В детстве он тонул в Каме. Неподалеку от графских развалин Усолья, которые он облазил вдоль и поперек. Его дядька спас. А Витя уже зачерпывал глазами многослойную воду. Может, оттого в его фильмах так много слоистости — видимого и невидимого, материального и отраженного? И оно не отделено друг от друга, как зерна от плевел, а перемешано, одно без другого не существует. Да и сам он — человек слоистый. В моей памяти он возник в начале 90-х, залетевший в Пермь невесть откуда. Весь — как потемневшая икона. Пробовал себя в сочинительстве. Временами, точно водяной знак, проступал в компаниях местной и заезжей богемы. При этом не пил. Это удивляло. Потом вдруг выяснилось: мой знакомый — режиссер блистательного фильма конца 80-х о поэте Юрии Влодове «Я Вам пишу, Ваше Величество», показанного по ЦТ.
Обычно из Перми уезжают в Москву. Он воротился в Пермь. Оказывается, в свое время он был знаменитым актером в пространстве от Вятки до Парижа. Часто бывал дома у кинорежиссера Элема Климова, которого считает своим учителем. Был дружен с Олегом Далем. Знал Анатолия Эфроса, Олега Ефремова… Но и этот слой — не последний. Там, на самом донышке, потрескавшимся золотом открылась изначальное — он первым в СССР сыграл роль Иисуса Христа. Вот вам и черная доска!

— Виктор, неужели это было возможно — сыграть Христа в советские времена?
— В Москве в конце 70-х случайно или неслучайно сгорели подвалы возле метро Павелецкая, где должны были располагаться ТРЭМ — театрально-режиссерские мастерские. Но после того как все подвалы пожарные залили, режиссер, ныне покойный Игорь Васильев нашел там со своими единомышленниками наш плавающий сундук, в котором хранились костюмы. Вот этот сундук и возродил гремевшую по тем временам в Москве студию-лабораторию Игоря Васильева, расположившуюся в одной из столичных коммуналок. Сундук открыли, тряпки просушили и с ходу начали репетиции. Спектакль назывался «Действо ХVII-го столетия». Оно сидит во мне пожизненно и, по сути, именно с него началась моя актерская карьера. ХVII-е столетие — это, как ты понимаешь, времена царя Алексея Михайловича, момент раскола на Никона и Аввакума. Весь спектакль был основан на документах — письмах исторических персонажей и текстах из Евангелия. Репетировали мы год. Я играл Иисуса Христа, Иова и Алексея Михайловича. Нехило, да?
— Я бы даже сказал: опрометчиво…
— Уже став стариками, крестники мои — Игорь Васильев, Эмиль Левин и другие — начали признаваться, что весь этот год и предшествующий ему год моего актерства в Кишиневе готовили меня к испытаниям, и что я выдержал все… Действительно, тексты, которые я произносил, производили сильное впечатление. Впрочем, как и весь спектакль. В комнату коммунальной квартиры вмещалось до 100 зрителей. На полу горели свечи — не восковые, а парафиновые. Все же это не храм, а квартира. Мои старшие товарищи бились надо мной, чтобы я ничего не играл, а читал тексты точно и грамотно. Потом, после спектакля, меня и других участников «Действа…» забирали в милицию.
— По поводу чего?
— Актеры произносят религиозные тексты. По комнате ходит Иисус. Никто не пьет. Подозрительно. Что за сборище? Секта — не секта? На дворе 1978-79-й годы. Жалобу писал живший в этой же коммуналке милиционер-алкаш, вышедший на заслуженный отдых. Потом нас отпускали. Зрителями, в том числе, были священники, монахи. Например, отец Александр Мень. И тяжелый разговор-то шел после спектаклей о том, как мы сподобились читать евангельские тексты. Но наш театр назывался «Лаборатория документа», и мы не позволяли отсебятины. Кроме Евангелия, это были письма Алексея Михайловича и Аввакума.
— А как реагировали священники?
— Они разделились. Одни поддерживали нас. Другие крестились во время спектакля. Нужно помнить, что по тем временам храмы-то, в основном, были закрыты. Люди боялись ходить в церковь. А тут как бы театр.
