Фира не случайно вспомнила Йосэфа. В последние месяцы она часто думала о нём. Одна и та же картина стояла перед ней — картина, которую Фира представляла себе в ту ночь, когда Янцис и толстый Краузе грабили её квартиру. Но если тогда, в Тель Авиве, на берегу моря, рядом с ней находился Залман, то в последующих видениях образ Залмана исчез, и его заменил образ Йосэфа, настолько реальный, что на какое-то время стало казаться, будто всё происходит наяву. Но ещё больше изумилась бы Фира, если б узнала, что похожую картину видит Йосэф, и в этой картине отсутствует Джуди. Йосэф и Фира соединились, каждый в своём воображении, потому что оба знали, что совершили непоправимую ошибку, и что цена этой ошибки — жизнь одного из них.

Но наблюдательная и умная Джуди чувствовала, что Йосэф отдалился, что Фира стоит и будет стоять между ними. Несмотря на то что Йосэф оплакивал свою любовь, Джуди не была уверена, что Фира в гетто. Может быть, ей удалось спастись? А если всё-таки в гетто? Джуди упрекала себя за то, что не может сочувствовать Фире, не может подняться над ревностью. А тут ещё эти стихи, которые Йосеф опубликовал в нью-йоркском журнале «Идише культур»^[12]. Это было романтическое, с лёгким налётом мистики стихотворение, и Джуди решила вначале, что стихи посвящены ей. Тем сильнее было разочарование. Йосеф и не скрывал, что написал стихотворение в тридцать шестом году, когда они с Фирой были в Италии. Вначале он молчал об этой публикации, и Джуди, скорее всего ничего бы не знала, если б случайно не заглянула в лежавший на столе у Йосэфа журнал и не перечитала несколько раз понравившиеся строки. Стихотворение называлось «Твои глаза».

Она ожидала, что Йосэф заговорит сам, но автор безмолвствовал, хотя раньше никогда не относил в редакцию стихи без того, чтобы прочитать их Джуди. Не оставалось ничего другого, как начать разговор первой. Джуди понимала, что рискует. В её отношениях с мужем уже появилась серьёзная трещина, и Йосеф своим поведением подтверждал это. Джуди проклинала свою откровенность. Почему так подробно обо всём рассказала? Растаяла, сердце не выдержало, а ведь разум подсказывал другое. О том, что она не может иметь ребёнка, Йосэфу нельзя было говорить. Конечно, раз он хочет детей, её тайна открылась бы раньше или позже, но зачем она связала её со своей прежней жизнью? Да, это именно тот случай, когда не надо было ничего объяснять, пойти навстречу мужу, а потом представить всё таким образом, что она сама не знала о своей проблеме, и тогда Йосэф, как порядочный человек, не стал бы её упрекать. А теперь, когда ему всё известно, трудно просто так взять и простить.

— Прочитала твоё стихотворение в «Идише культур», — сказала Джуди. Жара, одолевавшая в последние дни Нью Йорк, сменилась штормовой осенней погодой, и было уютно сидеть за столом, поглядывая в окно на пузырящуюся под дождём Ист Ривер. — Есть некоторая условность, может быть, излишества, когда «в алмазном окне изумруды горят, и цветёт бирюза», но в целом — достойно. И чьи же это глаза?

Йосэф не сразу услышал Джуди. Он думал о другом. Слова Лангермана о том, что в провинциальных городах и местечках Латвии почти все евреи уничтожены, не выходили из головы. Он уже разговаривал с Джуди о том, чтобы вернуться в Палестину, но Джуди подписала контракт с редакцией, и до конца года нужно было оставаться в Америке. Это вгоняло в депрессию. Йосэф хотел не только писать. Он тянулся к оружию, хотя никогда не держал его в руках. Америка не воевала, но можно было вступить в британскую армию и сражаться с нацистами. Конечно, англичане — ублюдки, закрыли для евреев Палестину, но пока воюют с Гитлером только русские и они. До русских не добраться, а до англичан — можно. Он здоровый, достаточно молодой мужчина. Его народ уничтожают, евреи взывают о мести, а он не мстит. Нет, так продолжаться не может. В Палестине Йосэф собирался примкнуть к тем, кого британцы и официальное еврейское руководство называли террористами — к боевому подполью, для которого еврейское государство было не расхожим лозунгом, а целью. Немедленное создание государства могло спасти хотя бы часть европейских евреев. Итак, нужно действовать! Неважно, что делать, лишь бы не сидеть на месте! Увлечённый порывом, Йосеф не сознавал, что вступил в явное противоречие с самим собой: еврейское подполье в Палестине действовало против англичан, а он то собирался присоединиться к нему, то хотел вступить в королевские вооружённые силы.

