) Александр Кушнер в беседе с Вами, Татьяна Александровна, говорит, что Хлебников был психически болен, заявляет о его преданности новой идеологии, о его связи с ЧК…

— Ты выдергиваешь эти слова из контекста беседы.

— Публикации стихов Алексея Кручёных в «Футуруме» «Новый мир» называет слабенькими, творчество Геннадия Айги апологией мнимого. И так далее.

— Однако «Новый мир» замечает эти публикации. К тому же добавлю: стихи Дмитрия Авалиани открыл для широкого читателя именно этот журнал!

— Вы абсолютно правы. И вообще я благодарен главному редактору Андрею Василевскому, к которому отношусь с уважением. На самом деле полемике между нами много десятилетий. Это диспут символистов и акмеистов (постакмеистов) и футуристов (футурумистов), который, к счастью, до сих пор не завершен.
Один из видных деятелей ОПОЯЗА Борис Эйхенбаум призывал в двадцатые годы к одному — признать, что существует язык поэтический и существует язык практический. Он писал (цитирую по памяти), что поэтический язык не есть только язык образов и звуки в стихе вовсе не являются только элементами внешнего благозвучия и не играют только роль аккомпанемента смыслу, а имеют самостоятельное значение. Начался пересмотр общей теории Потебни, построенной на утверждении, что поэзия есть мышление образами.
Слово, звук самоценны. И в звуке (форме) своя логика, свой смысл. Не случайно изобретатель нового жанра в литературе — танкеток — современный поэт Алексей Верницкий за основу взял часть знаменитого стихотворения Алексея Кручёных «Дыр, бул, щыл». Кстати, интересно отметить, что в жанре танкеток работает и главный редактор «Нового мира» Василевский. Так что в чем-то противоположности сходятся. Плохо только, что печатает он только свои танкетки! «Новый мир» — это общероссийский народный брэнд, и, конечно, быть такому журналу в арьергарде поэтических событий нелепо. Он, по идее, должен оставаться национальным достоянием. А национальное достояние — это не только (и не столько!) Олег Чухонцев, Юрий Кублановский и другие представители литературной номенклатуры.

Попутно замечу, как удивительно наблюдать перерождение андеграунда (к которому когда-то принадлежали и прогрессивные для определенной эпохи Чухонцев и Кублановский) в номенклатуру. Интересно, они сами это понимают, или нет?

— Они «номенклатурны» (термин тут весьма условный) не намного более чем, например, Дмитрий Александрович Пригов. Да? И это — нормальный ход, или, по Гончарову, «обыкновенная история», когда племянник постепенно превращается в дядю. А вообще давай, Женя, говорить о текстах, а не о внешних контекстах… Другой твой оппонент — журнал «Вавилон» и лично Дмитрий Кузьмин, так?

— «Вавилон», к сожалению, пал. Прок от него был. Он показывал, как писать не надо. Но Кузьмин — это трудолюбивый человек, который без работы не останется. Он всегда что-то делает. Линия, которую он и его сподвижник Данила Давыдов проводят в литературе, на мой взгляд, тупиковая. Она ориентирована на абсолютизацию прозы в поэзии. Кузьмин и Давыдов своими антологиями, безусловно, оказывают влияние на происходящее в литературном процессе. Этого отрицать нельзя. За последние годы Кузьмин составил антологию «Нестоличная литература» (М., 2001), Давыдов — антологии «Анатомия ангела» (М., 2002) и «ХХI поэт/снимок события» (М., 2003)… Попробуем разобраться, что они пропагандируют. Все что угодно, но только не поэзию. У самых достойных авторов Кузьмин и Давыдов умудряются выбрать предельно приземленные тексты, в лучшем случае напоминающие образцы американской рэп-культуры, а в худшем — обычной порнографии.

— Это звучит как-то голословно!

