Федерико Гарсиа ЛОРКА
НОВЫЕ ПЕРЕВОДЫ
РОМАНС О ЛУНЕ, ЛУНЕ
РОМАНС О ЛУНЕ, ЛУНЕ
Луна, тубероз светлее,
к цыганам в кузницу входит;
глядит изумленно мальчик,
глядит и взгляда не сводит.
Луна раскинула руки
и пляшет ночью нагая,
своей оловянной грудью
притихший ветер смущая.
— Луна, убегай скорее!
Цыгане придут к рассвету,
и сердце твое расплавят,
и станут ковать браслеты.
— Смотри на мой танец, мальчик.
Цыгане в дороге дальней;
к приходу их беспробудно
уснешь ты у наковальни.
— Подковы коня я слышу.
Луна, убегай, скрывайся! —
Одежд моих белых, мальчик,
крахмала их не касайся.
Стучит в барабан наездник
и скачет тропой безлюдной;
в цыганской кузнице мальчик
уснул и спит беспробудно.
И веки прикрыв, цыгане
идут сквозь ночь и оливы;
проносят бронзовый профиль
своих голов горделиво.
За шумом деревьев слышен
тоскливый крик козодоя;
уводит мальчика в небо
луна холодной рукою.
А в кузне плачут цыгане,
и ветер, спутник бессонных,
под свой напев провожает
в последний путь обреченных.
к цыганам в кузницу входит;
глядит изумленно мальчик,
глядит и взгляда не сводит.
Луна раскинула руки
и пляшет ночью нагая,
своей оловянной грудью
притихший ветер смущая.
— Луна, убегай скорее!
Цыгане придут к рассвету,
и сердце твое расплавят,
и станут ковать браслеты.
— Смотри на мой танец, мальчик.
Цыгане в дороге дальней;
к приходу их беспробудно
уснешь ты у наковальни.
— Подковы коня я слышу.
Луна, убегай, скрывайся! —
Одежд моих белых, мальчик,
крахмала их не касайся.
Стучит в барабан наездник
и скачет тропой безлюдной;
в цыганской кузнице мальчик
уснул и спит беспробудно.
И веки прикрыв, цыгане
идут сквозь ночь и оливы;
проносят бронзовый профиль
своих голов горделиво.
За шумом деревьев слышен
тоскливый крик козодоя;
уводит мальчика в небо
луна холодной рукою.
А в кузне плачут цыгане,
и ветер, спутник бессонных,
под свой напев провожает
в последний путь обреченных.
СОМНАМБУЛИЧЕСКИЙ РОМАНС
Зеленой тебя люблю я,
зеленых деревьев кроны,
и ветер, и в море шхуна,
и конь на горе зеленой!
Всю ночь она ждет на кровле,
у низкой ограды стоя;
Зеленые косы, тело
и глаз серебро ледяное.
Зеленой тебя люблю я!
Как табор, месяц кочует,
и рад ему мир полночный,
и только она тоскует.
Зеленой тебя люблю я!
Как рыба, ночь ускользает.
Созвездьями льдинок иней
рассвету путь пролагает.
Смоковница ранит ветер
зазубренной веткой длинной;
агавы на горном кряже
зеленой грозят щетиной.
Лишь цокот коня не слышен.
И вот, у ограды стоя,
склонилась зеленым телом
она над горькой водою.
— Свояк, я за эту келью
готов отдать вороного.
Отдам за зеркало сбрую,
за шаль — кинжал и подковы.
Свояк, я пришел из Кабры,
в крови, с нагорья крутого!
— Будь это в моих руках,
сбыться б твоей надежде,
да дом-то уже не мой,
и сам я не тот, что прежде!
— Свояк, дожидаться смерти
хочу среди стен старинных:
в кровати с бельем голландским
лежать на стальных пружинах.
Взгляни же, как черной пеной
клокочет у горла рана!
— Три сотни могильных роз
цветут на груди цыгана!
Струится теплая кровь,
течет по твоей одежде,
да дом-то уже не мой,
и сам я не тот, что прежде!
— Так дай хотя бы подняться,
на кровлю взойти с тобою!
На шаткую эту кровлю
позволь мне взойти с тобою!
К перилам луны печальной
над вечным шумом прибоя!
