Книжно-Газетный Киоск


ЭТИ ОСЛЕПИТЕЛЬНЫЕ ДНИ
 
* * *

Удивительно пахнет дождём —
воздух соткан из влаги и воли,
жадно дышишь и веришь с трудом,
что сугробы мы перебороли.

А зима бесконечной была,
опостылело это убранство —
как посмертная маска бела
затвердевшая корка пространства.

Девять месяцев — гипсовый гнёт,
воздух в струнку, деревья ни шагу,
и казалось, что кончится год
и земля под снегами умрёт,
не всосав животворную влагу.

А теперь — до ростка, до комка
глинозёма — всё дышит весною,
и течёт как ночная река
в отраженьях асфальт подо мною.

И безумный, казённый, любимый
город, вырванный из-подо льда,
и машины, летящие мимо,
одуревши, не зная куда,
в гром, в жару, где сирени в пыли, —
всё омыто прозрачной водою,
всё омыто водой молодою,
властным запахом мокрой земли.

1976



* * *

Земля моя, моя родная,
в снегу, бетоне и стекле —
и всё-таки такая земляная,
как и положено родной земле.

Всё, что в тебя вминали сапогами,
что грейдера отвалами скребли,
открылось в нас, нет — больше — стало нами,
живою памятью земли.

Что ждало нас — бредовая наука,
ночной кошмар, облипший наяву,
полупустых аудиторий скука,
профессора со стажем ГПУ.

По вечерам неряшливость прилавка,
свет неживой струится со стены,
в мясном отделе часовая давка —
глаза опущены и скулы сведены.

А слева за окрашенной решёткой
в нетопленом отсеке угловом
теснятся мужики за водкой
и прячут шкалики за рукавом.

Где родина, где купола златые,
концерты, выставки, разъездов кутерьма? —
Продмага три ступеньки ледяные,
над входом лампочка, на улице зима.

Так как же эта чёрная громада —
оранжевые окна в вышине —
удерживается от распада,
глядит хоккей из Ленинграда,
когда гореть пристало ей в огне?

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .  .

Но если кровь течёт не как руда —
твердея, каменея, пламенея —
перегнаны сквозь сердце вместе с нею,
встают в былом величье города.

Тогда над деревцами, колеями,
бетонными коробками жилья
восходят храмы, блещут куполами,
безгласыми гудят колоколами,
и это память, это кровь моя!

1979



* * *

Сколько тут домов снесли
под один замах,
лишь проплешины земли —
память о домах.

Взялся поздний снегопад
выбелить дотла
пустоту, где год назад
жизнь своя текла.

Паром дверь заволокло —
вход по одному —
застоялое тепло
плещется в дому.

Газовых конфорок пыл,
жар кухонных ссор.
А какой тут запах плыл
за окно во двор!

Коридорной лампы свет
жалко оголён.
На стене велосипед
косо закреплён.

В белом воздухе пустом
в двадцать пять венцов
высится снесённый дом
без своих жильцов.

Словно струи сквозь золу,
в землю, в корни трав,
все они ушли во мглу,
слова не сказав.

1978



* * *

По жухлым травам просеки сквозной
летит тяжёлый ветер земляной
и листья пред собою гонит валом —
зелёную апрельскую тщету.
Они разваливаются на лету
и бьются ураганом обветшалым,
не покрывая дёрна наготу.

А в вышине воздушное движенье —
торжественно рождается весна —
клубятся тучи, ширится свеченье,
и растекается голубизна.

И птицы рвутся в светлые проёмы,
и прутья тычут почки в вышину,
и кажется, что отголоски грома
бесповоротно утвердят весну.

В гранитном парке сталинских домов,
чьи капители расцвести готовы,
фосфоресцирующий свет лилов
и мостовые мокрые лиловы.

И над слепой доверчивой весной
летит тяжелый ветер земляной,
окрашенный свечением лиловым,
валы листвы уже изнемогли,
и только руки тянутся с земли,
туда, где птицы развернулись снова
и за покров сияющий ушли.

1976



* * *

Сумерки на землю налегли,
даже небо отдано удушью,
зарево зелёное вдали
реет над асфальтовою сушью.