— Ты был первым в СССР, сыгравшим роль Иисуса?
— В СССР — сто процентов. Потом уже появились — сначала в театре Моссовета — рок-опера «Иисус — суперзвезда», затем — Иешуа на Таганке в спектакле «Мастер и Маргарита», который поставил Юрий Любимов по инсценировке пермяка Владимира Дьячина. Я уж не говорю про нынешние телевоплощения Христа в лице Сергея Безрукова.
— Как преломилась эта роль в ходе твоей жизни?
— Однажды я пришел к такой простой формуле: смысл жизни — чтобы быть и отметить тех людей, рядом с которыми ты живешь. И вот тут-то началось почти сразу же после роли Иисуса. Я, еще не остыв от произношения текста, стою в повязке и тунике. А на полу, среди наших дорожек и свечек, сидит автор поэмы «Москва-Петушки» Венедикт Ерофеев с женой Галей. Мы обсуждаем спектакль. И вдруг он неожиданно достает из сумки рукопись на папиросной бумаге и, обращаясь ко мне, говорит: «Здесь моя пьеса. Я тебе ее даю!» Почему мне, когда тут Игорь Васильев, актер и режиссер МХАТа, Эмиль Левин, тоже режиссер? И я понял, что возникла задача воплотить «Вальпургиеву ночь» Вени Ерофеева. И вот, суя эту пьесу то Олегу Ефремову, то Марку Захарову, то в театр имени Пушкина, куда меня уже пригласили в качестве актера, я почувствовал, что на мне — груз ответственности за ее сценическую жизнь. Как правило, прочитав пьесу, режиссеры не осмеливались ее ставить. И вот иду я ночью после спектакля по Большой Бронной, а навстречу — Володя Портнов, знакомый мне еще по театру в Кирове, а сейчас принявший театр на Малой Бронной. А тогда я был в фаворе — получил известность по всей Москве, к тому же стал лауреатом столичной премии за воплощение одной из ролей. И я сказал: «Вот тебе пьеса, которую ты должен поставить!» Кроме того, я понимал, что Веня скоро умрет. «Надо, чтобы он увидел постановку пьесы!» Так в СССР произошла премьера «Вальпургиевой ночи».
— Каким тебе запомнился Ерофеев?
— Да шебутной! От него исходило ощущение праздника. Но, возвращаясь к твоему предыдущему вопросу, не могу не вспомнить еще один случай. Я пришел в гости к поэтессе Тоне Ростовой. Смотрю: у нее мужик. В фуфайке. Мы разговорились. Он: «А я тебя узнал. Ты же — Христос!» Я-то потом понял, как для него это было важно — для человека, который всю жизнь создавал поэтическую эпопею «Люди и боги», уже тогда сочинивший: «А может быть, Христос писал стихи? Плел сети из волшебной чепухи…» Вот так начались наши встречи и разговоры с «Королем поэтов» Юрием Влодовым. Тоня мне поведала: «Ты вот только знаешь евтушенок-ахмадулиных, а это — «Король»!» Он давай меня расспрашивать про Пермь, Березники, Соликамск, Чусовой, Кунгур. Память у него была — цепкая, как репей. Оказывается, в этих городах прошла послевоенная юность Влодова. Блатной мир Урала он знал наизусть. И, если у Вени Ерофеева была жена Галя, то Влодов — всегда один. При всех его женщинах, которые при нем существовали. Эдакий сторож России из пьесы абсурда. В вечной своей фуфайке или куртке. То сторожит театр имени Вахтангова, то топит печь на переделкинской даче какого-нибудь советского классика, съехавшего в столицу на зиму. Так и живет — скитаясь. Мы подружились. Он приходил ко мне в театр, смотрел, где гримерка и говорил: «Ну ты здесь можешь спать. У тебя тут такая кушетка!»
— И тогда ты снял о нем фильм «Я Вам пишу, Ваше Величество», хотя в титрах твое имя не значилось…
— Это был драматический период конца 80-х. В стране — разброд. И у меня тоже начала ломаться актерская судьба. Я сразу понял, что мне в театре делать нечего, потому что играть водевили…
— После Христа, Иова и Алексея Михайловича?..