К зеленой ограде лунной
они подниматься стали,
и след окрасился кровью,
и слезы в него стекали.
Дрожали на черепицах
огни фонариков медных,
и ночь раскололи сотни
хрустальных бубнов рассветных.
Зеленой тебя люблю я,
зеленых деревьев кроны!
На кровлю взошли цыгане,
к перилам луны зеленой.
Приносит с нагорья ветер
полыни привкус и мяты...
— Скажи, где девушка эта,
чьи губы всегда горьковаты!
На крыше она ждала,
на море сквозь сумрак глядя,
и ветер лица касался,
и гладил черные пряди.
В лагуне она лежала,
приподнятая волною.
Зеленые косы, тело
и глаз серебро ледяное.
И месяц ее качает,
блестя замерзшей слезою.
Еще дремал переулок
в предутренней дымке серой,
когда сломали засовы
хмельные карабинеры.
Зеленой тебя люблю я!
Зеленых деревьев кроны,
и ветер, и в море шхуна,
и конь на горе зеленой!
зеленых деревьев кроны,
и ветер, и в море шхуна,
и конь на горе зеленой!
Всю ночь она ждет на кровле,
у низкой ограды стоя;
Зеленые косы, тело
и глаз серебро ледяное.
Зеленой тебя люблю я!
Как табор, месяц кочует,
и рад ему мир полночный,
и только она тоскует.
Зеленой тебя люблю я!
Как рыба, ночь ускользает.
Созвездьями льдинок иней
рассвету путь пролагает.
Смоковница ранит ветер
зазубренной веткой длинной;
агавы на горном кряже
зеленой грозят щетиной.
Лишь цокот коня не слышен.
И вот, у ограды стоя,
склонилась зеленым телом
она над горькой водою.
— Свояк, я за эту келью
готов отдать вороного.
Отдам за зеркало сбрую,
за шаль — кинжал и подковы.
Свояк, я пришел из Кабры,
в крови, с нагорья крутого!
— Будь это в моих руках,
сбыться б твоей надежде,
да дом-то уже не мой,
и сам я не тот, что прежде!
— Свояк, дожидаться смерти
хочу среди стен старинных:
в кровати с бельем голландским
лежать на стальных пружинах.
Взгляни же, как черной пеной
клокочет у горла рана!
— Три сотни могильных роз
цветут на груди цыгана!
Струится теплая кровь,
течет по твоей одежде,
да дом-то уже не мой,
и сам я не тот, что прежде!
— Так дай хотя бы подняться,
на кровлю взойти с тобою!
На шаткую эту кровлю
позволь мне взойти с тобою!
К перилам луны печальной
над вечным шумом прибоя!
К зеленой ограде лунной
они подниматься стали,
и след окрасился кровью,
и слезы в него стекали.
Дрожали на черепицах
огни фонариков медных,
и ночь раскололи сотни
хрустальных бубнов рассветных.
Зеленой тебя люблю я,
зеленых деревьев кроны!
На кровлю взошли цыгане,
к перилам луны зеленой.
Приносит с нагорья ветер
полыни привкус и мяты...
— Скажи, где девушка эта,
чьи губы всегда горьковаты!
На крыше она ждала,
на море сквозь сумрак глядя,
и ветер лица касался,
и гладил черные пряди.
В лагуне она лежала,
приподнятая волною.
Зеленые косы, тело
и глаз серебро ледяное.
И месяц ее качает,
блестя замерзшей слезою.
Еще дремал переулок
в предутренней дымке серой,
когда сломали засовы
хмельные карабинеры.
Зеленой тебя люблю я!
Зеленых деревьев кроны,
и ветер, и в море шхуна,
и конь на горе зеленой!
НЕВЕРНАЯ ЖЕНА
Увел я ее к потоку,
и ей поверив на слово,
решил, что она — девица,
а был я с женой другого.
Случилось то наважденье
под ночь Сантьяго, в июле,
и лишь фонари погасли,
вокруг светляки блеснули.
Дремавшие груди тронул
я возле межи, в туманах,
и страстно они раскрылись,
как два гиацинта пряных.
Ее крахмальные юбки,
дразня мой слух, трепетали,
как шелк под змеиным блеском
ножей из каленой стали.
Сдвигали кроны деревья,
луну в свой круг не пуская,
и нес горизонт заречный
тревожное эхо лая.
