Послевоенные сороковые. Второй класс. А, может быть, третий. Завтра — снова в школу. Я все выучил, все задания сделал, кроме одного. Потому что не знаю, какой у нас будет четвертый урок: то ли родная речь, то ли русский язык. Александра Ивановна, наша учительница, объяснила, что точно неизвестно, но после уроков все скажет. А когда последний звонок прозвенел, Петька в меня локтем как даст от радости, и бежать. Я — за ним, чтоб сдачи дать. И все. А теперь не знаю, что учить: то ли стихотворение Некрасова, то ли делать упражнения и зубрить новое правило.
Идти к Витьке бесполезно: у него простуда, он в школу три дня не ходил, Юрка скажет, что прослушал, а Симка, что не записал. Борька признает только арифметику, а Колька в гробу эти задания видел: у них Дамка кутят принесла, ему не до этого.
Вообще-то, если русский, то я терпеть не могу эти правила. Писать диктант — пожалуйста, я без правил напишу. Интуиция, говорит мне учительница. А что это такое? Надо в школьную библиотеку зайти и Антонину Васильевну спросить, она, наверно, знает. Если родная речь, значит, новый стих учить. Ну и хорошо — выучу и прочитаю, как надо.
Придется самому идти к Александре Ивановне и узнавать, какой урок. Она на нашей улице живет. Недалеко. Сейчас галанка дотопится и пойду.
Ну вот, теперь можно задвижку закрывать. Нет, не всю: угли синими огоньками светятся — еще не хватало угореть. И горшок с кашей пшенной за дверку поставлю, чтобы согрелась. Мама с работы придет — ужинать будем.
…А вот и дом, где учительница живет. Большой, деревянный. Кошка на ступеньках сидит — дымчатая. Кис-кис! А хвост какой пушистый. Ага, вход здесь, а там еще один. Две квартиры. Или три? Дверь не заперта, сени просторные. Тряпка лежит большая: ноги вытирать. Никого в сенях. Нет, не пойду дальше. Не к Витьке же пришел в «дурака» играть. Здесь постою… Вещи всякие тут по хозяйству. Надо же, как у всех. Лопата, заступ, колун, ухват, чугунок… Вода на лавочке в ведрах стоит. Ковшик сверху плавает.
Сейчас кто-нибудь выйдет, подожду немного… Нет, никого. И что делать? Не буду же я стучаться к учительнице. Может, воды кто зачерпнуть выйдет?
Там лестница на чердак. Под ней одежда старая висит: плащ брезентовый, тулуп, халат с заплатой, пальто без пуговиц. Газеты стопками лежат — «Горьковская коммуна», «Пионерская правда». Журналы… «Работница» или «Крестьянка». А сверху — «Блокнот агитатора».
А, может, во двор кто пойдет? Нет, никто. А если крикнуть, чтобы вышли? А что потом учительница скажет? Пришел тут нахал и кричит, как в лесу. Двойку или тройку за поведение поставит как хулигану — что тогда?
Сколько я уже здесь? Минут пятнадцать, наверно. Нет, больше. Хоть бы кошка с улицы пришла да домой попросилась. Нет, не буду больше ждать, домой надо идти. Выполню оба задания: правила прочитаю, упражнения сделаю и стих выучу. Длинный? Подумаешь: все равно выучу! Мама уже, наверно, с работы пришла — ужинать пора.
Я вернулся домой и стал учить стихотворение Некрасова. Скоро подошла мама, поставила самовар. Мы доели пшенную кашу, мама отколола щипцами четыре кусочка комового сахара, мы попили чаю, и я принялся делать упражнения по русскому. В правила не заглядывал, но на всякий случай сверил. Повторил стихотворение. Когда в одном месте забыл, мама подсказала: оказывается, она его помнила. Теперь можно спокойно идти в школу.
Мог ли я знать, в каком доме так долго стоял в сенях, не осмеливаясь войти! Лишь много лет спустя мне открылась тайна, скрывавшая трагедию: дом принадлежал брату моего деда — его раскулачили, а дом конфисковали. На долю семьи выпали непосильные тяготы. Мама об этом до самой старости не проронила ни слова. Тем более, что в этом доме потом жила моя учительница. И еще две семьи.

Это было в таежной глубинке, где Сибирь-матушка простирает свои ветви-руки широко-широко, где леса необъятные с превеликим множеством всякой всячины, где кедры могучие стоят, как богатыри земли русской, где нетронутых мест еще ни объехать ни обойти, а грибами-ягодами хоть всю Европу, хоть Азию завали.