— Ну да. Я уже внутренне не мог себя перебороть. Начал пить, но все равно продолжал ходить на работу в театр, осознавая всю бессмысленность своего актерского существования. К этому добавились раздрызги в семье. А у меня — девушка, у которой — завязки на телевидении. Отец ее знаком с господами Попцовым и Лысенко, которые организовывали новый телеканал ОРТ. Я говорю: «Давай снимем фильм про «Короля поэтов»?» Наташа грамотно написала заявку. Я срежиссировал, пригласил актера Рогволда Суховерко — он считался суперзвездой по чтению стихов. Я ему сказал: «Денег нет, но есть тексты». Суховерко ухватил глазами стихи Влодова, они ему необычайно понравились. И он озвучил их из любви к поэзии. И цензоры фильм пропустили. Так как Лысенко и Попцов были на волне, и в обществе царила некая атака дискуссионности, то все восприняли нашу картину как хорошее кино. Что касается отсутствия моего имени в титрах, то там шли свои игры. В той ситуации мне было важно толкануть Влодова и сам фильм как идею. А впишут меня или не впишут… И когда премьера состоялась, вся страна узнала, кто такой Влодов. Бродячий гений, «Король поэтов», вступивший в переписку с королем Швеции Карлом ХVI Густавом и получивший от него ответ о «предоставлении нравственного убежища».
После премьеры на одной из московских квартир состоялась пьянка. И вот тогда, может быть, впервые возник разговор: «А как снимать поэзию?» Я предложил: «У меня есть подозрение, что надо снимать поэтические клипы». До берлинского международного фестиваля «Зебра», возросшего на подобных фильмах, были еще десятилетия. А в России это уже зарождалось. Однако идея у нас не прижилась. Страну захлестнуло петлей политики. И я вынужден был возвратиться в Пермь, как в ракушку.
— И как она тебе, эта ракушка, после приращения к Москве? Я помню: в тебе ощущалась какая-то потерянность…
— Не просто потерянность — я умер… Несколько раз я еще съездил в столицу. Но вдруг в какой-то момент понял: все. На сцену я больше не выйду. Я пробовал начать с чистого листа. Попытался писать рассказы. Я ощущал себя внутренним эмигрантом на родине. Помню, как, стоя на эскалаторе московского метро, Олег Даль, который тоже был в качестве зрителя на нашем «Действе…», сказал мне такую фразу: «Все мои мечты и желание что-то создать, в том числе, свой театр, упираются в то, что я не могу ни одно дело довести до конца. Если ты, Витя, доведешь хоть одно дело до конца, ты поймешь тогда, в чем смысл творчества». Факт результата очень важен. Особенно после тридцати. Вот это я запомнил на всю жизнь!
— Самое время поговорить о результатах. Я посмотрел твой трехминутный фильм «143-й вагон» по стихам Владислава Дрожащих. Мне понравилось то, что ты не начал иллюстрировать читаемый автором отрывок, а предложил зрителю свиток визуальных ассоциаций. То есть в некотором роде вернулся к тому, что когда-то начал в картине о Влодове. Как ты смотришь на перспективу самой идеи поэтических фильмов?
— Это замечательная идея. И то, что в США или Германии вылилось в целое направление, у нас в России пока оценивается на уровне коммерции. Это новый визуальный ряд, который сейчас для поэзии-то, может быть, даже предпочтительней, чем просто читать стихи. Хотя живое слово поэта никто не отменит.
— И этот фильм, выбранный из трех миллионов заявок, был включен в конкурс фестиваля «Зебра». Тебя пригласили в Берлин. Но оказалось, режиссер Виктор Наймушин стал не выездным. Как это произошло?
