Книжно-Газетный Киоск


Владимир ЛЕБЕДЕВ

Владимир Лебедев — прозаик, поэт. Родился в 1937 году в г. Сергач Горьковской области, СССР. Живет в г. Нижний Новгород. Автор многочисленных книг и публикаций. Член Союза писателей ХХI века с 2019 года.



РАССКАЗЫ И ОЧЕРКИ
 
БОГ В ПОМОЩЬ!
(Самый невыдуманный рассказ)

30‑е годы в деревне. Жизнь натужна и угрюма, как задерганная лошадка, тянущая непосильный воз в гору. В колхозе скатертей-самобранок не раздавали, урожаи давались потом и кровью. Ежедневная карусель неотложных земных дел крутила и скрипела и мчала вихрем по кругу. Волны коллективизации и отбора «излишних» пожитков у крестьян захлестнули страну, что с энтузиазмом строила самое развитое и самое человечное общество на земле. Брошенная на сельские просторы громыхающая казенная машина прорежала и просеивала, поливала и косила, боронила и запахивала.
Да и погодка частенько, осерчав на такую жизнь, то мутила воду, опуская свои ливневые потоки в местную тихую речку и превращая поля в топкие болотца, то, вдруг спохватившись, уходила в себя и, застегиваясь наглухо, палила из всех своих солнечных батарей по полям и лугам, садам и огородам. Не щадя робкие стебельки-подростки, выжигала на корню молодые посевы.
Этот год выдался на редкость безрадостным. А ведь чуть не в каждой избе — семеро по лавкам. В самой что ни на есть обычной русской деревне жили-маялись и Иван с Варварой. Детей у них было пятеро, мал-мала меньше, все — погодки. Самому младшему — годик от роду. Где-то при трех или двух детях хлопот — от полу до стропил, а тут — аж пятеро ртов. Настало время — им уже и мальцов накормить нечем. И тут у Варюхи, надорвавшись, слег кормилец, Иван. Лежит неделю, вторую, а дела стоят. Смотрит как-то Степан на его дом: крыльцо и то охромело, на одну ногу припадает. А на днях вдобавок еще ветер шальной прямо по крыше сараюхи с хлевом прогулялся. И старый плетень, как непьющего после стакана самогона, перекосило.
А Ивану все хуже и хуже. Вот-вот к предкам своим на небеса отправится. По всему, последние часы доживает. Перед смертью подзывает он своего соседа, Степана, с которым прожили бок обок, и не год, не два, а лет этак тридцать с гаком. — Послушай, Степан. Не жилец я на этом свете, — с трудом произносит он, напрягая жилы. Ребятишек жалко — не потянет Варюха, сгинут ведь. Не дай лиху случиться. Подсоби — как могешь.
И на следующий день умер.
Степан со своей Дарьей жили одни, без детей. Был мужик работящим, мастеровитым, к тому же добрым. А вот наследниками они не обзавелись, не получилось. Конечно, не раз завидовали соседу в этой части, без детей жить — как поле без урожая, лето без дождя. К тому же и в хозяйстве будущие молодые помощники ох как нужны. И вообще, кто дело, которым жили их деды и прадеды и их прапрадеды, продолжать будет? Не было у них и родственников: единственного Дарьина брата взяли за какие-то слова, которые он на людях сгоряча взял да и выдал напрямую о раскулаченных: дескать, умели те работать.
Схоронили Ивана, вернулись Степан с Дарьей домой. Присели: ну, как соседям помогать будем? Прикинули, что да как — все не то. Там же все дела по дому обделывать надо, кругом крутиться, чинить, латать, в огороде горбиться, дрова на зиму заготавливать, сено домашней скотине припасать. Да еще и в колхозе лямку тянуть. А детей подымать? Кормить, одевать-обувать, всяким премудростям да полезностям учить. За каждым ох как глаз нужен: не справится Варюха, все в тартарары пойдет…
Сидят — только вздыхают да охают. И вот смотрит Дарья в упор на Степана, потом, потупившись, отводит взгляд, снова смотрит: — Давай-ка, Степуха, перебирайся в Иванов дом. Станешь там за хозяина. Ребятишкам своим будешь. — Ка-а‑к? — А я обойдусь. — Да ты что? — Мне одной много не надо. А то ничего не выйдет, пятерых мальцов погубим. Иди. Бог в помощь тебе!
Почесал Степан в затылке, крякнул, встал, непроизвольно махнул рукой… Раскачиваясь, подошел к широкой лавке у стены, достал ящик с инструментом, снял с крючка фуфайку, сунул ее под мышку, надел картуз и — ступил за порог.



