Страшное время, глядящее совиными глазами
                                         пустоты и неизвестности.
Время карантина, рифмующегося с карателем.
Мы еще на земле, но уже в каких-то других измерении
                                                                            и местности,
В изоляции от любимых людей, друзей и приятелей,
от травы и весенних деревьев, от воздуха,
от жизни, привычной, простой и понятной,
в каменном мешке города — неживого, грозного,
в параличе несвободы и невнятности.
Ощущенье болотистой почвы — зыбкой, неверной,
отсутствие перспективы и опоры.
Разлюли-малина для невероятнейших слухов и скверны,
кажется, что ложью забиты все поры.
И это невидимое, отвратительное НЕЧТО
вползает в сознание  клещом страха,
ужасом необоримым скрежещет:
хочу — помилую, хочу — задушу,
                                    превращу тебя в горстку праха.
Говорят, коронавирус уничтожает вкус и обоняние.
Но значит, не все потеряно, если после грозы
пьянит по-прежнему тополиных почек дыхание,
и сияние капель дождя на березе прозрачней слезы,
и майское солнце утешает, играя лучами.
«Все пройдет, и это тоже пройдет», — сказал Соломон.
Вечно ничто не длится,
минут и эти напасти, беда и печали,
и жизни вкус обязательно возвратится.

Еще не все погасли свечи —
одна, упрямая, горит.
Перед беспомощностью речи
молчанье больше говорит.

И память птицей сизокрылой
своим крылом обнимет нас.
Я ничего не позабыла —
я помню каждый день и час:

слова, что ты шептал мне тихо
в осеннем сумраке ночном,
беду и радость, счастье, лихо,
сирени запах под окном.

И этот неостывший пламень
осветит путь в аду, в бреду,
когда неверными стопами
по краю пропасти пойду.

Дни за днями щелкают на счетах
времени — ни охнуть, ни вздохнуть.
Заточенье набирает обороты,
Каменной плитою давит грудь.
Тяжко болен ты. Вдвоем в квартире.
И надежда только на себя.
Изоляция от помощи, от мира
Сетью нас опутала, губя.
Мой рубеж последний обороны
лишь терпенье — больше ничего.
Меркнет солнца к вечеру корона.
День прошел — как не было его.