Не помнишь, как в энном году,
беспечно забытом тобою,
гулял ты в эдемском саду
в обнимочку с верной рабою?

Твой лик вдохновением рдел,
жар страсти гудел в твоем теле,
любви назревал беспредел…
И очи рабыни блестели!

Потом вы как воры вдвоем
цветы удовольствия рвали…
Теперь этот сад вам внаем
сдадут марсиане едва ли.

Теперь ваше дело — труба,
две грядки и дом с мезонином…
и локти кусает раба,
связавшая жизнь с господином.

Теперь вам обоим не лень,
к осеннего неба оттенку
придравшись, то драться весь день,
то лезть целый вечер на стенку.

Ах, все бы вам стулья ломать,
и, будней покинув орбиту,
читать до полуночи «Мать»,
совсем как когда-то «Лолиту».

Свет больше не льется из глаз —
иссякла последняя милость,
все прежнее умерло в вас,
ненужное все отвалилось.

Но помнит, пока не зачах,
тот сад молодца с молодухой:
рабыню с лазурью в очах
и рабовладельца под мухой.

Устоять не сможет тут
никакая птица,
если в парк ее зовут
други похмелиться.

Если там к тому же май,
и темна аллея…
(И как хочешь понимай
этого злодея!)

Зря ты, птичка, слезы льешь,
заломивши руки,
ждешь его. Ведь он — ни в грош
эти твои муки.

Зря всю ночь, дышать боясь,
все стоишь у двери,
за которой, матерясь,
ходят-бродят звери.

Зря все думаешь: «К утру —
пусть лишь воротится —
я ему назло умру,
я ведь тоже птица!»

Вот приходит он хмельной
и под нос поющий
и, не мучаясь виной,
прыг из чащи в кущи.

И ты все прощаешь. Ведь
знает змей, как птице
бедной ласково свистеть
в ухо небылицы.

Как назло теперь умрешь,
если вот он, в теле,
в пиджаке и брюках клеш,
поперек постели?!

Ночь в небе крутит медленно
для всех одно кино,
нет для нее ни эллина,
ни иудея… Но

глядят на то по-разному
и иудей, и грек,
и даже брат по разуму —
какой-то имярек.

Кино не нужно эллину,
ему важней вино.
А иудею велено
молиться, коль темно.

И только этот братец их
по разуму не прочь
на звезды сердцем тратиться,
пока такая ночь.

Разнюнился, как пьяница:
к ним робкою рукой,
глотая слезы, тянется,
немыслимый такой.

Вином из фляжки греется.
В нем, кажется, весна.
К тому же рядом девица
с ним красная ясна.

Кино на небе нравится,
наверно, лишь тому,
в ком тихо сердце плавится
и зреют звуки му…

С кем рядом красна девица,
умерив сердца прыть,
уж не мычит, не телится
от счастья рядом быть.

Что им, двоим, распутица,
метелица и проч.,
когда такое крутиться
кино для них всю ночь?!

Что ты наделал?! Зачем начинил шаурму
ангельской кротостью жившей на кухне Му-Му?!
Общее наше цинично отправил под нож…
Значит, теперь свое влажное вынь да положь.

Ах, если б ты за баранину выдал мента,
были б моменты… Но участь была бы не та!
И пролетариям всех обездоленных стран,
верю, по вкусу пришелся б сей тучный баран.

Ах, если б ты завернул депутата в лаваш,
ели б как милые все до команды «Шабаш!»
Ели бы, вроде изжаренных в масле купат,
что, наедая законы, жует депутат.

Даже за тетку, что ставит на подпись печать,
перед эпохой тебе б не пришлось отвечать.
Мало ли теток с печатью?! У нас задарма
ими набиты районных управ закрома.

Не пожелал бы развязки такой и врагу…
Я-то прощаю, но что я поделать могу,
если народ наш, боюсь, не простит никому
даже слезинки живущей на кухне Му-Му?