— Зоя, вы дружили с Татьяной много лет. Что вспоминается прежде всего?

— Почему-то в последнее время часто вижу перед собой, как мы сидим с Таней в небольшом кабачке, в его подземелье, куда спустились из главного помещения по крутой лестнице. Внизу уютней. А мы с ней любим чуть зажатые стенами небольшие пространства с деревянными столиками. Заказали вкусную обжаренную рыбу с картошкой и белое вино. И разговариваем, разговариваем… Вообще-то я привезла ее в этот городок под названием Old town Alexandria, чтобы показать его улочки, они того стоят. Там, за окнами особняков, иногда даже можно увидеть пожилую седовласую леди в белом накрахмаленном чепце, сидящую в кресле и вяжущую что-то на спицах. А неподалеку служанка на стуле. Какая-то ожившая Викторианская эпоха. Нет, это не подготовка к съемкам фильма, а живая реальность старого и в общем-то почти уже туристского городка, где вдоль улиц — кафе, рестораны и сувенирные магазины, а у набережной, в вечерних сумерках, появляется, как из-под земли, мальчик с огромным цветастым говорящим попугаем, сидящим у него на руке, с которым можно сфотографироваться. А на площади самой набережной, совсем у реки, на которой в дымном вечернем мареве под фонарями частные белоснежные лодки и яхты, застыли восхитительные клоун и клоунесса, долго не меняющие своих поз, и рядом разложил длинный стол с хрустальными бокалами, полными до краев воды, музыкант, исполняющий на них классические мелодии, обводя кончиками пальцев их увлажненные края.
Но нам не слишком до всего этого. Мы разговариваем, вспоминаем, обсуждаем московские новости и просто тянем прохладное золотистое вино. И нам совсем не хочется вставать и отсюда уходить.

— Как Татьяна оказалась в этом городке?

— Я привезла Таню всего лишь на три дня к себе в Вудбридж (так было удобно по ее расписанию), расположенный в тридцати-сорока минутах езды от столицы США. Заехала за ней на машине в Вашингтон, где она гостила у живущего там в те годы Василия Аксёнова и его жены. И вот мы с ней уже в других, прилегающих к большому городу, просторах, у нас в доме.
…Мой муж Джон уходил к 12-и утра на работу, возвращался к позднему ужину, который называется обедом. А мы с ней сидели на первом этаже в столовой, что около кухни, и — разговаривали, разговаривали, разговаривали… Была середина 90-х. И я, живя в штате Вирджиния уже несколько лет, привыкла к некоторой отключенности пространства — у балкона лес, по которому вглубь, серебрясь, тек узкий ручей, слева от почти лесной нашей улочки — поля. До магазинов, как обычно бывает в Америке, надо ехать на машине. Сама улочка называлась — Trident Lane, что можно перевести скорее как «Переулок Трезубца».
Хотя переулком она не была, потому что шла именно полукругом с часто расположенными с одной ее стороны разного цвета таунхаузами, как действительно зубьями трезубца.
Таня спросила меня, как называется эта улочка, и восприняла Lane как аллея, что, впрочем, тоже может быть верным переводом.
На следующее утро она прочитала мне свои строчки. Звучали они так: «На аллее пустынной Трезубца/ По утрам мои руки трясутся».
(В слове «пустынной» сейчас, по прошествии лет, полностью не уверена, но смысл был именно такой.) Прочитала без комментариев и, конечно, я сразу поняла, что была она совершенно оглушена тишиной и пустынностью атмосферы этого места. Я промолчала.
Было бы долго и неуместно подробно объяснять, что американцы в основном не любят жить в городах. И я не стала рассказывать ей о всех относящихся к этому особенностях и подробностях их иной ментальности. Больше ни она, ни я к этой теме не возвращались.
А через три дня я отвезла Таню в столицу, где ее ждали. Осталось всего лишь две фотографии от той нашей встречи. Жалко, что так мало.

— А как вы познакомились?

— Нас познакомил Борис Слуцкий. Точней даже не познакомил, а неоднократно настаивал на нашем знакомстве, часто повторяя при встрече и мне, и моему отцу, что Таня и Зоя непременно должны общаться.
Бориса Слуцкого я побаивалась, потому что он почему-то всегда встречал меня одним неизменным вопросом: «Как адьюдтеры?..» Это как-то грозно звучало в его устах, грозно им произносилось, мне всегда было от этого не по себе, и я не находила, что ответить…
Но вот встреча наша с Таней произошла, нам было по 18 лет, и обе мы сразу поняли, что Борис Абрамович был прав в своих настоятельных указаниях на ее необходимость.

— Какой она была? Тогда, в юности?