Но Джуди сумела убедить Йосэфа, что у него особое предназначение. Другие должны стрелять, а его задача — стихи. И не столько плач, сколько гнев, и гнев не только против убийц, но и против тех, кто убеждал, что опасности нет, и можно спокойно жить и вести свои дела, как будто в Европе ничего не происходит. Джуди рассказала, что в то время, как Жаботинский^[13] ездил по Польше, предсказывая катастрофу и настаивая, чтобы евреи немедленно покинули готовый захлопнуться капкан, следом за ним колесила делегация еврейских общественных деятелей, которые убеждали не верить Жаботинскому и не слушать его. В составе делегации был известные люди. Некоторые сейчас в Америке, а те, кого они уговаривали не трогаться с места — во рвах или в гетто. Слушая Джуди, Йосэф подумал о Лангермане. Адвокат тоже убеждал сидеть и не двигаться, а сам...

А ещё, — говорила Йосэфу Джуди, — у тебя отлично получаются статьи. Ты — талантливый публицист, чьё место не в военном строю, а за письменным столом. Тебя публикуют газеты и журналы, ты должен воевать не ружьём, а словом.

— Так чьи же это глаза? — повторила она. — Кому ты посвятил стихи?
Джуди была уверена, что Йосэф ответит: «Конечно, тебе, кецалэ^[14]», и неожиданно услыхала:

— Это старые стихи. Я написал их в тот короткий период, когда был с Фирой. Раньше не публиковал, а недавно решил отдать в журнал, когда понял, что они там, в гетто, обречены. Не могу об этом спокойно думать. Ведь всё могло быть иначе. Надо было настаивать, проявить мужские качества, а я этого не сделал.
— На чём настаивать? — ровным голосом спросила Джуди. — Она и так ушла от мужа, если я не ошибаюсь.
— Ушла, но вернулась. — Йосэф спохватился, что говорит лишнее, но Джуди услышала главное.
— Неужели ты думаешь, что мне безразлично твоё раздвоение, — сказала она, — и даже больше: мне кажется, что ты находишься только с ней, а не со мной. Опубликовал посвящённые ей стихи, глаза её красивые вспомнил. А меня ты замечаешь? Или не понимаешь, не чувствуешь, что причиняешь мне боль?
— Джуди, как ты можешь? Она на краю могилы.
Оба замолчали. Подойдя к окну, Джуди несколько минут смотрела на вздувшуюся реку, в которой отражались огни уходящего в едва различимую даль огромного моста, и первой нарушила тишину:

— Йоси, милый, я уже говорила, что понимаю тебя, твои чувства, но пойми и ты: с тобой сейчас я. И каково мне по-твоему, когда ты всё время думаешь о другой? Вспоминаешь её глаза, а мои не видишь. Если ты меня возненавидел — скажи. Ты мне дорог, но докучать тебе я не стану. Это правда? Ты разлюбил меня, после того как я всё тебе рассказала? Конечно, я виновата, но скрывала и лукавила, потому что боялась тебя потерять. Ты сожалеешь о том, что отпустил тогда Фиру? Я правильно понимаю? Но это не исправишь. У неё была семья, вот она и вернулась. Она сама сделала выбор.
— Да, сама. И я знаю, что она казнит себя за свой выбор. А я — за то, что ей не мешал. Но ты права. Ничего исправить нельзя. Джуди, я тебя ни в чём не виню. Ты — единственный близкий мне человек. А то, что я не перестаю думать о Фире... Дорогая, пойми! У тебя нет никакого повода для ревности. Всё в прошлом, которое осталось там. А ты — здесь.
—
В тот вечер казалось, что они поняли друг друга и помирились. Серьёзной ссоры не хотел никто, но Йосэф чувствовал неудовлетворённость. Он понимал, что основная проблема не решена, что урон, нанесённый откровенностью Джуди, до сих пор старательно скрывавшей своё прошлое, возместить пока нечем. А может, не она должна делать усилия, а он? Джуди сказала то, что сказала, и теперь ему решать как с этим жить. Он вспомнил, как расхваливал Джуди адвокат Лангерман. Йосэф даже заревновал тогда. Нет, такими женщинами не бросаются.