— Да откройте эти антологии! Там все написано. Вот, пожалуйста. Светлана Кузьмичева: «Она блондинка Жуков в белом платье с блестками. Он вдовец Айзенштадт, сорока семи лет. Предпочитает мальчиков, а если девочек, то в возрасте до двадцати лет, с худенькой попкой». Сейчас вышла в «НЛО» еще одна антология — «Девять измерений». В ней Дмитрий Кузьмин, Илья Кукулин, Данила Давыдов, Максим Амелин, Бахыт Кенжеев и другие представляют на свой выбор лучших молодых авторов. Представляя своих подопечных, Кузьмин печатает сначала свои собственные шедевры, разумеется, гомоэротического характера… Неужели у него других тем нет?
А вообще авангард — это не отказ от традиций, а внимательнейшее их изучение. И достижение высоких результатов в рамках традиций. Вот, например, палиндром. Это старинный фольклорный жанр. (Помните, наверное, фразу, которая читается одинаково слева направо и справа налево: «на в лоб, болван»?) Но образцов истинной поэзии в этом жанре совсем немного, даже у легендарного Николая Ладыгина. Мне нравятся единичные перевертни. Например, Александра Бубнова. Так он не только блестящий автор, он и лучший в стране знаток палиндромии. Он первый в России защитил докторскую диссертацию по этой теме. То есть мало иметь творческую энергию, надо знать, что до тебя делали предшественники.
Приведу только несколько примеров удачной палиндромии. «Я иду с мечем судия» (Гавриил Державин), «Я и ты балет тела бытия» (Елена Кацюба), «Дорого небо, да надобен огород» (Дмитрий Авалиани). Палиндром без метафоры, без образа ничего не значит. Только сумма приемов (или, проще, талант!) обеспечивает успех стихотворению. Увы, иные современные стихотворцы никаких приемов знать не хотят. Самовыражение — явление, безусловно, интересное, но имеет ли оно отношение к литературе?

— Тебя послушаешь — и складывается впечатление, что настоящая поэзия печатается только в твоих журналах «Футурум АРТ» и «Дети Ра».

— Это, конечно, не так. Я уже упоминал про журнал «Акт», есть содержательное издание Константина Кедрова и Елены Кацюбы «Журнал ПОэтов», вышли антологии Сергея Бирюкова «Зевгма» и «Року укор». Так что не все так безнадежно. Хотя и на самом деле драматично!

Беседовала Татьяна БЕК



* * *

Когда интервью вышло, она очень переживала. Не хотела никого обидеть.
Звонила мне и спрашивала:
— Интересно, а что скажет Вознесенский, а что скажет Василевский?..
Через день позвонила, счастливая:
— Виделась с Вознесенским. Почему-то перешли с ним на «ты». Он сказал, что мы с тобой все правильно написали. Василевский тоже вроде не обиделся.



* * *

За три дня до своей смерти она позвонила мне домой и сказала:
— Как, ты не знаешь, чтó произошло?!
И начала рассказывать о письме ряда писателей в адрес Туркменбаши с предложением перевести на русский язык его стихи… О диких, грубых выкриках поэта Х. в ее адрес и в адрес Н. Б. Ивановой о том, что присутствующий при этом критик Ч. никак не одернул поэта, о постоянных звонках домой с оскорблениями и даже угрозами…
Она на секунду замолчала. И горько сказала:
— Ты знаешь, мне кажется, теперь я не смогу преподавать в Литературном институте. Морально не смогу.
В финале беседы она спросила:
— Скажи мне, я выживу?



* * *

В последнее время она всегда спрашивала меня: «Я выживу или нет? Что будет со мной?» Теперь я понимаю, что до конца не отдавал себе отчета в серьезности постановки вопроса.



* * *

В тот день (накануне ее трагической смерти) я, как мог, ее успокаивал. Внушал ей, что нельзя реагировать на озлобленных и полусумасшедших людей!
Договорились, что она будет брать трубку только через автоответчик.



* * *

На следующий день я уехал по делам в Чебоксары. Уехал все-таки спокойный. Мне показалось, что она вошла в норму. Она обещала мне, что будет брать телефонную трубку только через автоответчик и оградит себя от ненужных контактов.



* * *

В поезде у меня прихватило сердце. Такого не случалось давно. Подошел к проводнику за лекарствами — у него их не нашлось.
В это время, оказывается, она умирала. Но я этого не знал.



* * *

Иногда мне кажется: то, что я сейчас пишу, бессмысленно — она (самый лучший в мире читатель) не прочтет. Какое-то оцепенение.



* * *

Как истинный поэт она предвидела свою судьбу, свою скорую кончину. Она все сказала, что хотела сказать.



* * *

Она, конечно, очень сильно, смертельно устала, поскольку была поэтом, т. е. человеком без кожи. И Господь взял ее к себе. Она сейчас в надежных руках.



* * *

У меня сохранилась такая мистическая записка от Татьяны Александровны.
Женя!
Жди — я сейчас!

Т. Б. 28.3.90 [41]



* * *

Сейчас 2019 год. Я жду. До сих пор не верю, что она не вернется.