Мы приходим сюда, возложив на горбы наше прошлое, полное тягот.
Отцвели виноградники наши, и срезаны гроздья пышные ягод.
Как металл потемневшего моря мы после подъема и ската —
после слез и заката.
С дрожью в ребрах мы проходим Воротами скорби,
и за нами скала — нет возврата.

Перед нами Властитель, погружающий в холод живых.
Умирают сердца тех, кому он откроет свой лик.
Мы стоим у него за спиной, мы пока еще живы, но видим
перед ним много каменных выступов острых.
И когда повернет он тысячу глаз своих к нам,
мы — холодное мясо, добыча его,
на съедение отданы будем червям.

А тот среди нас, кто еще не закончил свой плач
и тайные слезы роняет —
у того от сияющих нитей страстных лунных ночей,
от мелодии женских волос остался в душе только прах.
В сердце ранняя осень свила паутину,
и лишь солнечный вкус винограда у него на устах.

Эти слезы в заветную чашу
Пресвятой собирает и хранит среди синих сапфиров
Над Воротами плача…
И роняет в бескрайнее море две слезы драгоценные с Трона,
на котором сидит в одиночестве, стон затая.
Ибо лоно морское — Божье вечное лоно
От начала Творенья, от первой зари Бытия.

Как волны, внезапно вздымается грусть,
и качается пол под ногой,
как у судна в пустыне морской.
Впереди только серый туман,
и оставил штурвал капитан.

Человек слышит музыку в рокоте волн:
так играет кларнет
на острове детства, где целым стоит его дом.
И в сверкающей пене туда возвращается он,
видя в море русалку с обнаженным бедром.
А за нею мерещится всадник на черном коне,
и сияющий остров исчезает в огне.

Только помнящий Бога в минуту тоски человек,
как весеннее дерево, будет дождем орошен,
и забудет свой ужас, как сон,
ибо к Богу приблизится он.
А другой, кто не верит — его поджидает беда!
Но о нем вспомнит Бог,
и войдет человек этот грешный в Чертог,
чей порог обходил он всегда.

Она умерла! Умножьте рыданья над ней!
Через день унесет ее ангел в долину теней.
И наступит рассвет, и увидим мы снова
над могилой ее зелень мира живого.
И как дождь, орошающий клумбы в цвету,
мы слезами прощанья омоем ее красоту.
Что нет ее больше, как скажем в печали,
когда даже жены над ней и невесты рыдали!

Шелест платьев ее — как в осенних садах листопад.
Ее мирра и нард — словно нашей страны аромат.
Как дорогу за ней в голубой окоем,
за душою ее, через гроздья сирени найдем,
и костры в ее честь в синеве разведем?

Кто из нас не священник? Поднимемся вместе
и молитву, как плач, вознесем об умершей невесте,
о прекраснейшей женщине: рано пришел ее час…
Лучше б умерли мы, и она бы молилась за нас!

Смотри: отразился миг
в речной струе — и прошел.
Блажен, кто к водам приник,
Но ложе в земле обрел.

И если ляжет в песок,
желтеющий, как закат,
то не собьет его с ног
бушующих волн накат.

Не стало б в мире нигде
могильщиков, если б жгли
тела умерших везде,
на всех просторах земли.

И уносили бы прах
обугленный — в тишине,
но без печали в сердцах:
ведь нет печали в огне.

Мальчик смотрит в окно, мальчик видит грозу.
Говорит: «Это небо роняет слезу».
Видит молнию он: «Это Царь высоты
в звездной кузне кует золотые цветы».

К серебристой воде мальчик взглядом приник
и застыл, словно видит волшебные сны.
Позабыть он не может безжизненный лик
в полуночную реку упавшей луны.

Этот мальчик постиг смысл Божественных слов.
Ему нравится праздничный свет синагог.
В его сердце молитва бурлит, как поток.
Он с восторгом глядит на талиты отцов.

Как прискорбно и горько, что мы, повзрослев,
мишурой соблазнились и славой чужой!
Возвратимся, молясь с удрученной душой,
искаженного знанья сметая посев.
Потому что молитва без крови — мертва,
и не слышит Всевышний святые слова.

Ибо выросли мы, и от детства ушли
далеко —
и не движется время назад.
Только хлеб и вино, и цветенье земли,
и страданья, и свадьбы, и листья шуршат.

Пса я видел, который смотрел на ребенка при свете вечерней зари.
Счастлив тот, с кем ребенок в синий час говорит у двери.
Не такая судьба у полночных неприкаянных псов:
не услышат они в синей мгле человеческий зов,
ибо заперты души людей на засов.

