Здесь долгий лед, здесь санный путь, здесь сонная вода.
Гуляют птицы снегири среди сквозных ветвей.
Усталый воздух. Провода, соединившие года.
Ни стариков, ни детворы. Ты сам — никто, ничей.
Нельзя к плечу припасть плечом, и взгляда не сморгнуть.
Здесь все надежды ни о чем. Здесь воздух не вдохнуть.
Здесь только выдох. Только свет, летящий сквозь века.
Решился, милый? Здесь к душе не тянется рука
встряхнуть и вытряхнуть. Здесь мир, связавший воедино
то, что от жизни навсегда уже неотделимо.

Чьи стихи ты мне читал под вечер,
я спрошу, но ты не отвечай мне.
Все равно я позабуду имя.
Впрочем, если ты мне утром скажешь,
что Сесар Вальехо о герольдах
пел и плакал, — слезы я запомню.
Имя для меня совсем не важно.
Я свое давно не вспоминаю.
А детей зову "моя малышка",
"мой малыш". Тебя же, мой любимый,
называю просто "мой любимый".
Тонок плащ был у того герольда,
и герольд продрог. А взгляд был черен.
Бедный, бедный дон, не помню имя,
все искал кого-то, чтоб забыться.

...И мы вернулись в наше детство. Его приметы так легки,
как запах маминой руки...
Две рыбы плавали в пруду. Две стрекозы сплетались парой.
По каплям падавшей воды с босых ступней следили мы,
как истекало время. Даром день обернулся небывалым.
Слова произносились даром, сквозила в каждом пустота:
над плоскостью пруда, где парой стрекозы; рыбы в глубине;
где ты не думал обо мне, где я была тебе не парой.
Молчали долго мы с тобой... Две рыбы плавали в пруду.
Друг с другом и с собой в ладу
                                     за ними вслед скользили взглядом.
Две стрекозы летали рядом...

1.
Слова не властны — дом уже замерз,
Душа тверда. И в доме стынут дети.
Нет повести печальнее на свете.
Но есть весна. Весна растопит лед.
И вновь услышишь, что душа поет.
Сначала глухо, горько, но — теплеет
и слово, словно ветка, зеленеет.
И раскрываешь сердце — так кулак
Вдруг превращается в ладонь.
Итак — слова даны мне снова, снова, снова.
А значит Бог всегда всесильней Слова.
Он молчалив, но лучший собеседник.
С ним ты горишь и немо говоришь,
и словно лист, оторванный от дома,
Летишь. Летишь…
Как зелен он и беззащитен как!
И вновь ладонь сжимается в кулак.
Душа полна печали и любви.
О Господи, к любви не приведи.

2.
Поэзию молчанием продлить?
Я и без слов сумею говорить.
О, тишина, она тобой полна —
мой свет из притворенного окна,
мой теплый дом за тысячью небес,
мой лист единственный, вобравший целый лес,
мой ходунок, младенец, мой мужчина —
в лице дитяти старика личина.
Фальшивка, проступившая, как смысл.
Держу в руке платана ржавый лист!
Уже ноябрь. Уже мертва природа,
И ждет тепла. А до него полгода.
Вот так и сын — я жду, а он растет.
Потом уйдет. И тем меня спасет.
Молчи, о мать, умеющая знать,
как слово за молчанье принимать.

3.
Когда слова стремительно круты,
как под рукой бильярдные шары,
Я отступлю. Игру прерву на вдохе.
Я стану холоднее недотроги.
Слова, слова, словами лишь жива.
Молчаньем завоеваны слова.
За ними жизнь, в которой леденеть.
И закипать. И травкой зеленеть.
О, лучше камнем лечь себе на грудь
и начертать на этом теплом камне
единственное слово: "Позабудь".

Открываю окно — словно ворон, врывается полночь,
и бессонницей метит, и кличет по-птичьи беду.
Мой будильник стучит. Он старательно стрелочки точит.
Год за годом по ходу часов удивленно иду.
        Я не знаю сама, отчего во мне бездна все шире.
        Смысл от слов отлетает и стелется комнатой дым.
        Подступила болезнь, покачала на лезвиях синих
        и пометила волосы прошвой седин.
Память бродит по жизни, в цейтнот безысходный попав.
Рвется сердце за клетку, рассыпав запретов основы.
Все тебе расскажу. Но спекаются губы над словом,
когда корни взрывают надежный домашний капкан.
        Каждый лист прошуршавший —
                                                     моих сновидений свидетель,
        и доносчик, и враль, он сумеет тебе рассказать,
        как вчера, в листобой, я слова разбросала на ветер,
        и на цыпочках ливень пришел, чтобы снова собрать.
Уговаривал, вел свою линию гибким пунктиром,
сквозь который боялась я твой силуэт проглядеть.
Ты мне виделся — весь — в промежутках особенно длинных,
и, наверное, нужно в длиннейшем из них умереть.