ОШИБОЧКА ВЫШЛА

Василий и Татьяна, пенсионеры с завидным стажем трудового отдыха, поужинали после сезонных хлопот в своем огороде и собрались перейти в горницу — на сон грядущий отпыхнуть перед телевизором. Вот-вот должен был начаться сериал, который хозяйка обожала до беспамятства, а Василий, чтобы не перечить, всегда молчаливо соглашался с ней. Но он все равно долго не выдерживал: «досматривал» кино с закрытыми глазами, да и одряхлевший слух его не воспринимал, как он выражался, всю эту канитель, не доводя до него оттенки смысла. Оторвавшись от кухонного стола, он подошел к диванчику и взял пульт. И сразу же, несмотря на подпорченный возрастом слух, услышал громкие звуки. — Ни фига себе, — подумал он, — начало сериальчика. Или ко мне слух от физтруда на свежем воздухе вернулся? — обрадовался он своей догадке.
— Васьк! — испуганно произнесла Татьяна, аккуратно вытирая чистой тряпкой стол после овощной трапезы и чая со свежим вареньем из крыжовника. — Стучат ведь!
— Да ты что? А я думал, в телевизоре!
— В дверь стучат! Иди спроси, кто там на ночь глядя.
Василий, ворча, выкарабкался в сенцы и подошел к запертой на засов двери. Снаружи в нее отчаянно барабанили, отчего она содрогалась и гремела, как прицеп с железяками на дороге, недавно отремонтированной здешней бригадой «Ух!».
— Кто там? — громко крикнул хозяин, готовый расчихвостить незваных гостей, не дорожащих его заслуженным вечерним отдыхом, не говоря о порче имущества.
— Открой, повидаться охота! — послышался резкий грубый голос, к которому тут же присоединился второй. — Давай-давай, без базара!
— Не открою, я вас не звал.
— Кончай шшу-шу-тить, а то х‑х‑ху-же будет! — раздался заикающийся голос третьего.
— Поздно, мы уже спать собрались.
— Не откроешь — щас разнесем твою дверь! — немедля отреагировал первый, по всему, главный.
Василий представил себе разбитой и исковерканной парадную часть своего жилища, какой была для него входная дверь, которую он в это лето любовно украсил декором в виде узорных дощечек, и открыл засов.
— То-то, — победно произнес, врываясь в сенцы и отталкивая в сторону хозяина долговязый парень с нахальным прыщом на носу. Все трое ринулись в избу. Не увидев никого, кроме пожилой женщины, стали шнырять по кухне и горнице, приглядываясь к стоящим там вещам и заглядывая в ящики шкафа. Татьяна, ни жива ни мертва, привалилась к перегородке, на которой висел видавший виды и неумытые лица рукомойник, что им подарили еще на свадьбу.
— Нет тут для вас ничего, — решительно сказал Василий и, подняв вверх свой трудовой кулак, шагнул навстречу верзиле. Тот встретил его коротким ударом. Не успел Василий опомниться, как получил новый удар — на этот раз от второго налетчика в грудь и тут же еще один — в скулу. Татьяна закричала.
Обследовав горницу, а затем пристройку, парни вернулись в кухню. Хозяйка продолжала причитать.
— Эй, ты! Хорош вопить! — оборвал ее долговязый. — Дай лучше пожрать! Он открыл холодильник — тот был почти пуст. Только на нижней полке стояла большая банка с квашеной капустой. Прыщатый вытащил ее и, запустив руку в банку, извлек оттуда, сколько ухватил, ценного овоща и затиснул в свою узкую ротовую щель. — А ты башкой своей совсем не варишь? — не переставая жевать, рявкнул он в сторону хозяйки. — Мы че, из стеклотары витамины трескать должны? Чашку большую давай!
— Ш‑ш‑шевелись, к‑к‑ко-ому сказали! — подхватил заика.
Хозяйка быстро зашаркала потрепанными тапками по выщербленному полу и стала суетливо искать подходящую посудину. Наконец, нашла, потом нащупала непослушными пальцами три вилки и протянула незваным гостям. Долговязый выхватил миску из ее рук и вытряхнул в нее содержимое банки. Но забрасывать элитный продукт в рот все трое предпочли вручную. Пальцем не притронувшись к вилкам, они, усиленно двигая челюстями, как жерновами, принялись перемалывать заготовленный Татьяной по ее личному рецепту продукт.
Татьяна с ужасом смотрела, как уничтожают их с мужем любимое блюдо. Между тем, Василий кряхтел на диванчике, приходя в себя.
— А эликсир бодрости есть? — неожиданно опомнился верзила с прыщом, прихватывая последние ворсинки капустного блюда.
— Че это?
— Горькая, говорю, есть? Может, где в загашнике?
— Не-э, — поспешно ответила хозяйка. — Самогон не варим, а водка не по карману. Пенсия-то — с гулькин нос. И виновато опустила глаза.
Верзила еще раз прошелся по кухне, по горнице, поглядел на самодельные полочки, тумбочки и табуретки, покосился на занавески периода хрущёвской «оттепели», бросил унылый взгляд на небольшой старенький телевизор, панцирную кровать с шишечками, старый подзор… Остановился перед фамильными черно-белыми фотками на стене, что-то промычал, пошмыгал, скривился и махнул рукой:
— Извини, старый, ошибочка вышла. Не по адресу мы сюда… И, подводя итог, перевернул опорожненную миску вверх дном.
Все трое, не церемонясь, но без излишнего шума, удалились.



