Вот и я больше дни не считаю,
Отпускаю кружиться окрест,
Будто ту говорливую стаю
Из каких-то несбывшихся мест.
И подхватит их воздух незримый,
То поднимет, то бросит опять,
Соберу ли, пройду ли я мимо?..
Мне уже ничего не поднять…
Потревожит ли отзвуком чувства
Неуверенный утренний свет?..
Все равно. Здесь дождливо и пусто.
Только осень, а прошлого нет.
Только этой равниной покатой,
Только ей и дышать точно зверь…
Так любить не умела когда-то,
Для чего же умею теперь?

Полуобжитые кварталы
Каких-то улиц силикатных,
Там жизнь себя не узнавала,
Заглянет и спешит обратно,
От этой станции конечной,
С автобусной подножки мерзлой,
За безбилетным ветром встречным,
Сшибающим сухие слезы.
Строений брошенных во мраке
В окраинном лихом бессилье,
Рождались светлые собаки
И никуда не уходили.
Приговоренные быть рядом
Лохматой, брошенною стаей,
Каким-то параллельным адом
Лежали, в сумраки врастая,
А снег все падал на загривки
И застывал в глазах собачьих,
И нет от верности прививки,
И свет казался им незрячим…
Слепых дорог тугое жало
И визг убитых тормозов,
А в небе навсегда сияло
Созвездие бездомных псов.

Для моей малости — мир абсолютен,
В нем можно все от высших щедрот
До низких радостей, но на беспутье
И то минует, и это пройдет.
Почему я не строю на берегу дома,
Почему не подбираю всех бездомных собак,
Как будто росток, который сломан,
Как будто свет, уходящий во мрак.
Когда там решали — мне быть, не быть,
Когда вдыхали любовь как в бога,
То дали муку себя судить,
И не дали права — уйти до срока.
И все, что могу, из всех божьих начал,
Стать бездомней любого несчастного зверя,
Когда ты сюда меня отпускал,
Так же плакал по мне, — как теперь я?

Рваный холст на ветру неистово бьется,
Он не может закрыть собою пустырь,
На котором ямы, похожие на колодцы,
Механизм, распластанный, будто упырь.
На холсте отраженье проезжей жизни,
Никаких пейзажей, дыры да тьма,
Так и хочется написать что-нибудь
матерное об отчизне,
Но она-то при чем? — понимаю сама.
А она нас приучала к полям и рекам,
Все растила кроны — свисти да летай,
Даже нищий здесь мог бы быть человеком,
А теперь он «нечто», утянутое за край.
Заполошные жители произносят: «Эта страна…»
Будто лунные тени льнут к чужим изголовьям,
А она уже устала менять имена,
И лечить нас, убогих, своей любовью.

То ли много мне стыда, то ли мало,
Я и воли-то своей не видала.
Я и пальца не колола иголкой,
Ни царевной не была и ни волком.
А все с волею чужой поспешала,
Как закончу — начинаю сначала.
А оставят если, сяду в уголочек,
Завернусь будто кикимора в клубочек,
А все принцы и купецкие дети,
И иные солдатики бравые
Ускакали за красавицей славою,
Будто мы и не одни здесь на свете.
Посижу так потихоньку, потоскую,
Вы знать меня не знаете такую,
Над шиповником поплачу своим белым,
А другою я и быть не хотела…
Не хотела? И не знать мне покою,
Значит, будут поминать вот такою.

Лишь ненасытные плети дорог, —
Окрик империи, даль заслонившей.
Рим, отодвинув небесный порог,
Тьмы своих подданных больше не слышит.
Две половинки живого ствола,
Соединенные кем-то для пытки,
Возле распятия жизнь тяжела.
Богоподобные мрамора слитки
Смотрят безглазо, бесслезно. Из дней
Вечных забав. Беспечальное племя.
А вот увозят когда сыновей,
Падать и выть, уцепившись за стремя…
Сын — это радость и мука, и крест,
Животворящею силой распятий
Свой возвратился. Небесный воскрес,
Только царица все помнит, все платит
Иерусалимской тяжелой землей,
Глубже могил схоронившей те шрамы…
Видишь на ослике по мостовой
Юноша нищий приблизился к храму.

