Человеком, с которым Зента встретилась у Пороховой башни, оказался тот самый парень, который за день до этого приходил на приём к доктору Балодису. Назвавшись Гунаром и вручив Зенте букет, он взял её под руку.

— Прогуляемся? Тут, недалеко.

Но дорога оказалась неблизкой, и прошло достаточно времени, пока они вошли в какую-то подворотню в конце улицы Авоту, и пройдя проходным двором, поднялись на второй этаж запущенного деревянного дома. Зента уже смирилась с тем, что выбора нет, что испытания посланы свыше, и ничуть не удивилась, увидев Валдиса. Больше в комнате никого не было. Гунар вышел, бросив фразу, от которой у Зенты душа ушла в пятки:

— Подежурю на улице. Мало ли что...

Валдис налил чай, придвинул вазочку с карамелью.
— Я выполнил вашу просьбу. От вас требуется ответный шаг. Мы остро нуждаемся в медикаментах. Особенно в перевязочных материалах. У вас домашняя клиника. Вы должны нам помочь.
— Тогда мне нужно всё объяснить мужу. Но это.
— Это исключено, — прервал Зенту Валдис.
— Все материалы на учёте у мужа.
— Надо что-то придумать. Ваш муж получает медикаменты. Откуда? Вам известны его связи? Если нет — поинтересуйтесь. Может быть ключ к решению — там.

На прощание Валдис сказал:
— Связь через Гунара. Он вас найдёт.
На обратном пути Зента со страхом и тоской думала о том, в какое положением она попала из-за своих чувств к Залману. Ведь не возьми она тогда к себе Лию... Но какой смысл сожалеть? Даже зная заранее, что из этого выйдет, вряд ли бы она поступила иначе. И хватит об этом. Лучше подумать, как выполнить просьбу — нет, не просьбу, а приказание Валдиса. Взять у Арвида? Ну возьмёт тайком пару бинтов, стрептоцидовую мазь, ну соврёт что-нибудь, если муж спросит. Что это изменит? Валдису нужно много, а где она такое количество достанет? И риск: страшный, смертельный риск. Ну зачем, зачем этому Валдису бинты?

Бинты были необходимы для раненых красноармейцев. Их держали в Задвинье, в психиатрической клинике, без бинтов и лекарств, и хотя у Валдиса были в клинике свои люди, от Зенты во многом зависело, выживут эти пленные или нет. Только сама она ничего о русских не знала и обречённо думала, как выполнить просьбу-приказ. Использовать связи Арвида? Ну придёт она к этим людям и что им скажет? Что ей нужны бинты для Валдиса? Нет, без Арвида не обойтись, но что сделать, чтобы он согласился помочь? Залман? Опять Залман, ну причём здесь он? Как это причём? Залман в гетто, и если сказать, что медикаменты нужны Залману, тогда Арвид прислушается. Но как объяснить мужу, зачем Залману столько бинтов? Для всех евреев гетто? Опять проблема, и всё же — попробовать надо.

Но дома, увидев бледное лицо Балодиса с закушенной губой, Зента забыла о Валдисе и бинтах. У доктора был сердечный приступ, и Зента испугалась: приступы повторялись всё чаще. Ухаживая за мужем, она убедилась, что даже если Арвиду станет лучше, разговор с ним невозможен. Да и не до этого сейчас. Пусть Валдис что хочет делает, а у неё беда.

А перед Залманом, о котором не раз вспоминала Зента, попрежнему стояла задача достать медикаменты. В гетто возникла уже не амбулатория, а импровизированная больница, в ней даже оперировали. Но лекарства и бинты убывали, новых не было, и положение ухудшалось с каждым днём. И Залман, и другие врачи не находили выхода, но Залман единственный из всех работал в городе. А если так, то кто, как не он?

Надо было не только вынести лекарства. Надо было внести их за колючую проволоку гетто. Но как? Если найдут — расстреляют на месте. Ни Залман, ни профессор Минц, ни другие врачи — никто не знал, как обойти охрану. Надеялись на случай — один из тех случаев, которые, могут представиться, когда человек в отчаянии и видит перед собой лишь глухую стену. Иногда Залману казалось, что перед ним мелькают какие-то срежессированные дьявольской рукой не имеющие отношения к действительности картины, ибо то что происходило вокруг, не могло быть правдой. Нередко он думал о том, что какое-то недоступное уму превращение случилось с немцами и спущенными с цепи их латышскими прислужниками. Они перестали быть частью человечества. Но не все, существуют и другие. Он сам в этом убедился. В конце концов и с лекарствами кто-нибудь поможет.