В темноте они ещё светлей —
ожиданье тягостной недели —
прутья на обрубках тополей
уплотнились и позеленели.

И уже гуляет над Москвой
среди туч, насупленных зловеще, —
лёгкою косынкой грозовой
эта зелень светлая трепещет.

Входит лето в каменный мешок,
опоздав и перепутав числа.
Тут любой не то что одинок,
а с самим собою разлучился.

……………………………………………

Капли света бьются о стекло,
небо дышит духотой сырою.
На Москве обвисло тяжело
лето довоенного покроя.

Что же сердце полое щемит,
будто в пустоте его щербинка,
что же в небо тусклое летит
зелени прозрачная косынка?

1978



* * *

А вечерами баяны...
А вечера стеклянны,
дымчаты и тоскливы,
как ладов переливы.

А в ночь на первое мая
сгущается тьма ночная,
и духота садится,
и тяжко дышит столица.

И открытые окна тянут
тоски городской настой.
И баян одинокий стянут
по горлу ночной темнотой.



Из цикла «Ветер Иудеи»
 
* * *

Сразу после чёрных льдин в апреле
или в майской пене надувной —
каждый раз в конце Страстной недели
землю странный обжигает зной.

Это к нам доносится доныне
и над нами властвует тогда
прокалённый над песком пустыни
алчный воздух Страшного Суда.

И на глаз дряхлеют мостовые,
и пугает выпуклость земли —
будто бы наросты вековые
с грунта первозданного сползли.

Мы по кремню мощному шагаем,
кубы света обтекаем мы,
как холмы в долине за Синаем,
вздыблены московские холмы.

Всё пространство в Иудею сжато
и таким в столетья внедрено —
двое суток с ночи до заката
ничего иного не дано.

...Дверь во тьму нагретую открыта,
гомон посетителей ночных.
И служанка сонная сердито
говорит: а вон один из них!

Вот ходи, а ноги загудели,
сторонись от памятливых глаз.
Не к кому стучаться в Иудее,
вся Москва безлюдна в этот час.

1977



Иов

Спасибо, что помог душе разоблачиться —
она теперь Твоя, как никогда,
она теперь свободна, словно птица,
не знающая на земле труда.

Что мне богатство, что мои чертоги,
что шёпот уваженья за спиной!
В пыли сижу я посреди дороги,
зато теперь Ты, Господи, со мной.

Так где же милосердье и пощада —
без передышки с проклятого дня,
как будто бы лавина камнепада,
несчастья покатились на меня.

За что Твой гнев — ищи пути кривые
и вырви изолгавшийся язык.
Ты покажи, где согрешил впервые
и где уже к обману я привык.

Не отворачивайся, подожди немного,
пусть крючкотворы хоть пятно найдут.
А если — нет, я вызываю Бога
истцом на справедливый суд.

Я не боюсь губительного грома —
и так уж через силу я живу.
Я пеплом мной построенного дома
посыплю отягчённую главу.

Ты возложи вину как Дар Небесный,
и я легко сойду под кров земной.
Глаза мои слепит огонь отвесный,
до неба вставший прямо предо мной.

1976



* * *

Я в мир отражений войду,
в зелёные кущи забвенья —
и будет как в нашем саду
просторным листвы шелестенье.

Она не успела отечь —
громада ветвистая эта,
покамест не сбросила с плеч
дождливую музыку лета.

Но длится зелёная мгла,
но солнце в любое мгновенье
ударит в верхушку ствола
в разгар трепетанья и пенья.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Москва окунулась в листву,
в сиреневый воздух незрячий —
Москва покидает Москву
и за город рвётся на дачи.

1978



* * *

Дневная пыль дождём примята,
и тучам вслед летит озон.
Голубоокий мир заката
в прохладных стёклах отражен.

Но он теряет очертанья
в зелёных лужах по дворам
и в тёплом мареве, в тумане
сплошным обманом снится нам.

Но блещет скат у водостока,
и крыши золотом горят,
и кавалькада красных окон
летит на огненный закат.

1973



* * *

Загромождён разросшейся листвою
по-летнему зелёный небосвод,
и запах солодовый над Москвою,
как облако воздушное, плывёт.