— Я добрался до Екатеринбурга, явился в консульство для оформления документов. А там — очередь. Честно скажу: я — с похмелья. Но побрился, надушился одеколоном. Ко мне, как в пьесе Леонида Андреева, подходит Некто в сером — по всему виду эфэсбешник: «Вы как-то не очень хорошо выглядите». — «Я с поезда. Какие ко мне претензии? Вот назначили время. А время прошло. Жду. Уже мучаюсь». Он: «Тут всем надо ждать. Давай иди — завтра придешь» Я: «Куда завтра? Мне сегодня уезжать надо…» Он: «Почему с бородой? Надо бритым сюда приходить!» «Как бритым, если я и на документах — с бородой?! Вы, наверное, не можете справиться с наплывом людей и пытаетесь таким образом человека отшить — затягиваете оформление документов?» Он, принюхиваясь: «От тебя еще и перегаром несет!» Я: «А чем от меня должно нести? Я еще не опохмелился даже!» Ну, завел он меня. И надо было мне сделать одну глупость. Я разозлился и хлопнул дверью. А на двери — зеркало. Оно оборвалось. И зазвенело за моей спиной. Я понял: надо срочно рвать отсюда! И сообразил: нужно бежать вверх, а не в лифт. Тут выскочила охрана — и в лифт на перехват. Я — наверху. А здание высокое. Народ в лифт заходит. Я — с ними. Спустился. Смотрю: они заскакивают вверх по пожарной лестнице меня искать. Я с народом быстро выскочил на улицу: «Фухх!» В общем, съездил я в Германию. «Едут-едут по Берлину наши казаки…» Я знаю, что «143-й вагон» был на берлинском фестивале номинирован. Но, по его условиям, присутствие авторов в этом случае обязательно. Так я вновь обрушил зеркало своей жизни…
— С другой стороны, здесь, в Перми, ты обрел редкого единомышленника — кинооператора Сергея Проскурякова, работавшего с Александром Сокуровым, и практически все ваши фильмы — «Опаньки», «Эпитафия к жизни», «Горько», «Отцы и дети пермского края» — получили кинематографические призы и дипломы, да и прочную симпатию зрителей. И это, несмотря на то, что поколение свое ты называешь «улетевшим». Чем ты объясняешь, что это поколение «улетело»?
— Наше поколение когда-то даже не попросили хотя бы подготовить молодежь. Как при любой революции (а она все же произошла), сменились жизненные ценности. Если даже в самой кастовой зоне они поменялись, что же говорить про остальных? Наконец-то сейчас так называемые «отцы» из нашего с Сергеем фильма пытаются найти общий язык с нынешними «детьми».
— Губернатор Пермского края Олег Чиркунов, завершая в фильме свое общение со студентами, говорит следующее: «Уверен, что в этой аудитории есть несколько человек, которые станут великими». А я хочу тебя спросить: «Кого, по твоему мнению, хотят сделать из этих ребят «отцы города»?
— Дятлов! Дятлов для некого нового мира. Это меня больше всего тревожит. Это четко прослеживается в их читке лекций о новом поколении. Но спасибо, что они честно пошли в студенческие аудитории объяснять перспективы, чтобы народ-то совсем с ума не сходил. И очертили позиции, кто мы и кто вы: вы — дятлы. Сумеете вырваться — хорошо.
— Отношение авторов фильма к тому, что они снимают, прослеживается через совмещение документальной съемки с мультяшками, через эффект расплывания физиономий «отцов». А сами «отцы города» как отнеслись к этому фильму?
— С юмором. Один из них на следующий день, после просмотра «Отцов…» «отцами», первые пятнадцать минут показал студентам. Мало того, фильм тиражируют их дети, и он самиздатом расходится по вузам. В документальном кино жанра политического и социального памфлета не было уже сто лет. Говорят: «Мы тут, в Оренбурге или Новосибирске, боимся губеров своих, а вы как-то так осторожно — и в политику не впадаете, и при этом стебаетесь, смотрите каким-то третьим глазом и как бы сами молчите». И зрителю это нравится. «О, пермяки приехали! Значит, покайфуем».
— Фразу Осоргина, которую ты озвучиваешь в «Эпитафии к жизни»: «Наш мозг — не фильм, а светочувствительный песок», можно взять эпиграфом к тому, что вы делаете.