И человек, согласившийся доставить медикаменты в гетто, действительно нашёлся. Это был немец — водитель, служивший в городской комендатуре. Он состоял в тайной связи с красивой девушкой Фридой, которую навещал хотя бы раз в неделю. Рисковали оба: за нарушение расовой чистоты немца могли отправить на фронт, а Фриду — в лучшем случае в концлагерь. Благодаря этой связи Фрида не голодала. Она даже сумела выполнить просьбу своего родственника доктора Иоффе и поговорить с немцем, которого звали Рихард, о том, чтобы провезти в гетто лекарства. Шофёр не отказался, но заявил, что несмотря на отношения с Фридой не собирается рисковать даром, и ему было обещано серьёзное вознаграждение.

Теперь осталось передать немцу медикаменты, и это поручалось Гольдштейну. Как «привилегированный еврей», он мог ночевать в больнице и не возвращаться каждый вечер в гетто. Это было как нельзя кстати: и ходить далеко не надо, и с Фирой можно видеться меньше (её откровенное признание сделало своё дело: теперь они вообще не разговаривали). Профессор Страдынь не возражал. Более того, он, как мог, поддерживал Залмана, консультировался с ним, и тот понимал, что если обнаружится пропажа медикаментов, и выяснится, что они попали в гетто, то под удар будет поставлен ни о чём не подозревающий Страдынь. Голова раскалывалась: действовать нужно было как можно быстрее, пока Рихард не передумал, только действовать так, чтобы не подставить заведующего больницей. Но как этого избежать, Залман не знал. Совершенно отчаявшись, он решил, что больные обитатели гетто важнее всего, но, ужаснувшись сам себе, вскоре понял, что единственный выход — поговорить со Страдынем. Только согласится ли он помочь? Ведь если немцы узнают, они расстреляют обоих. Гольдштейн выносил из перевязочной мусор, когда туда заглянул заведующий. Скользнув взглядом по ведру в руке Залмана, Страдынь заговорил с ним, как с равным, словно его и уборщика-еврея не разделяла пропасть:

— У нас сложный случай, коллега. Хотелось бы узнать ваше мнение. Оставьте это, — и Страдынь кивнул на замызганное ведро. При этом Залман заметил, или ему показалось, что профессора передёрнуло.

В палате, где лежал больной, находился ещё один врач. Он стоял к Гольдштейну спиной, но Залман узнал его сразу. Это был Густав Подниекс. Ничего подобного прежний владелец клиники не ожидал. Коллега и бывший подчинённый Гольдштейна повернул голову, и Залман машинально поздоровался. Неизвестно, собирался ли Густав ответить, но перехватив взгляд Страдыня, он коротко кивнул. Врачи приступили к делу, и когда консультация закончилась, Гольдштейн, попрощавшись, пошёл к двери, чтобы снова вернуться к своему ведру. Он понял, что и сегодня не удастся поговорить со Страдынем. Этот Подниекс всё испортил. Почему он вдруг появился в больнице? Ведь у него теперь своя клиника. И как застать Страдыня одного? Залман уже открывал дверь, когда услышал голос Подниекса:

— Подождите, Гольдштейн! Я сейчас к вам выйду.

Они прошли по коридору, и Залман изумился ещё больше: Подниекс ввёл его в пустой кабинет Страдыня. Не предлагая сесть, сам опустился в кресло.

— Профессору Страдыню предложили другую должность, — без всякого вступления произнёс Густав. — С завтрашнего дня заведую этой больницей я. И меньше всего мне хотелось бы видеть вас у себя, Гольдштейн. Поэтому завтра можете не приходить. Из вас плохой уборщик, а больше, — и Подниекс развёл руками, словно Книга вторая. Долина костей& демонстрируя сожаление, — мне вам предложить нечего. На консультацию с вами я согласился только из уважения к профессору.

Если бы Залмана неожиданно оглушили, он удивился бы меньше. Подниекс — новый заведующий? «А как же моя бывшая клиника?» — промелькнуло в голове, и тут же бритвой полоснула мысль: «Медикаменты! Страдынь уходит! Что делать?!» А Густав как будто не выговорился тогда, в июле. Его понесло снова:

— Теперь распоряжаюсь я! А там, где я, вам больше нечего делать. Профессор слишком любезен, жалеет вас, ну а я не такой жалостливый. Возвращайтесь в гетто, там ваше место. Спасибо Гитлеру! Даже если он не вернёт нам независимость, только за то, что он освободил нас от евреев, мы должны быть ему благодарны. А чтобы у меня не оставалось никаких воспоминаний о вас, вот, — Подниекс кивком указал на угол, где лежала большая сумка, — забирайте и проваливайте.