Я буду разговаривать с тобой
сквозь странные для прочих построенья —
когда лишь память, ветер, листобой.
Испания. И легкие мигрени.
Но ты поймешь. Мы знаем, почему
живу вне тяжести навязчивых созвучий —
лишь бриз, лишь запах терпкого вина,
лишь запах кофе и того, что круче,
чем кофе в забегаловке портовой.
Что мне добавить — бабушке фартовой,
исколесившей больше сотни стран?
Лишь только то, что все напополам.
Все наше достается, милый, нам —
заслуженной и сохраненной мерой.
Я не грущу, когда брожу одна,
пересекая площади и скверы,
и посещая теплые дома друзей,
не понимающих ни слова в моих стихах.
И что им до стихов!
Они меня всегда принять готовы
без лишних слов.
Какие чудные настали времена!
Живу одна, брожу, схожу с ума,
и пью, и радуюсь, и плачу второпях —
чтоб не заметил драгоценный враг,
что я печалуюсь.
Я все равно скажу, что мы вдвоем,
что я еще смогу стоять одна
и говорить — мы вместе.
В своей глуши ты напиши невесте,
в непрожитых застывшей временах,
что стих уже прибой, и сумрак рассосался,
что есть лишь миг, в котором ты остался
событием, невнятным для живой.
А откровенья не настигнут всех
лишь потому, что выпив свой бокал,
я правдой не убью их наповал
и умолчу о том, где ты теперь.
Не запирай сегодня на ночь дверь.

Сад Нескучный листву, словно спутник, ногой ворошит,
загребает, бормочет: "Не надо спешить никуда".
И мерцает в пруду утонувшая наша звезда.
А наступит рассвет — успокоится сердце мое.
Устаканится жизни чугунное злое литье.
Добреду до постели и лягу весь день умирать.
Мне ли смерть, как любовь, в суете городской выбирать?
Мне ли помнить о страхах несбывшейся женщины той —
раздражающей, словно аршин проглотившей, прямой.
В долгополой Москве обложные с утра облака.
Холодна изолгавшейся веры в надежду рука.
И, пытаясь согреть ледяные дрожащие пальцы,
понимаю — увы. Затянул кто-то жесткие пяльцы
и крестом вышивает суровою нитью окрест —
седину, и сугроб, и угрюмо чернеющий крест
где-то там, за Москвою-рекою.
Это ты следом в след торопился за мною?
Это ты, это ты растирал мои зябкие пальцы.
Это ты закрутил на висках леденящие пяльцы.
Ты найдешь меня здесь, где под наст провалилась аллея.
Среди колющих слез, где тебя дозовусь, сожалея,
и о том, что умрем, и о том, что еще поживем —
пока слово "пока", словно хлеб, раскрошив, дожуем.

В глазах увязли щелки, как мушки в янтаре.
Я знаю, зверь под кожей упругий сумрак прячет —
Короткошерстый звук игры на серебре.
Неравномерно бьется наперсточное сердце,
И вздрагивают мышцы бегущего во сне.
Когда же кот не спит — он словно в тайну дверца,
И взгляд его широк, и янтари красней.
Стучит теперь во мне — наперсточное сердце,
А память словно сон — все глубже, все тесней.

Всякое дыхание да хвалит Тебя!
Вьются стрижи, небеса шевеля.
Сыплется время на паперть храма.
Тени бегут, припадая к реке,
Что обрамляет пейзаж, словно рама.

Божия Матерь припала к руке
Божия Сына. Свершается действо
Жизни, где след золотой на песке
Птичьих распятий, да птичьего гама
Благовест на беспокойной реке.

Он упал на брусчатку тихо,
словно не по-человечьи.
Он в ответ тебе даже не пискнул,
тот амбал гуттаперчевый.
А теперь его все разыскивают.
Так и надо ему, сволочи.
У него, наверное, жена была
в легком платье с иголочки.
И обычная мама в платочке.
Ситцевый взгляд кроток.
У меня тоже будет сыночек.
Любитель губок и попок.
Как же мне суметь, чтобы он
не упал виском на брусчатку?
Как же мне суметь, чтобы он
на тебя был похож, солдатка?
И еще тебе скажу — есть и будь.
А о том, что случилось в полночь...
Позабудь.

Взгляда случайный всплеск.
Памяти россыпи.
Выделил трижды из всех.
Полноте, Господи!
Я ничего не приму
в линиях рук.
Освободил бы меня —
тайное вслух.
Вслух о себе,
судьбе,
вслух о любви.
Ты пощади меня, Бог,
вслух о Тебе.
Вижу стрелу дорог.
Вижу полет.
Слышу, как трижды —
и вновь
весть подает.
Я подойду к Нему,
горько припав
к теплой и жесткой руке,
пряной от трав.
Но не поможет Он.
А разве б смог?
Ведь одной крови мы —
я и Бог.

Звонка жду. Осень. Листопад.
Все происходит невпопад.
Как штору, отодвинув тучу,
ем солнце, словно виноград.
Пью жарко-рыжее вино.
Смеюсь ли, плачу — все едино,
не позвонишь. Непоправимо
дождем задернуто окно.
Живу среди смешных людей
жизнью безудержно кипучей,
мне все равно, каких друзей
подарит равнодушный случай...

Сумерки. Мелко поземка змеится.
Тени на стенах. За окнами лица.
Староконюшенный дышит устало.
Кто, хоронясь, переулком идет,
пряча в рукав осторожное жало?
Тонко метель в подворотне поет.
Кто сторожит у парадного входа,
след оборвав у стеклянного брода,
кто рукавицей зажал громкий рот?
Нож не опасен случайным прохожим —
прочим, другим, на тебя не похожим.