Василий с Петькой, племяшом, навострились пойти по грибы. Страсть как ухайдакались с этими бесконечными сезонными хлопотами: прополками да прикопками, окучками да подкормками. А уж с поливом сколько возни было: дожди-то нынче какие-то боязливые — все боялись к ним заглянуть. Вот хмурится-хмурится, а стороной обходит, будто и не полагались жителям земли вольной эти блага небесные. И только потом малость полило — обрадовались и люди, и посадки разные. Ну, конечно, само собой и сенокосили — раззудись, плечо: скотину-то зимой не баснями кормят.
Что касаемо грибов, то угощений этих лесных в нонешнем году было не ахти, но Василий знал места, откуда он всякий раз большую бельевую корзину с самыми что ни на есть ядреными боровичками да румяными подберезовиками притаскивал. А в этот раз рассчитывал: не наберем в ближнем подлеске, пойдем вглубь — там всяко и на супчик отменный и на жареху насбираем, а если повезет, то и на засушку накосим.
Утро выдалось хмурым и неприветливым, как теща у Лёхи — Алексея, их соседа, другана Василия. Дык вот и не пустила она, вредина, его по грибы-то. Задолбала его, кошелка базарная: хлев ей надо срочно перекрывать, на нее какая-то там капля капнула. Вообще она ему с утра до вечера покоя не дает: то ступеньки переделай, то наличники перекрась, то поленницу заново сложи, то пугало в огород пострашнее смастрячь. И как спасти Лёху от выдры этой болотной: он же на нее дома батрачит, как на боярыню Морозову. А баба-то его — одного поля ягодка: знай, поддакиват, хоть бы когда встряла.
Ну, в общем идут они с Петькой бодренько так по перелеску: один в одну сторону глядит, другой — в другую, чтобы грибы не разбежались. Но пока только сыроежки да рыжики, да и то лишь кое-где нехотя в их корзинку глядят. Ну, а лисички, знай, кучкуются, друг за дружку держатся: медведя что ль боятся. Мимо них, желтоухих, они тоже не проходят: прибирают к рукам — известное дело, на сковородке веселее будет. Но все-таки царских грибов‑то хочется.
— Давай-ка, Петь, ближе к делу, — заспешил Василий. — За хорошими грибками выстрелим. Чую я, ждут они нас — не дождутся. Перезреют, как девка на выданье — ни свояку, ни брату. Вовремя прихватить надо.
И они пошли, предвкушая встречу с лесными красавцами, о которых мечтает любой уважающий лес житель евро-азиатских просторов. Справа показались заросли малины с крупной налившейся ягодой. Пройти мимо было просто грех. В общем, нырнули они в эту малиновую благодать и давай для начала уплетать с куста. А малина-то вся не целованная: не ягода, а губы девичьи — на загляденье! Потом разошлись маленько: Петька, чтобы не порвать приличные штаны, больше по краешку продвигался, а Василия в глубину потянуло. Наелся и только собрался домой малость набрать, слышит хруст какой-то странный впереди.
— Петька, ты, что ль, туда забрался — как медведь шатасся?
Глянь: а на него и впрямь медведь прет. Василий от неожиданности прямо онемел — ну, столбняк столбняком — и уставился, причем без всякой задней мысли, в его мохнатую морду. А мишке все равно это не понравилось, и он, с ревом обойдя куст, на третьей скорости заковылял прямо на него. Отпрянул мужик в сторону, а косолапый тут как тут и — лапой его. А лапа, ясное дело, не котенка дымчатого, а зверя мохнатого. Василий рухнул на землю. Петька, увидевший эту картину, обомлел, но вскоре спохватился и бросился бежать в деревню.
Минут через тридцать десант мужиков во главе с Лёхой, вооруженный кольями и берданкой, высыпал из грузовика и начал прочесывать малинник. Но ни Василия, ни медведя нигде не было видно. Мужики внимательно обошли заросли малины. И вот, чуть в сторонке, заприметили кучку валежника и присыпанную землю. Василий был без сознания, но дышал. Одежда разодрана, раны кровоточили. Его тут же перевязали и — в больницу.
По всему, медведь был не очень голоден и задумал сделать себе запас. Поскольку Василий не подавал признаков жизни, медведь принял его за мертвого. Известное дело, хозяин леса — гурман и предпочитает мясо с тухлятинкой. Это для него деликатес, вроде черной икры в ресторане — а посему, прикопав добычу, он надеялся насладиться ей через пару деньков. А может, и не раньше, чем через неделю-другую, а то и больше.
А Василий, спасенный земляками, дважды рожденный, подлечился, передохнул и зажил своей второй жизнью — видно, на роду она была ему прописана: не каждому дано вот так запанибрата пообниматься с медведем и живым остаться, да еще с руками и ногами. Правда, с тех пор у него левое плечо маленько кособочит. И не любит он показывать метки и шрамы, что остались от медвежьих объятий, вернее, оплеух.