Это была сумка Залмана. Та самая сумка с медикаментами, которую в своё время присвоил Подниекс, выгоняя его из клиники. Он не заметил её, входя в кабинет. Стараясь, чтобы руки не дрожали, Гольдштейн схватил сумку, будучи уверен, что в ней ничего нет. Но сумка оказалось такой тяжёлой, что он чуть было не выронил её. Неужели лекарства ещё там? Еле удерживая сумку и почему-то пятясь, Залман очутился за дверью. Он ничего не мог понять, кроме того что медикаменты так неожиданно оказались в его руках, и, сдерживая радость, поволок свою ношу по коридору к лестнице. Он надеялся, что на него не обратят внимания. Мало ли что тащит уборщик.

В пустой перевязочной Залман открыл сумку. В ней действительно были лекарства и бинты. Неужели Подниекс решил проявить благородство? С чего бы это? Залман задумался. Сумка полная, но ассортимент лекарств другой, бинты в другой упаковке. Он-то помнит, что у него было. Значит, Подниекс специально наполнил сумку. Почему? Помочь ему, помочь евреям? И отчего это Густав такой добрый? Нет, здесь что-то не то. Так в чём же дело? А что если Подниекс специально вернул ему сумку и уже сообщил в полицию, или даже в гестапо, что еврей украл лекарства? И скоро здесь будет патруль. Спрятать, немедленно спрятать, но куда? Такую большую сумку. И что дальше? Кто поверит, что сумки не было у него в руках? А кроме того, а завтра ему уже нельзя сюда приходить. Кто тогда передаст медикаменты Рихарду?

Как парализованный, Залман стоял над сумкой. Каждую минуту за ним могли придти, каждую секунду кто-то мог войти в перевязочную и поинтересоваться, что это за раскрытая сумка с лекарствами. Но Гольдштейна охватила апатия. Он уже понял, что ему не выкрутиться. Кто-нибудь помоложе или посильнее может быть и предпринял бы что-то, а ему не справиться. Этот подлец Подниекс рассчитал верно.

Время шло, а Залман не знал, что делать, и когда неожиданно открылась дверь, весь съёжился, как будто вошедший собирался нанести ему удар. Он поднял глаза. Перед ним стояла Дзидра Блумберг, старший врач, ближайшая помощница Страдыня. Это был конец. От Дзидры Залман ничего хорошего не ждал. Ей нравилось холодным голосом отдавать жёсткие приказания когда-то уважаемому доктору, теперь выносящему мусор и убирающему грязь. Залману казалось, что Блумберг наслаждается, всем видом показывая, насколько этот еврей ей неприятен. Дзидра была высокой статной блондинкой с золотыми локонами и голубыми глазами — настоящая Лорелея. Говорили, что она живёт с немцем — чиновником из администрации Лозе.

— Что вы здесь делаете? — спросила Дзидра своим обычным недобрым голосом.
Гольдштейн пролепетал что-то насчёт того, что профессор пригласил его на консультацию, и теперь нужно закончить начатую уборку.
— А эти лекарства, — продолжала допытываться Блумберг, — откуда они?
Ответить Залман не успел. Распахнулась дверь, и двое полицейских вошли в помещение.
— Где жид, который украл лекарства, — спросил один из них у Дзидры, — и, заметив сумку, внимательно посмотрел на Гольдштейна. Под халатом последнего не видно было звёзд, и чувствовалось, что полицейский колеблется. — Может, всё-таки, этот?
— Этот, — подтвердила Блумберг. — Только он ничего не украл. Я велела принести лекарства сюда. Кто вам сообщил о краже?
Остолбеневший Залман боялся пошевелиться. Он не мог поверить тому, что услышал.
— Вас это не касается, — ответил полицейский. — Где доктор Подниекс?
Дзидра пожала плечами.
— Оставайся здесь, Вилли, — приказал полицейский напарнику. — Я поднимусь наверх.
Несмотря на то, что Блумберг по неизвестной причине его не выдала, Залман чувствовал, как в него вселяется ужас. Подкашивались ноги, но сесть он не мог. Внезапно ему показалось, что Дзидра смотрит на него ободряюще и даже кивнула ему. Что за наваждение? Уж не уснул ли он в перевязочной и видит какой-то сказочный сон? Залману показалось, что целая эпоха прошла, пока полицейский вернулся.