В черных росах, над ночною травою
Заметался мотыльковый ветер.
Может, это души землероек —
Самый непонятный зверь на свете.
Звать домой пришли, но позабыли,
Заболтались, чтобы отдохнуть,
Мне казались зрячими их крылья,
Был так непонятен этот путь.
Выбирала одного упрямо
И не уставала повторять —
Мотылек, ну сделай так, чтоб мама
К выходным приехала опять.
Приезжала. Боже мой, как много
Так расти и так взрослеть навзрыд.
Где-то там лежит моя тревога,
Землеройкой мертвою лежит.

Долгим и прохладным светом воли,
Над прибрежной, бледною корою,
Прошептали ветки имя — «Оля»,
«Ольга» - разнеслося над Псковою.
«Тороплив ты, княже, Господине
Всем нам здесь, а первому себе…»
Северная девочка, княгиня
В русской замороченной судьбе.
Это после, после сгинет Игорь,
С некрещеным воинством. В одном
Милостив Господь, не даст ей мига
Череп сына, залитый вином,
Видеть. Из чванливого Босфора
Привезет нам свет крещенных дней
В женах русских первая опора
Православной Родины моей.

Воздух заполнен ветками,
Перемещен по кругу.
Они плывут неодетыми,
И нас все тянет друг к другу.
И нам расставаться не хочется,
Но мы ведь взрослые люди,
Я знаю чем это кончится,
Я знаю, что лучше не будет.
Вбиваешь мой номер в сотовый
И смотришь чужими глазами,
А воздух, из веток сотканный,
Шепнет: «Разбирайтесь сами».
Из этих сумерек радужных
Сбегаю как по тревоге…
А дома скажу: «Ну надо же,
Опять промочила ноги».

Сумасшедший день. Это о ком я?
Будет, что вспомнить. Если память будет.
Если времени почва собьется в комья,
Из которых вырастут ушедшие люди.
В этих путаных зарослях прежней жизни,
Столько влаги, что выступают слезы,
Будто небо, темнея, дождиком брызнет,
И перестанет быть небом, а воздух
Плотный, как завязь, выпьет дыхание
И остановит попутный ветер,
И я назову твое имя крайнее,
Самое последнее имя на свете.

Сколько лет я сдаю этот город,
Почернела уже от золы,
Гимнастерки расстегнут ворот —
Треугольник шагреневой мглы.
Это, знаешь, такая зараза —
Шаг в бессмертие, два назад,
Через левое плюнь три раза,
И за стенкой к тебе постучат.
Все отчетливей тянет отбросами,
Кто оставил нас здесь в живых,
Хоть солдатами, хоть матросами,
Хоть воронками вдоль мостовых…
Ветер с улиц сдувает пену,
Влагой стекол слезятся дома,
Фронтовые сто грамм об стену…
Твой архангел трубит измену —
Не труби. — Я все помню сама.

Всяк кто был, остается в силе —
Так гласят небесные скрижали,
А как слово это обронили,
Так и помнили его и держали.
Значит, не было сирот на этом свете,
А другого я света не знаю,
А в другой я ухожу не за этим,
А чтоб не было у времени краю.
Больно жестко себя с нами держало,
Не давало себя знать — лишь манило,
А вот много его было или мало?
Как считать, — так никому не хватило.

Несвободною волей своей
Я приколота будто иголкой
То на кухоньке возле дверей,
То над детскою книжною полкой.
Я такой расписной экземпляр,
Я почти что не чувствую боли,
И лиловый качается шар,
Майский шар моей первой неволи.
Где сирени весною изранены,
Где ломают их ветками впрок,
Там меня научили быть крайнею,
Я никак не забуду урок.
И никак не взрослеют те сумерки,
И зеленая всходит листва,
Там, где годы мои будто умерли,
Там, где я почему-то жива.

Злая толстая соседка
Называлась сукой в ботах,
Материлась очень метко
И ходила на работу.
В спину ей орали дети
Непристойно и глумливо,
И жила одна на свете,
Это было справедливо.
Это было беспощадно
От конца и до начала,
А хотела быть нарядной,
Шапки толстые вязала
И синтетикой скрипела
На неведомых маршрутах
И зверела так зверела,
Что сильней нельзя как будто.
Память маленькую детства
Закрутила бигудями,
Может быть болело сердце,
Может, плакала ночами…
А потом она пропала,
Сгинула, сдалась на милость
Площади, где три вокзала,
Поезду, куда садилась…
И уехала, не глядя,
На могилку к маме с тятей
В ту деревню, в лес да в осень,
В мир, что выманил и бросил.