Дни были будничны и серы,
а ночи — синие, как шторы,
и мы вступали в пионеры,
как поступают в мушкетеры.
Потом нас портила крамола,
ну а кого не пронимала —
тот вырастал из комсомола
и шел в гвардейцы кардинала.
И мы друг другу поддаваться,
о прежнем времени грустя,
не начинали даже двадцать
лет, то есть молодость, спустя.

Я вышел прикурить от светляка,
живой искрой слетевшего с кресала
звезды, что, непомерно высока,
неподалеку от луны мерцала.

Деревья заполняли старый сад:
среди ветвей гнездилась мгла седая,
ночной сигнализацией цикад
округу обо всем предупреждая.

Светляк погас, но стало лишь светлей
по мановенью лиственного жезла,
и тень моя, в элизиум теней
сходящая, на полпути исчезла.

В саду клубилась вечность по углам —
и, как туман, с рассветом оставалась…
И бабочки боялся Мандельштам,
а бабочка Набокова боялась.

Снаружи ни минус, ни плюс,
но стужей несет из подвала;
тот угол, где елка стояла
особенно кажется пуст.

Как будто среди мишуры
мерцала, таясь, позолота,
как будто бы значили что-то
стеклянные эти шары!..

Так нельзя! За себя надо взяться,
предварительно бросив курить.
В настоящее дело ввязаться,
ухватить путеводную нить.

Или вниз покатиться по склону,
скоростной превышая лимит…
Кувыркайся, мой внутренний клоун, —
поглядим, кто кого уморит!

Привычный круг своих владений
сужает память все быстрей…
Дни безразличных мне рождений
и даты легких мне смертей,
не изменяясь год за годом,
как их ни путаешь, — зазря
торчат в глазах заумным кодом
настенного календаря.

Забытый ключ придет на помощь:
не всех, так через одного,
живых и мертвых молча вспомнишь.
Но непонятно, для чего.

Мой беспородный пес болеет мной,
как я болел одним большим поэтом:
я перед ним, как лист перед травой,
вставал и шелестеть не смел при этом.

Но просвистели крыльями года,
и шерсть на голове пошла на убыль —
ударился о землю я тогда,
оборотился и оскалил зубы.

А время яростно течет, и
растут и множатся года,
но наши распри, наши счеты
не постареют никогда.

Смирившиеся инвалиды
словесных битв — глаза смежим,
но наши раны и обиды
всегда останутся свежи.

Стикс веет тоской и кошмаром,
а Лета — река без примет.
Сел новопреставленный в старом
костюме на стул-табурет.

Задул бездыханно колонку
и ванну набрал в забытье:
он жизнь свою, как кинопленку,
проявит в летейской струе.

Отбелкой заняться он рад бы,
но в раковине закрепит
и самые темные кадры
пролитый из крана Коцит…

Собравшимся лучше не плакать,
а то, проникая во тьму,
об умершем светлая память
всю пленку засветит ему.

Я был, как Тыква, с места выжит,
и в самовольстве обвинен,
и обстоятельствами выжат,
как ниспровергнутый Лимон.

A мой приятель Чиполлино —
иной среды, чем я, продукт —
лепил судьбу из пластилина.
Но тоже тот еще был фрукт!

Обычаи наши странные:
по праздникам за едой
чокаемся стаканами,
наполненными бедой.

Унылые, неразменные
на стихотворный хлам
песни поем — военные
с тюремными пополам.

В тех песнях пейзажи плоские:
дороги, степь да туман…
И беда переплескивается
под песню в чужой стакан.

Мы будем по закону естества
единой плотью до тех пор, покуда
сердца в нас сообщаются, как два
одной юдолью спаренных сосуда.

Мы эту жизнь вдвоем переживем,
пустые дни на стержни лет нанижем,
но уровень отчаянья в моем
сосуде опускается все ниже.
Два наших сердца бьются заодно,
хотя мое — взыскует легкой ноши,
наверно, у него ослабло дно,
и стенки, износившись, стали тоньше.

Внутри него витает скорбный дух,
который ищет для себя отдушин,
и принцип сообщающихся двух
сосудов по вине его нарушен.