— Подниекса нет, — обратился полицейский к Дзидре, — но заведующий подтвердил ваши слова.
— Я дала указание отнести сумку с лекарствами вниз и ушла. А доктор Подниекс, увидев, как еврей уносит сумку, решил, наверное, что тот ворует.
— Ясно, — заключил полицейский. — Пойдём, Вилли. И вдруг, словно вспомнив что-то, спросил: — А зачем вам в перевязочной эта сумка? У вас же тут всё необходимое есть.
— Эту сумку, — не смущаясь ответила Блумберг, — мы должны дополнить бинтами, которые хранятся в перевязочной, и передать профессору Страдыню. Завтра он покидает нашу больницу, а на новом месте не хватает медикаментов.
— Профессор может подтвердить?
— Разумеется.
Но полицейскому лень было снова подниматься наверх.
— Ладно, — сказал он после некоторого раздумья, — извините за беспокойство. А жида, — полицейский перевёл взгляд на Залмана, — отправьте обратно в гетто. Почему он здесь?
— Этого больше не будет, — твёрдо пообещала Дзидра, и когда за полицейскими закрылась дверь, повернулась к Гольдштейну:
— Вы удивлены? Только не думайте, что я сделала это ради вас. Не воображайте, что я испытываю к вам симпатию. Хотя, — неожиданно улыбнулась Блумберг, — мужчина вы всё ещё интересный, несмотря на ваше бедственное положение. Значит, так! Медикаменты остаются у меня, а вы бегите отсюда как можно быстрее. С вашим Подниексом я сама разберусь. У меня с ним старые счёты.

У выхода из больницы Залмана встретил Страдынь.
— Не огорчайтесь, коллега, — сказал он, беря Гольдштейна за руку, — и простите. Мы должны как-то пережить эти страшные времена.
— Если бы не доктор Блумберг... — начал было Залман.
— Это я попросил Дзидру спуститься к вам, — прошептал Страдынь. — Как видно, ей тоже придётся уйти. Вряд ли она сработается с доктором Подниексом.

Всё ещё не веря, что он жив, Залман брёл по мостовой в сторону гетто. Блумберг спасла его, и это было невероятно. Почему она так поступила? Старые счёты? Какие? Впрочем, если вспомнить, Подниекс пришёл к нему в клинику после скандала из-за женщины. Его тогда уволили из больницы. Уж не из-за этой ли Дзидры? А вообще, какое ему дело? Пусть они там сами разбираются. Дзидре, конечно, спасибо. Это же надо! Так ненавидеть Подниекса, что не побояться еврею помочь. Стоп! Ведь это Страдынь прислал Дзидру. Как он догадался, что нужна помощь? Видел, как еврей тащит из кабинета огромную сумку, и понял, что Подниекс устроил ему провокацию? И Дзидра: если бы она действительно была такой, как ему казалось раньше, разве профессор послал бы её в перевязочную? И почему он вдруг уходит? Гольдштейн не знал, что Подниекс, дела у которого в бывшей клинике Залмана шли неважно, был автором доноса на Страдыня, где обвинял профессора в том, что тот помогает пленным русским и укрывает евреев. Страдыня арестовали на том основании, что он — друг русских и жидов. Так заявил проректор университета, когда жена Страдыня пришла к нему просить за мужа. Подобное обвинение грозило смертью, но врачей не хватало, профессор был известен, и его освободили по звонку немца — начальника военного госпиталя, решившего использовать знаменитого доктора. Имевший связи в марионеточном Латвийском самоуправлении Подниекс надеялся, что его назначат на место Страдыня, и не ошибся.

Темнело. Наступал комендантский час, и Гольдштейн поймал себя на том, что вздохнул с облегчением, успев добраться до гетто. «Спасенье в аду, — подумал Залман, — какая жуткая ирония в этом!» Он уже шёл по Лудзас, когда услышал за спиной чей-то окрик:

