Встать бы. Умыться. Дитя бы прижать мне к груди.
Дочь! Я больна. За окном снег — наотмашь, дожди.
Бьется, как дождь пульс под кожей, который в окно,
пульсом — весь город и площадь, небес волокно.
Маленькая ты моя, я шепчу у постели…
Дочь, а ты выросла, что же я про колыбели,
мне завернуть бы, укутать, прижать все равно…
Дитятко ты мое! Куклы, игрушки твои.
Дочь, я больна, от своей задыхаюсь любви,
температура под сорок. Все тело болит.
И вся страна моя, родина: немощь, то спид, то ковид.
Так я болею, дитя, посчитай, пятый год,
так же страна заболела, мой светлый народ
болен расколом, раздором, раздраем, быльем,
красным и белым, а кто-то раздет — до испод,
лезет вражда пьяной женщиной, громко поет,
так изнутри выжигают нас, словно огнем.
И огнь во мне. Ты звонишь, пишешь мне смс:
— Мам, не болей!
— Я больна, но не телом: в нем вес,
то, для чего покупаю я много вещей,
то, в чем зачато дитя мое — песнь, небо, крест,
то, что есть смысл моих мышц, кровотока, костей…
Что же болит у меня? Ничего, пью я валокордин.
Может быть, печень? О, нет, я же не Прометей.
— Дочь! Так обнять бы… И чтоб ни один из мужчин
не причинил тебе боли, как тот прохиндей,
щит я тебе сколотила бы из панацей,
сколько бы есть, все тебе  раздала я кровей.
— Мам, не болей!
Бьется пульсом моим небо и,
космосом бьется в объем сверхобъемной любви.
Что же иду я, молочную кашу варю,
что же иду я за детской едою тебе?
— Мам, докурю сигарету. Затем к октябрю,
может, приеду к тебе, ноябрю, декабрю,
в марте, апреле, в июне, скорей в январе!
…Холодно, холодно, зябко мне и горячо.
Дочь мне обнять бы… прижаться, уткнуться в плечо.
Детский рисунок твой: круг, елки, солнце, квадрат.
Все-то созвездья и солнца, и луны болят.
Выйду я в сад, притворившись синицей моей,
громко чирикнул воробышек мне: «Не болей!»
И колыбелька плывет из давнишнего сна.
— Спи уже, дитятко.
Я не больна.
Не больна.

Такая наивная. Такая полудетская притча.
Вчера позвонила тебе, спросив, как вернуть, как отдать,
ты помнишь, оставил очки? Им — антично
на полке храниться, я их поместила туда.
Хотела вернуть. Ты ответил мне: выбрось. Но как же?
Рука не поднимется. Видимо, проще сберечь…
Тебе не нужна даже толика этой пропажи
и книга, в которой твоя отпечалась речь.
Касанья твои не отмыть, хоть под дождь я кидалась,
наверно, раз сто и в моря окуналась, в волну.
Все так нестерпимо живет, как любовь или жалость,
все так нестерпимо царапает, если прильну
к словам твоим, вправленным нынче в твою эсэмэску.
Да, ты не любил никогда. Но, наверно, не в этом вся суть,
сама не любила других я мужчин, если резко
от них уходила. Но как же твое мне вернуть?
Звонила тебе. А в груди так предательски билось,
стучало, кровило. А я-то мечтала: нет-нет,
что все позади, лишь верну! О, какая наивность,
верну, что оставил: очки, гребешок, силуэт,
дыханье, лежанье под-мышкой, касанья к ладоням.
Приди, позимуй, если  снег, и ветра, и мороз,
со мною, при мне, возле, рядом, во мне и в районе
ключиц моих, ребер, груди, живота, длинных кос.
Чего же я вру, прикрываясь каким-то предлогом,
чего же я лгу, обещая отдать и вернуть?
Когда об одном я мечтаю, что вдруг да случится дорога,
что свет звезд скрестится, что переплетется наш путь.
Да, сколько угодно ты мне говори: вырви, выбрось.
До старости лет говори, хоть до молодости этих лет.
Но есть еще связанность, скрученность, пламенность,
                                           близость,
хотя справедливости нет.