А вскоре выяснилось, что Йосэф не случайно вспомнил адвоката. Через несколько дней, когда Джуди была в редакции, а Йосэф обдумывал очередную статью, раздался телефонный звонок. Голос, звучавший в трубке, нельзя было спутать ни с каким другим. Как всегда, Лангерман начал с ничего не значащих фраз, вновь повторил, что Сэм, сначала в качестве хозяина, а затем — компаньона, оказался настоящей находкой, и лишь потом перешёл к сути дела:
— Хочу сообщить вам, Йосэф, то, что мне удалось узнать об Эсфири. По моим данным она в гетто. Она и муж. О детях достоверных сведений нет. В любом случае дети не с ними. Есть вероятность, что сын ушёл с русскими. О дочери ничего не известно.
— В гетто? — переспросил Йосэф. — Вы полагаете, их загнали в гетто, чтобы убить? Или возможен другой вариант: что им сохранят жизнь, используя как ценных специалистов и рабочую силу?
— Дорогой Йосэф! То, что там происходит не внушает ни малейшего оптимизма. Мой источник считает первый вариант наиболее вероятным. И я ему всецело доверяю.
— Надо бить в набат! Поднимать общественность! Ставить в известность государственные организации! — От волнения Йосэф перешёл на несвойственный ему патетический тон и сделал паузу, которой не замедлил воспользоваться Лангерман:
— Именно этим и занимаюсь. Но если откровенно — не верят. Я имею ввиду общественных деятелей. А Государственный Департамент, — адвокат тяжело вздохнул, — я уже убедился: еврейская проблема — последнее, что их интересует. На следующей неделе предстоит очередная встреча, и вот о чём я подумал: не могли бы вы пойти со мной? Вы — известный поэт и публицистика у вас блестящая: полемическая, острая. Читал в переводе на английский и сравнил бы с отточенным мечом, если бы не звучало банально. Кстати, а кто перевёл? Не ваша ли Джуди?
— Конечно, она.
— Так и думал. Повезло вам, дорогой. Хочу и не могу избавиться от зависти. В хорошем смысле, разумеется. Но если оставить лирику и перейти к серьёзному разговору, то скажу вам вот что. Надо объединить усилия. Мы должны не только внушить американскому обществу, что еврейскому народу грозит тотальное уничтожение, но и заставить его что-то предпринять.
— Согласен с вами полностью, Макс. Давно уже не нахожу себе места. Даже в британскую армию хотел вступить, но Джуди отговорила.
И правильно сделала. Ваш фронт — общественная деятельность, литература. Пишите, пишите о том, что творится! Ваше слово должно быть услышано.

Йосеф не узнавал Лангермана. Тот ли это хитроумный, иногда циничный адвокат, любитель жизненных удовольствий? Неужели преследование евреев так на него подействовало? Какие всё-таки преображения происходят с людьми, и отчего это зависит...

— С этой секунды я в вашем распоряжении, дорогой Макс. Всё, что смогу — буду делать.
— Превосходно. А как у вас с английским?
— У меня замечательный педагог.
— Боже мой! Ведь мы только что о ней говорили. Старею, дорогой Йосэф, хуже соображаю. Тем более, буду счастлив работать с таким человеком, как вы. В ближайшие дни наметим план конкретных действий.

Положив трубку, Йосэф подумал, что адвокатом, возможно, руководит чувство вины перед теми, кто слушал в Риге его разглагольствования, и вовремя не уехал. Но Макс прав: надо объединять усилия и действовать немедленно. Как удачно всё складывается! Лангерману нужен помощник, а ему, Йосэфу, некуда приложить свои силы. Наконец-то его пребывание в Америке приобретёт какой-то смысл, а то он на стены лезет от отчаяния.

Йосэф был недалёк от истины. Лангерман действительно испытывал угрызения совести. Он не переставал удивляться тому, что с ним происходит, на него это не было похоже. Адвокат постоянно вспоминал, как в тридцать девятом, перед самой войной, никому ничего не сообщив, ускользнул из Латвии. Никого не предупредил, а надо было кричать евреям «Бегите!». И не только не предупредил, а многих, в том числе своего приятеля Гольдштейна, пытался убедить в обратном. Как такое случилось? Почему? Конечно, у него были иллюзии, но вероятная картина будущего вырисовывалась ещё до полного захвата Чехословакии. Уже после «Хрустальной ночи» многое стало ясно. Так зачем говорил другое? Скольких ввёл в заблуждение? А впрочем — стоит ли себя терзать? Самобичеванием не поможешь. Нужно задействовать все рычаги, нажимать на все педали. Может, тогда что-то сдвинется. Только бы источник в Риге не иссяк.