— Она была очень живой, всегда оживленной, с яркими искорками веселья в глазах. И, конечно, очень умной и тонкой. Прекрасно образованной и начитанной. Мне всегда, в любой ситуации с Таней было интересно.
Когда мы только начали дружить, Таня жила в одном из писательских домов у метро Аэропорт в 3-х комнатной квартире с родителями. Ее мама, очень любившая Таню, порой не подзывала ее к телефону. Сердилась, говорила, что ей нельзя отвлекаться, потому что у нее очень много литературных занятий и дел. Она как бы отгораживала Таню от «потери времени», которое, наверное, необходимо в молодости. Но все равно общались мы много и часто, в основном даже не на литературной почве, а рассказывая друг другу свои романтические приключения, обсуждая их. Однажды она сказала мне, что рассказывать — гораздо интересней, чем проживать все это в жизни. Да, это так, потому что в рассказах — тоже есть элемент творчества, а мы обе уже давно писали стихи.

— Я Татьяну в той квартире не застал, мы общались уже на другой квартире, но тоже на Аэропорте…

— Да, позднее Таня переехала в мой дом на улице Красноармейской, и даже в мой подъезд. Наши 2-х комнатные квартиры находились в одном стояке — моя на 3-м, ее на 5-м. Мы любили к друг другу забегать, — так просто было подняться двумя этажами выше к ней или спуститься ко мне.

— Хорошо помните ее квартиру на Красноармейской?

— Конечно. Ту ее последнюю квартиру я помню до мельчайших подробностей, она немного описана в давнем моем стихотворении «Стылый след», которое возникло через несколько лет после моего приезда в Америку и вскоре было потеряно. Обнаружилось оно, когда Тани уже не стало. Но я решила не менять его первоначального прижизненного ей посвящения. К Таниному 65-летию «Стылый след» опубликовал журнал «Знамя» (2014, № 4) (http://magazines.russ.ru/znamia/2014/4/7m.html). Я и сейчас временами мысленно медленно брожу по той квартире. Небольшая первая комната была ее кабинетом. В удивительном порядке стояли размещенные на полках по стене замечательные книги. Когда мне нужна была какая-то и я приходила за ней, Таня протягивала руку и мгновенно ее снимала с полки — потому что все книги были в строгом алфавитном порядке.

— Где шли ваши беседы? На кухне, наверное?

— Да. Разговаривали мы в основном, как принято в московских квартирах, на кухне. Таня садилась за кухонный столик около телефона, подвешенного сбоку на стене, я на сундук, придвинутый к батарее у окна. Пили вкусный кофе с подсушенными в духовке сухариками. Телефон разрывался, постоянно звонили друзья. Часто приходила Аичка Кербабаева, милая Танина подруга. Сохранилось фото Вячеслава Коротихина: мы втроем, рядом на диване.
При том, что внешне Таня была обаятельна, весела, внутренне она много страдала. Что-то не складывалось в личной жизни, как хотелось, а она мечтала о настоящей семье. Поэтому в ее стихах порой присутствовал некоторый надрыв, всплеск, иногда граничащий почти с отчаянием. Но это было заметно только в стихах. Думаю, психологически это происходило от того и объяснялось тем, что ей хотелось без обиняков, открыто, прямо, без намеков и недоговоренностей поделиться с читателем, главным своим собеседником, и таким образом освободиться от тоски по несбывшемуся, неисполняющемуся, о чем мечталось. Да и сама она писала, что стихи, процесс их сочинения ее излечивают. Ну, конечно, — неземной катарсис, духовная разрядка. Была у нее какая-то глубинная запрограммированность на это отчаяние, а, как известно, очень важно наше внутреннее, даже не связанное с ситуациями судьбы, самоощущение, оно и влияет на течение жизни.

— Как Вы считаете, она полностью реализовалась в творческом плане?

— Она достигла высокого профессионализма во всем, жила поэзией, была прекрасным критиком, литературоведом, редактором, наставником молодых, но иногда и в себе сомневалась, не часто показывая это на людях.
Вместе с моим отцом Александром Межировым Таня составила его книгу «Поземка», которая вышла в Москве в издательстве ныне покойного Александра Шаталова «Глагол» (1997 г.). Было много ее переписки с Межировым, и не по компьютеру, Таня проделала огромную, кропотливую и действительно замечательную работу, за что отец мой был ей бесконечно благодарен.
О Межирове она написала в своем уже позднем стихотворении — «Юности моей кумир». А ему очень нравилось ее прекрасное стихотворение «Снова, снова снится папа…».