Где видит сны ежевика,
где льнут тростники к обрыву,
смешал я с песком и глиной
волос ее жгучих гриву.
Я галстук сорвал нарядный —
она на платье с корсетом
четыре скинула юбки,
а я — ремень с пистолетом.
Ее жемчужная кожа
была тубероз нежнее;
так свет не сияет лунный,
хрустальную россыпь сея.
А бедра бились, как рыбы
попавшие в сеть беспечно;
то знойным пылали жаром,
то стыли прохладой млечной.
И звездной ночной дорогой
скакал я без шпор на этой
лошадке из перламутра
до первых лучей рассвета.
Я вел себя с ней достойно,
ведь красит гордость мужчину.
Следы моих поцелуев
она унесла — и тину.
И я не скажу, какие
слова с ее губ слетали;
как лезвия, стебли лилий
речной туман рассекали.
Совсем не под стать цыгану
рассудок терять от страсти;
я ей подарил шкатулку,
браслет надел на запястье.
Но я в нее не влюбился,
не стал с ней встречаться снова —
напрасно в ту ночь я верил
лукавой жене другого.
и ей поверив на слово,
решил, что она — девица,
а был я с женой другого.
Случилось то наважденье
под ночь Сантьяго, в июле,
и лишь фонари погасли,
вокруг светляки блеснули.
Дремавшие груди тронул
я возле межи, в туманах,
и страстно они раскрылись,
как два гиацинта пряных.
Ее крахмальные юбки,
дразня мой слух, трепетали,
как шелк под змеиным блеском
ножей из каленой стали.
Сдвигали кроны деревья,
луну в свой круг не пуская,
и нес горизонт заречный
тревожное эхо лая.
Где видит сны ежевика,
где льнут тростники к обрыву,
смешал я с песком и глиной
волос ее жгучих гриву.
Я галстук сорвал нарядный —
она на платье с корсетом
четыре скинула юбки,
а я — ремень с пистолетом.
Ее жемчужная кожа
была тубероз нежнее;
так свет не сияет лунный,
хрустальную россыпь сея.
А бедра бились, как рыбы
попавшие в сеть беспечно;
то знойным пылали жаром,
то стыли прохладой млечной.
И звездной ночной дорогой
скакал я без шпор на этой
лошадке из перламутра
до первых лучей рассвета.
Я вел себя с ней достойно,
ведь красит гордость мужчину.
Следы моих поцелуев
она унесла — и тину.
И я не скажу, какие
слова с ее губ слетали;
как лезвия, стебли лилий
речной туман рассекали.
Совсем не под стать цыгану
рассудок терять от страсти;
я ей подарил шкатулку,
браслет надел на запястье.
Но я в нее не влюбился,
не стал с ней встречаться снова —
напрасно в ту ночь я верил
лукавой жене другого.
АДАМ
Где древа крови ствол багровой кроной…
венчает утра схватки родовые —
там на окне узоры костяные,
и крик — стеклом по ране обнаженной.
А между тем стремится свет бессонный
на рубежи забвенья ледяные
и заставляет течь ручьи живые
в туман прохлады яблочно-зеленой.
Адам из глины бредит в лихорадке
о мальчике, что надувая щеки,
галопом скачет на резной лошадке.
Другой Адам же, сумрачно-далекий,
камней пустыни видит отпечатки
и мальчика из света в лунном оке.
венчает утра схватки родовые —
там на окне узоры костяные,
и крик — стеклом по ране обнаженной.
А между тем стремится свет бессонный
на рубежи забвенья ледяные
и заставляет течь ручьи живые
в туман прохлады яблочно-зеленой.
Адам из глины бредит в лихорадке
о мальчике, что надувая щеки,
галопом скачет на резной лошадке.
Другой Адам же, сумрачно-далекий,
камней пустыни видит отпечатки
и мальчика из света в лунном оке.
СОНЕТЫ СУМРАЧНОЙ ЛЮБВИ
* * *
* * *
Любовь, как смерть, как зов из недр страданья,
все тщетно жду — пока пришлешь хоть слово,
хоть каплю влаги для цветка больного,
чей стебель вянет в муках ожиданья.
Но вечен воздух. Камень без дыханья
не может видеть мрака рокового.