Контакт с источником осуществлялся через Швецию. В Стокгольме находился предприниматель — шведский еврей, с которым Лангерман в своё время вёл дела. Уезжая, Макс оставил данные шведа своему рижскому компаньону Ракстыньшу. Оставил на всякий случай, чтобы иметь дополнительный канал связи, если в Латвии что-то произойдёт. Так и случилось. Прямые контакты с Ракстыньшем Лантерман поддерживал до лета 1940 года, после советского вторжения отношения прервались, а в сентябре сорок первото от Ракстыньша через Швецию пришло сообщение. И хотя об евреях открытым текстом не говорилось, Макс сразу догадался, о ком идёт речь. Он только не понимал, что побудило Ракстыньша заниматься еврейскими делами. Хотя тот и работал с Лангерманом, в особых симпатиях к евреям он не был замечен. Впрочем, адвокат уже ничему не удивлялся. Война то и дело раскрывала в людях новые качества, и злодейское и доброе начало — всё находило выход. Размышляя так, Макс вновь подумал, что он и сам уже не тот, что прежде.

У адвоката Ракстыньша действительно не было никаких намерений заниматься евреями. Но он обладал цепким умом, умел отделять главное от второстепенного и делать быстрый и точный анализ. Ракстыньш был в числе тех, кто приветствовал немцев, полагая, что они помогут восстановить независимую Латвию, но очень скоро убедился, что нынешние потомки тевтонов мало чем отличаются от своих закованных в латы предков, на восемьсот лет поработивших латышей. Это заставило адвоката искать единомышленников. И хотя таких людей нашлось немного, некоторые из них уже тогда опасались, что активное участие соотечественников в истреблении евреев впоследствии может помешать латышам аппелировать к Западу о восстановлении независимости, в случае если Германия будет повержена, а Советский Союз после страшной войны ослабеет. Ракстыньш сожалел о своём июльском разговоре с доктором Гольдштейном. Нужно было приободрить человека, к тому же знакомого и клиента, а он высмеял его и унизил. И прощения теперь не попросишь: Гольдштейн в гетто. Почувствовав себя обязанным сделать хоть что-то, адвокат послал завуалированное сообщение коллеге Максу. Лангерман сразу всё понял, отозвался горячо, просил дать ему дополнительные сведения о том, что происходит с его соплеменниками, и Ракстыньш незаметно для себя втянулся в рискованное дело. Он понимал, что если его письма попадут к немцам, и те догадаются, о чём он сообщает в Швецию, то в лучшем случае его ожидает концлагерь. Отправив два сообщения Лангерману, Ракстыньш решил, что с него достаточно, но подсознательно чувствовал, что если Макс опять попросит — отказать будет трудно.

Только Йосэф ничего об этом не знал. Он не хотел терять Джуди, а для этого нужно было перестать думать о Фире. В цикле стихотворений, написанных в последние месяцы, одно осталось незаконченным, и Йосэф чувствовал, что не сможет успокоиться, пока не допишет эти строки. Но прошло ещё несколько дней, прежде чем на плотную белую бумагу легли написанные быстрым, не всегда разборчивым почерком слова. Не боясь показаться старомодным, Йосэф считал, что только статьи можно печатать, а стихи нужно писать от руки.

Прочитав стихотворение, Джуди вздохнула:
— Ты неисправимый романтик, Йоси. Романтик и лирик. В статьях — настоящий журналист: язвителен, саркастичен, каждое слово в цель. А в стихах... У нас трагедия, катастрофа, а у тебя — снова личное.
— Почему же? Разве я не пишу обо всех?
— Вначале. А дальше — снова о ней.
— Но это то, что я вижу. Евреев гонят на смерть, и она среди них.
Джуди задумалась.
— Я бы написала по-другому. Больше простоты выражения, меньше лирики. Уместна ли она вообще в таком стихотворении? Но это твоя поэзия, твой стиль. А кроме того, это хорошие стихи. Непременно опубликуй.
— Это последнее стихотворение.
— В каком смысле?
— Последнее стихотворение, обращённое к Фире. Я закончил цикл. И не только стихов. Закончился цикл моей жизни.

^[12] «Еврейская культура» (идиш).
^[13] Еврейский политический и общественный деятель, лидер правых сионистов.
Накануне войны призывал евреев покинуть Европу.
^[14] Котёнок, кошечка (идиш).