— Да, это замечательные стихи. Хотя не уверен, что Татьяна Бек была сама им полностью довольна. Я вообще думаю, что у нее была заниженная самооценка…

— Думаю, Вы правы, Женя. Она и свою внешность тоже не слишком высоко ценила, еще и из-за этого страдала. Но ведь дело совсем не в красоте, а обаяние у нее было от природы, — свое, не слишком стандартное, но своеобычное. Наверное, и сейчас в ее архиве хранится более чем романтическое письмо изумительного прозаика, чье имя не имею права назвать, полное восторга и обожания. Таня хранила это письмо, часто перечитывая, поделилась тем, что было в нем, со мной, и мы, восхищаясь всем текстом, повторяли вместе строчку из него о том, что пишущий ей видит, как она идет (помню дословно), «нежно перебирая своими длинными ногами».
«Мои баскетбольные плечи — в ахматовской шали…» — точно выразила она сама особенности своей натуры и характера.

— У вас были какие-то разногласия литературного свойства?

— У нас не было с ней разногласий, и литературные вкусы наши были очень близкими, но временами наступали периоды прерывания отношений. Однако тогда я вспоминала мудрые слова Далай-ламы: «…Возьми его обувь и пройди его путь, попробуй его слезы, почувствуй его боль…». Так я и старалась делать. И всегда ее любила.
…Поездок совместных у нас было немного, но одна оказалась незабываемой. В конце 70-х меня направили от московского журнала Гостелерадио «Кругозор», где я работала в те годы, в Дагестан записывать для пластинки (они располагались между страниц журнала) Расула Гамзатова. Прилетев, в гостинице я увидела Таню. Обоюдной радости не было предела еще и потому, что, приехав туда по каким-то своим делам, она уже давно начала скучать, о чем мне сразу и сказала. Узнав, что мы обе в Махачкале, Расул Гамзатов устроил настоящий праздник, выделив своего личного шофера с машиной и велев ему провести нас по дагестанским селам. Принимали нас как его посланцев, понятно, с невероятной торжественной роскошью, у каждого дома в саду расставлялись огромные столы с дивными яствами, напитками, и застолье длилось часами. Больше всего в этой поездке поразил древний Дербент, впечатления от котором никогда не забывались, я писала о нем стихи, и Таня тоже. После этого в Москву нам долгое время приходили, вернее — прилетали небывалых размеров посылки от наших новых друзей со свежайшими овощами и зеленью, копченой рыбой и бутылками дагестанских вин… Посылки мы делили с Таней пополам, и половина коробок поднималась к ней в квартиру на 5-й этаж.
Все это так ярко в памяти и, — кажется, было совсем недавно или никогда не было, как говорила моя бабушка, мать моего отца.

— У Вас сохранились книги с автографами Татьяны Бек?

— Конечно. Вот, например, на полке Танина книга «Смешанный лес» с ее надписью: «Зое — моему сокровенному, всей душой любимому другу — на память об огромной, нелепой, хорошей жизни и… "в долготу дней". Таня 6 мая 1994. Москва». (Она знала надпись Анны Ахматовой моему отцу на подаренной ему фотографии, где были именно эти процитированные слова.)

— Что Вы думаете о трагическом уходе Татьяны Александровны из жизни?

— Долгота дней не осуществилась. Никогда не приду в себя от неожиданного, повергшего в состояние шока, Таниного ухода. Она мне писала в Вирджинию до трагедии, что сломала зимой ногу, которая была в гипсе. Но писала об этом достаточно спокойно, не унывая. Потом сообщила, что гипс сняли, но врач сказал — что-то срослось не так, и она будет всегда хромать и ходить с палочкой. Сердце мое похолодело, я с болью поняла, какой это удар для еще совсем не старой женщины. Уже поздней я узнала и о других событиях тех месяцев, долетевших из Москвы на другой континент, которые, как говорил ряд близких ей людей, привели Таню к гибели. Но я знала ее глубоко верующим человеком, человеком мудрым, и все нехорошие версии сердце отвергало. Да и саму Танину смерть отвергает, — потому что душа бессмертна.
Я уверена, что Таня слышит меня, когда я сейчас вспоминаю нашу жизнь. И сквозь мой рассказ я посылаю ей все ту же любовь, надеясь, что встретившись, когда придет надлежащий срок, мы еще будем, как прежде, с ней разговаривать, потому что так любили это здесь, на Земле. Блаженства, Таня, твоему бессмертному Духу — в высоких сферах.

…У меня сохранилась Танина надпись на оборотной стороне фотографии, подаренной мне, где она в гостиной с любимой кошкой Басей:
Москва, 5-й этаж, кв. 91, лето 1998 года,
за окном наш помоечный двор (сад); васильки стоят давно, потому побелели; кошка Бася капризничает от жары; Таня очень любит Зою и сожалеет, что оне в разлуке — покурили бы за столиком вместе!