Оно прокатывается невесомо,
сияет оболочкою своей,
его вдыхают тёмные проёмы
открытых окон в гуще тополей.

А в доме незаметно перемены,
он выстоял которую весну,
от зноя облупившиеся стены
томительно восходят в вышину.

Струясь в потоках кухонного чада,
посудой громыхая вразнобой,
всплывает коммунальная громада
и заполняет небо над собой.

Пустынный двор от ужаса стихает.
Пластмассу ест послушная игла —
и звуки фортепьянные стекают,
как будто капли с лёгкого весла.

А в вышине, в столпотворенье света,
где с Голиафом борется Давид,
сиреневый, июньский, разогретый,
прозрачный ливень яростно кипит.

1977



Ода пустырю

Зажатый стройкой с четырёх сторон,
он неизменно в небо обращён.
Поёт железо на высокой ноте,
жарою пышут корпуса машин,
а он застыл в могучем развороте
спрессованных на солнцепёке глин.

Клочок земли измусоренной, бедной
курчавится ромашкою целебной,
и одуряет травяной настой,
настоянный прогретой высотой,
и запах подымается к листве,
такой же цепкой, чахлой, пропылённой,
и — на Кольцо — и льётся по Москве,
отвалами бульдозеров снесённой,
грузовиками за город свезённой,
в пожарном оцеплении сожжённой.

Из кирпичей фундамента трава
Выглядывает с видом торжества.
На щит ромашки встала синева,
и нет опоры крепче и просторней,
чем кирпичи, соплодия и корни,
которыми чем дальше, тем упорней,
девятый век уже жива Москва!

1977



* * *

Остановился воздух. Стебли трав,
и зонтики душистые цветов,
и ветки ароматного жасмина,
и старого шиповника гряда,
настой земли, на солнце разогретой —
все запахи как будто напряглись,
слились в один, утратили все свойства.

Образовался плотный щит воздушный,
замешанный на мощной светотени,
и небо положили на него:
огромный материк и океаны,
в лазури огненные острова,
пылающая над землёю карта!

В нагретом электрическом пространстве,
пульсируя копилось напряженье.
Умолкли птицы, лес обезголосел,
теперь стояла тишина такая,
что кажется, вот-вот расколет небо
мгновенный ослепительный разряд.
Сетчатка глаза выцветет, когда
вернётся зренье — поздно, не заметишь,
как две плиты сомкнутся по разлому.

Мгновенье напряжения. Минута
мучительного чудного настроя!
Две, пять минут… Вдруг карта неба гаснет,
проносятся стрижи, идёт прохлада,
а небо выцветает, вечереет,
и делается бледно-голубым.

Уже запахло свежестью ночной,
и потемнели елей силуэты,
и в светлое открытое окно
ко мне ночная бабочка летит.

1976



* * *

Моей жене

День стоит за окном , словно куб световой,
к сердцевине мутнея от тяжести света.
Медногорло, надсадно сияя листвой,
проплывает бульваром московское лето.

Громоздятся дома за открытым окном
в синеве, опустевший без птичьего свиста,
крутогорбые липы в чаду выхлопном
напоследок мерцают корой золотистой.

Воздух выпит дождями. Нет, всё впереди,
ничего, ничего ещё не изменилось —
где-то к северу землю полощут дожди
и метут под подошвы древесную гнилость.

Ничего не изменится, слово даю —
не пойдёт под уклон равноденствие это.
Будет света с избытком в полдневном раю —
целый город из камня, деревьев и света.

1979



* * *

Я впущу в себя звуки дождя —
тёплого, шепелявящего по пыли.
Лето оглядывается, уходя:
были ли дни эти дивные? Были!

Были без края и без конца
сотканы из белоснежной вискозы —
дни, славословящие Творца,
где над осокой зависли стрекозы,

где над рекою завесою ив
стлалась прохладная зелень урёмы,
где за деревней, как дальний разрыв,
грохот белоголового грома,

там, где в испарине блещущих тел
в острых песчинках слепящего кварца
полдень июльский грозою кипел,
с ширью земной не хотел расставаться.