Не хочет сердце наслаждаться снова
холодным медом лунного сиянья.
И в битве, где голубку тигр терзает,
там кровь моя из вскрытых вен струится
и листья лилий в траур одевает.
Так дай словам в мое безумье влиться,
или оставь в ночи, что навевает
мне сон души, в котором тьма роится.
все тщетно жду — пока пришлешь хоть слово,
хоть каплю влаги для цветка больного,
чей стебель вянет в муках ожиданья.
Но вечен воздух. Камень без дыханья
не может видеть мрака рокового.
Не хочет сердце наслаждаться снова
холодным медом лунного сиянья.
И в битве, где голубку тигр терзает,
там кровь моя из вскрытых вен струится
и листья лилий в траур одевает.
Так дай словам в мое безумье влиться,
или оставь в ночи, что навевает
мне сон души, в котором тьма роится.
* * *
Боюсь, что мрамор глаз твоих теряю
и те уста, откуда прилетело
ко мне дыханье розы, и по краю
моей щеки скользя, прошелестело.
Я — голый ствол: листвою устилаю
пустыню грез, клонясь осиротело.
Мне больно, оттого что оставляю
червям страданья вянущее тело.
И пусть ты мой заветный клад далекий,
крест мук моих и жребий мой жестокий,
а я лишь твой дворовый пес приблудный,
Не дай мне потерять надел мой скудный,
и окаймлю я твой поток широкий
цветеньем блеклым осени безлюдной.
и те уста, откуда прилетело
ко мне дыханье розы, и по краю
моей щеки скользя, прошелестело.
Я — голый ствол: листвою устилаю
пустыню грез, клонясь осиротело.
Мне больно, оттого что оставляю
червям страданья вянущее тело.
И пусть ты мой заветный клад далекий,
крест мук моих и жребий мой жестокий,
а я лишь твой дворовый пес приблудный,
Не дай мне потерять надел мой скудный,
и окаймлю я твой поток широкий
цветеньем блеклым осени безлюдной.
* * *
Слепящий этот свет — огня созданье,
и этот мой пейзаж на сером фоне,
фантом идеи, тень на небосклоне,
и грусть земли, и времени молчанье.
Плач крови, обрамляющий страданье,
и эхо лиры в погребальном звоне,
удары бычьи ярых волн в разгоне,
и в ребрах — скорпионов обитанье.
И это все — цветы любви, и рана
в руинах сердца, где ютятся звуки,
где голос твой я слышу беспрестанно.
И хоть ищу покой в горах разлуки,
стремлюсь в твою долину постоянно —
к цикуте, горькой истине и муке.
и этот мой пейзаж на сером фоне,
фантом идеи, тень на небосклоне,
и грусть земли, и времени молчанье.
Плач крови, обрамляющий страданье,
и эхо лиры в погребальном звоне,
удары бычьи ярых волн в разгоне,
и в ребрах — скорпионов обитанье.
И это все — цветы любви, и рана
в руинах сердца, где ютятся звуки,
где голос твой я слышу беспрестанно.
И хоть ищу покой в горах разлуки,
стремлюсь в твою долину постоянно —
к цикуте, горькой истине и муке.
* * *
Тебе не знать глубин моей печали,
И в этот час, когда ты дышишь сонно,
железный звон я слышу обреченно:
холодный голос обнаженной стали.
Напевы звезд безмолвные звучали
в моей груди тоскливым эхом стона.
И жгли наветы злобой воспаленной,
и крылья сердца твоего терзали.
А кони смерти к нам через обрывы
за нашей плотью скачут, развевая
ночным костром оливковые гривы.
Они близки, любовь моя живая!
Погибших скрипок слушай переливы:
то кровь струится, не переставая!
И в этот час, когда ты дышишь сонно,
железный звон я слышу обреченно:
холодный голос обнаженной стали.
Напевы звезд безмолвные звучали
в моей груди тоскливым эхом стона.
И жгли наветы злобой воспаленной,
и крылья сердца твоего терзали.
А кони смерти к нам через обрывы
за нашей плотью скачут, развевая
ночным костром оливковые гривы.
Они близки, любовь моя живая!
Погибших скрипок слушай переливы:
то кровь струится, не переставая!
Перевел с испанского Ханох ДАШЕВСКИЙ