— Критики, наконец, нашли определение: это неформатное кино. А ведь оно было давно, просто не знали, как его назвать. В этом смысле своим учителем я считаю Элема Климова, с которым я был близко знаком и дружен. Когда его фильм «Агония» валялся на полке, и он долго переделывал его, в том числе, пробовал и меня переснимать в одной из ролей, тогда-то как раз и возникло впервые в игровом фильме документальное кино. Но мало кто не знает, что многие документальные кадры в «Агонии» дополнены живыми кадрами. Их никто не отличит. Монтажеры там все сделали классно! Я иногда говорю: «Элем первым начал, а я продолжил игровые сцены в документальном кино». В «Эпитафии к жизни» мне это нужно было потому, что я понимал: у меня нет архивов. И вместо них я предложил зрителю игру в документальном кино. Почему нас с Сергеем называют новаторами? Если уж говорить по поводу «Отцов и детей…», то смысл заключается в том, что мы монтируем фильм как документальный, а потом начинаем его перечеркивать, издеваться сами над собой — вносить анимацию и всяческие стебы. И чем больше мы издеваемся, тем больше нас не понимают братья-кинематографисты. Конечно, нам в Москве сказали: «Ребята, что вы делаете?! Нужно оформлять ваши авторские права». Я говорю: «На фиг! Пусть хватают приемы, но про самый главный прием мы не рассказываем».
— Почему ты остановился в своем выборе на пермском скульпторе Николае Хромове, сыгравшем (или прожившем?) в твоем фильме главную роль — писателя Михаила Осоргина?
— Сначала я не знал, как к Хромову подойти. Но он попался у меня однажды, когда я его попросил: «Слушай, Коля, ты — председатель здешнего Союза художников и друг Льва Давыдычева, написавшего некогда знаменитого «Ивана Семенова, второклассника и второгодника». Время прошло, но никто так и не сделал памятника Ивану Семенову». Он посмотрел мне в глаза полутрезвым взглядом и сказал: «Я сделаю!» Это — еще до «Эпитафии к жизни». И он сделал. Иван Семенов, из мягкого известкового камня, стоит в Перми с портфельчиком у театра кукол. И это для меня дороже и мощнее, чем что-то иное. Я понял, что Хромов — внутренне почвенник. После этого я пришел к нему: «Хочу тебя попробовать на роль Осоргина». Он: «Ты знаешь, я месяц назад как раз Осоргина читал». Я говорю: «Все!» Дальше, конечно, — испуг. Потом он все-таки согласился: «Только слов не надо». Первый съемочный день был трудным. Страх над ним довлел. Все-таки — среди профессионалов-артистов. Но затем успокоился: «Ну, я понял, про что и как кино снимается». Скульптор, он пластически представлял, как нужно обращаться с материалом. А его натура сама сыграла.
— В конце фильма Осоргин-Хромов прыгает в Каму. Он действительно прыгал?
— Два раза. Бегал-бегал. «Может, — говорит, не надо?» Я: «Другого финала не может быть. Ты должен, как пришел в начале фильма из Камы, так в Каму и уйти».
— И вот здесь я попробую задать вопрос, на который нет однозначного ответа. Как ты относишься к тому (это связано не только с твоими фильмами), что актеры, играющие нечто трагическое, потом уходят из жизни, как это произошло с Хромовым?.. С ними случается что-то похожее. Можно ведь и так сказать, глядя на последний кадр с участием Николая Хромова: «Он прыгнул в воды Леты».
— Когда я играл «Действо ХVII столетия», в конце моего монолога были такие слова. Они — из Евангелия: «Где был ты, когда полагались основания Земли? Скажи, если знаешь. Кто положил меру ей, если знаешь? Знаешь ли ты уставы Неба и можешь ли установить господство его на Земле? Скажи, если знаешь все это…»
— То есть ты даешь понять, что это, как в известном стихотворении Бориса Пастернака: «Сейчас должно написанное сбыться. Пускай же сбудется оно. Аминь»?
— Да, ты прав. Ты очень интересный вопрос задал. Вот сейчас мы приблизились к понятию «нанотехнологии». Наконец-то среди жесткости мира как матрицы мы начали задумываться о душе. Понимаем, что есть нечто энергетическое, что передается без слов. Поэзия, кстати, по своим энергетическим свойствам стоит на первом месте. Актерское ремесло — это номер два. Театр ничем нельзя заменить по энергетическому впитыванию и взаимообмену боли. Это и в храме происходит.