Вот ребенок и пес возвращаются в дом.
Открывается дверь им навстречу — домашним теплом,
ароматом вечерним над накрытым столом.
Но тоска всех собак у пса отражается в оке,
и двуногих тоска, за которых в ночи воет зверь одинокий.
Ибо нет у них матери даже, что молится Богу и стонет:
«Где же бродит мой сын? Где он голову ночью приклонит?
Как сама эта ночь, его бедность синеет везде…
Боже мой! Даже птица — и та до рассвета ночует в гнезде!»

И бывает, в ярме бытия человек, как привязанный пес,
бьется в путах своих, надрываясь до слез.
В пасть ночную из пасти дневной переходит он, не понимая,
почему от рожденья петляет дорога его роковая,
и теряется в бездне, которая ночи мрачнее,
где душа его видит под ножом голубиную шею,
и где ангельский голос сирены звучит, как свирель:
«Милый сердцу, приди! Впору будет тебе в моем царстве постель!»
Темно-синий туман из надзведных спустился долин:
начинается сон — глубже самых бездонных глубин.

Он и она — всего только двое,
счастливы оба по милости Бога;
и тот, кому жить осталось немного —
с Богом вдвоем и вдвоем с тоскою.

А тот, кто без Бога, — пасынок мира:
не ствол плодоносный, не ветвь сирени,
но вянущий куст среди пасмурной тени
в дымном и смрадном дворе трактира.

И если устал человек стремиться
за зовом страстей, ибо чувствует ложь их,
то счастлив поэт, чья сжимает десница
мечту, словно гроздь виноградников Божьих.

Блажен тот, кто вслед за порывом идет!
Блажен тот, чья кровь наполняться станет
глубинным мерцаньем рассветных вод,
кого искушение в плен не заманит!

Облаков виноградины темных и зелень от края до края,
и сверкает плавник серебристый, из вод выплывая.
Нет пейзажа такого на склонах восточных Иерусалима,
ибо место пророчества здесь, и земля эта жаром палима.
Золотистые днем, здесь лиловы под вечер узоры,
словно шкуры оленей и львов на себя натянули здесь горы.
Не спуститься, не лечь — ибо древние львы и олени
могут встать ото сна — и, свидетели всех поколений,
устремятся наверх, до небес доставая…
Может, спрыгнуть с горы, будто вдаль улетая?
И лететь к Иордану, как птица, крылами носима,
возвещая слиянье Иордана и Иерусалима.

Хорошо, когда в нужное время приходят слова,
и когда в свое время деревья цветут;
когда осень вокруг, и шуршит под ногами листва,
когда девочка с мальчиком вместе по саду идут.

Для их свадьбы еще не готов балдахин,
но зато каждый шаг им сулит чудеса;
омывает их волосы дождь — так на травы долин
с предрассветного неба нисходит роса.

Они дети пока — но в грядущем сольются уста,
и когда освятит их венчальный обряд,
под сиренью желания скроется вся нагота,
и мелодией, лучшей из всех, голоса зазвучат.

Тот, кем я от огня и от смерти спасен,
Укрепивший меня, чтобы мчать колесницу времен
мимо молний-мечей,
что блестят, вылетая из ножен, в руках палачей,
мне готовивших плаху, —
Тот, кто вывел меня из теснин и избавил от страха,
Кто наполнил колодцы мои родниковой водой,
Кто омыл мою душу росой луговой
и ласкал мое тело своей синевой, —
Обрати на меня свой Божественный взгляд
в это время, когда эпигоны шумят.
Как пусты рукава одноруких — зияют отверстья пустот
там, где страсть не доходит до мира высот:
в поколенье распада, в котором
скука даже в служенье перед Баал Пеором^*.

На меня посмотри, ибо в сердце моем
дом, куда я ходил на молитву — о нем
я с тоской вспоминаю — там лес-исполин
свои тени на кровлю, как руки, тянул из глубин.

Канифоль там для скрипок берут из смолы,
что течет, золотясь, по сосновой коре.
Жду я все, что однажды повозку волы
с бородатым возницей ко мне приведут на заре.

И когда те волы, свою важность храня,
до реки довезут в этой старой повозке меня,
замычат они, встав у моста,
возвещая о том, что я прибыл в родные места.

И когда, чтоб скорей возвратиться,
без меня их обратно погонит возница,
и растают они, и мычанье во тьме растворится,
в белом домике будет в окне
лунный свет — и моя колыбель при луне.