ГОД КРЫСЫ

Послевоенное время. Тягучее, немилосердное. Как жить: кругом одна разруха, мирные дела не налажены, есть почти нечего, одежда сносилась: рубаха с прорехами, штаны протерлись, пятки сверкают, ботинки каши просят. Мальчишки в отцовских пиджаках и ватниках щеголяют, купить брюки или платье — неподъемное дело. Достать маечку или трусики для ребенка — мечта! Хлеб — по карточкам, картошка — если только со своего огорода. В сорок шестом, сорок седьмом — голодуха, и травы было не найти. Повысушила все засуха проклятая. Так что если у кого корова или хотя бы коза, тот не просто с молоком, а с мозолью в голове, чем их кормить. Вот так и выходило: не жить, а мычать. Но если у кого мужик какой-никакой начальник или даже маленький начальничек, особливо по части снабжения, то есть шанс и очень даже неплохой. А вот остальным как?..
И в это сложное время наученные горьким опытом бережливые и прижимистые хозяйки умудряются откладывать на черный день. Фантастика, да и только!
Было у тетки Прасковьи пятеро детей: мал-мала меньше. Все мальчишки. Мужа на войну взяли — остались они одни с мамкой. Вот уж помыкались — не позавидуешь. Ну, да все выжили. Выпестовала она их. И не бродяги какие-нибудь стали, не хулиганы: ладили меж собой, не валяли ваньку — помогали, старшие за младшими смотрели. А то и подкармливали друг дружку по мелочи, чем придется.
Когда уж больше года после войны прошло, отец из армии вернулся. Хоть и немало здоровьишка там на фронте с глазу на глаз с фашистом да в окопах под боком у смерти оставил, трудиться стал, какие-то крохи зарабатывать, натурой чего-то приносить. Ребятишки, глядишь, не весь день с присохшими животиками бегали. И по хозяйству как-никак возился: чинил что-то, сапоги подшивал, дровишек запасал, сенца накашивал.
Ну, в общем маленько лучше жить стали. И так незаметно день за днем. Но помня, как несладко приходилось в самые тяжкие годы, стала Прасковья какую-то мелочь на черный день откладывать. Сначала в кубышке, то бишь в старой рукавице держала, а потом задумалась, куда бы понадежней спрятать. И решила свои денежные купюрки, что потом и кровью достались, под половицу отложить. Как курица, яйца. Так и сделала. Ну, положила, доской этой закрыла и ладно. Дескать, и близко, и надежно. Если что, сразу и достану. Мало ли, вдруг после серых дней черный день нагрянет.
Долго она обходилась без этих купюр. И Обезьяны год прошел, и Собаки, и Свиньи. Мужик уж и на работу не ходит — ни денег, ни харчей не приносит. Старые кости его ноют, и раны с войны спать не дают.
Наступил год Крысы. И понадобились Прасковье ее деньги: старшие сыновья из пальтишек своих выросли, одежка у малых обносилась, пора со старших снимать и малым отдавать, чтобы донашивали, а старшим новую покупать. Подняла она половицу. Ага, вот он, сверток. Берет его — что такое: весь ободранный да обкусанный банк ее беспроцентный. А денег-то нет — труха одна! Ба, грызуны обглодали! Ахнула Прасковья, а дензнаки не вернешь. Кому иск предъявлять — мышам или крысам? Не иначе, с голодухи грызли. Или разведку боем вели: на зуб пробовали. Видно, не случайно: их год наступил — мышино-крысиный. Они его наличкой и отпраздновали.
Так и пришлось для старшого отцовский бушлат наизнанку выворачивать и Нюру-портниху просить, чтобы ушила его. Второму Прасковья сама заплаты на его старое пальтишко наложила — кое-как обошлись. Ну, а потом оба старших помогли вдове с их улицы: огород вскопали да забор подлатали — она Прасковье для младшеньких и подбросила одежку от собственных внуков: ее-то дочка на швейной фабрике в городе работала.
Вот так Прасковья и выкрутилась. А сама как была в телогрейке, так в ней и ходила.