— А ну-ка стой, жид!
Залман оглянулся: вылезавший из машины офицер подзывал его к себе:
Тяжело дыша, Гольдштейн подбежал к автомобилю.
— Ты что, еврей, оглох? — Покачиваясь, офицер приблизился к Залману. Неожиданно выражение его лица изменилось:
— Не узнал вас, доктор, — Герберт Цукурс даже попытался состроить некое подобие улыбки. От него разило шнапсом. — Что вы здесь делаете?
— Я тут живу. Рядом.
— Ну что ж, самое подходящее для вас место, — выпив, Цукурс имел явное желание выговориться, хотя промозглая погода мало располагала к этому.
После всего пережитого и длинной дороги Залман еле держался на ногах. Ему хотелось растянуться прямо здесь, на мокрой мостовой. Подвыпивший эсэсовец появился совсем некстати, и кто мог знать, что у него на уме. Гольдштейн слышал о том, что пьяный Цукурс нередко наезжает в гетто, и тогда лучше с ним не встречаться.
— Говорил я вам, больше к нам не попадайте, — начал бывший пилот, как будто у Залмана была возможность скрыться, а он её не использовал, — теперь пеняйте на себя. Второй раз вам не выкрутиться. На этот раз я ничего не могу для вас сделать, — произнёс Цукурс так, словно Гольдштейн его о чём-то просил.
— Я понимаю.
— Понимаешь? — переспросил Цукурс, внезапно озлобившись и переходя на «ты», — нет, ничего ты не понимаешь! Если бы понимал, ты бы тут не стоял. Разве способен ты понять латыша? Когда вас, жидов, из Палестины выгнали? Уже никто и не помнит. Что же вы до сих пор туда не вернулись, раз у вас так много времени было? А потому что вы не народ. Вы — вечные приживалы. Как вам понять наши чувства? Мы, латыши, вас приютили, а вы нас предали. Цветами русских встречали. В НКВД служили, на латышей доносили, расстреливали. Вы — иуды, всегда такими были. За это и расплачиваетесь.
— Если бы зависело только от нас, — продолжал откровенничать Цукурс, — мы бы не стали, пожалуй, вас всех убивать. Тех, у кого руки в нашей крови, наказали, а остальных заставили бы с утра до вечера каторжным трудом вымаливать у нашего народа прощение. Или собрали бы всех и выгнали из Латвии, как делали в других странах, когда не могли вас больше терпеть. Но сейчас решаем не мы. Мы служим и выполняем приказы. Не в Риге принимают решения, а в Берлине, и даже если бы я захотел вас вывести отсюда, мне это не под силу. Прощайте, доктор! Вы — хороший врач, может это вам поможет при переселении, — вежливо закончил разговор бывший пациент Гольдштейна, нажимая на последнее слово и слегка усмехнувшись.

— Но ведь я сражался за Латвию! — выкрикнул Залман вслед уходящему Цукурсу. — Как врач и как солдат!
Цукурс обернулся. Минуту или две он молча смотрел на доктора.
— Я же сказал: решаем не мы.

Несмотря на крайнюю усталость, Залман не мог уснуть. Эмма уступила ему свой топчан, а сама легла с Фирой, но и это не помогло. В очередной раз ему открылась истина, простая и понятная, как азбука, и неважно, кто её изрёк: Цукурс или кто-то другой. Почему не возвращались домой? Чего ждали? Пока придут с топором? И кто виноват? Не наши ли раввины, которые, как покойный отец или несчастный Бенцион, убеждали сидеть на месте и проклинали тех, кто хотел уехать? Мессия не пришёл? Ну, да. Зато пришли палачи. Неожиданно доктор заметил, что мысленно назвал Палестину домом. Так что, он уже сионист? Но даже если так, всё равно поздно. Смертельно поздно.

Раввины? Ладно, он им не судья. Пусть их судит Бог, если сочтёт нужным. А вот его, Залмана, кто будет судить? За неиспользованный сертификат, за разрушенное здоровье Фиры, за дочь, которая находится неизвестно у кого, за сына, который где-то воюет, и кто знает, жив он или мёртв. Так может он должен осудить себя сам? Найти верёвку и подходящий крюк? Табуретка в комнате есть.

Но мысль о самоубийстве лишь промелькнула в мозгу. Залман знал себя, знал, что не сможет наложить на себя руки. Ну что ж, раз он так цепляется за жизнь, пусть недостойную, рабскую, значит он должен прожить эту жизнь до конца рядом со своими близкими и разделить их судьбу. В памяти всплыли слова Цукурса. Он сказал о каком-то переселении. В гетто ходили разные слухи. Говорили, что женщин, детей и стариков будут переселять в лагеря. Но он-то ещё не старик. Нет, хватит! У него есть снотворное, надо постараться заснуть. Завтра будет тяжёлое утро. Медикаментов нет, что он скажет Минцу и врачам, как в глаза им посмотрит? Попал в ловушку, провалил всё дело!

Но и со снотворным Залман уснул не сразу. Тяжёлые мысли вертелись в мозгу. Палестина! Давид не просто звал их туда, он кровью писал свои письма. Но брат Фиры не знал, что его шурин, высокомерный сибарит доктор Гольдштейн гордится своим европейским образованием, литературным немецким языком и раздражённо реагирует на взволнованные призывы родственника. Только изменить ничего нельзя. Время не повернуть. Скоро оно остановится навсегда.