Книжно-Газетный Киоск


Глава седьмая

Йосэф и адвокат Лангерман сидели в приёмной Фрэнка Кроула, члена Палаты представителей от штата Нью-Йорк. Аудиенцию устроил Сэм: Фрэнк когда-то был его клиентом. Встречу назначили на два, но часы на стене уже показывали два пятнадцать. Адвокат нервно теребил папку, которую держал в руках. Немалого труда стоило добиться приёма у вечно занятого конгрессмена, даже Сэму пришлось нелегко. У Лангермана имелся опыт. Две встречи были вежливо отменены, когда хозяева кабинетов узнали, по какому поводу их собираются побеспокоить. Неужели и сейчас сорвётся? Но хуже всего было то, что в руках у адвоката не было неопровержимых документальных свидетельств, которые могли бы подтвердить, что еврейское население Латвии и, с большой вероятностью, других оккупированных нацистами восточных территорий, подвергается уничтожению. Да, у него есть сведения и факты, сообщённые Ракстыньшем, но это не документы. Ну, хорошо, а как получить такие документы? Скорее всего, никак. И всё же, возможности у американцев есть, тем более, что Америка пока не воюет. Наверняка они могли бы проверить сообщение, которое Йосэф и Лангерман собираются сделать. Но захотят ли они? Значит, сегодняшняя задача — убедить Кроула оказать содействие. Изредка адвокат поглядывал на эффектную средних лет шатенку, помощницу Кроула. Сейчас, когда годы стали неумолимо приближаться к пятидесяти, убеждённый холостяк Лангерман стал чувствовать одиночество.

Нервничал и Йосэф. Он не обладал изворотливым адвокатским умом, да и в повседневных делах разбирался не лучшим образом. Практические вопросы решала Джуди, она же разъясняла Йосэфу то, что он не сразу воспринимал, витая в своих поэтических облаках. Поэт чувствовал себя отставшим от жизни и вспоминал, как путался в бумагах и цифрах, когда сидел в отцовской конторе. За него работал младший брат Рувик. Тот был в папу, такой же категоричный и деловой. Рувику ситуация не нравилась, он раздражался, и отец убрал Йосэфа из конторы. Но вывеска «Цимерман и сыновья» осталась. Йосэф получал свою долю доходов, мог спокойно предаваться литературным занятиям и вести свободный образ жизни. Рувик покапризничал и смирился. Он был невозмутим даже тогда, когда затеянный отцом перед отъездом Йосэфа пересмотр завещания из-за вмешательства Лангермана принёс младшему наследнику меньше, чем тот рассчитывал. Расстались братья хорошо, даже прослезились оба.

Где теперь всё это? Где отец, мама, сёстры с семьями, Рувик? В гетто? А может большевики депортировали их в Россию, или им удалось в самом начале войны бежать туда из Риги? О том, что стало с семьёй Йосэфа, должен был выяснить Ракстыньш, но ответа от него пока не было.

Джуди! — вдруг подумал Йосэф,—вот кому он, кроме Макса, обязаны! Отец и Рувик уговаривали оставить долю Йосэфа в деле, обещая большие доходы, но жена убедила его перевести капитал в Швейцарию. Что было бы сейчас с ними, если бы не светлая голова Джуди?

Появление Кроула прервало нерадостные размышления Йосэфа. Надо было сосредоточиться. Ведь не для вывески взял его с собой Лангерман. Он, Йосэф, тоже должен говорить, и говорить убедительно.

— Извините, джентльмены, — сказал Кроул, снимая пальто, — срочные дела задержали. И, распахивая дверь кабинета, сделал приглашающий жест. — Прошу.
В кабинете Кроул занял место в кресле, и указал посетителям на два стула по другую сторону массивного письменного стола. Излагая причину визита, Лангерман заметил, что Кроул, вначале откровенно скучавший, вдруг стал прислушиваться и даже делает какието пометки в блокноте. Это произошло, когда Макс начал говорить, что демократический мир не может оставаться равнодушным, если на его глазах истребляют целый народ.

— А вы уверены, что истребляют? — неожиданно прервал Лангермана Кроул. — У вас есть доказательства? Изоляция, гетто — это пока ещё не истребление.
Это был тот вопрос, которого опасался адвокат. Какие у него доказательства? Всё слова.
— У меня есть источник, которому я верю больше, чем себе: мой бывший компаньон, не раз доказывавший свою честность. Он не еврей, и у него нет никакого интереса преувеличивать. Так вот, в провинции евреев почти не осталось. Рижское гетто пока существует, но евреев в городе убивают с первого дня оккупации. Речь идёт о процессе, который должен привести к тому, что в какой-то момент в Латвии не останется ни одного еврея. Уверен, что подобное происходит и на других восточных территориях.
— И всё же. Нужны подтверждения, документы. Сэр, вы хотите, чтобы я сделал заявление в Конгрессе? Но для этого необходимы аргументы. Железные аргументы. А если выяснится, что всё не так, как мы себе представляем?
— А как это может выясниться?
— Существуют каналы, которые могут подтвердить или опровергнуть вашу информацию.
— В чём же дело? Дайте задание вашим каналам...
— В том-то и дело, что каналы не мои, и не имея на руках серьёзных фактов, я не могу сделать столь ответственное заявление. Кроме того, я всего лишь конгрессмен. Моя речь, даже если я её произнесу, мало что даст. Вам следует обратиться к сенатору Коллинзу. Или к сэру Майклу Чапмэну. Он член Комиссии по иностранным делам, у него гораздо больше возможностей. А вообще. - Кроул встал изза стола и приблизился к продолжавшим сидеть Йосэфу и Лангерману, — Америка соблюдает нейтралитет.
— Но речь идёт о вещах невообразимых, находящихся за пределом того, что может произойти и происходит в военное время, — возразил до сих пор молчавший Йосэф. — Ни с чем подобным цивилизация не сталкивалась. В Киеве убили всех и сразу. Десятки тысяч человек за несколько дней. Там не было никакого гетто.
— Откуда у вас эти сведения? — недоверчиво спросил Кроул.
— Нам сказали об этом в «Джойнт» — вмешался Лангерман. — Информация поступила через Польшу.

Конгрессмен вернулся за стол и задумался. Прошло несколько минут, пока он заговорил снова:
— Я не бесчувственный человек. Скажу вам больше: моя жена — еврейка, и мне небезразлично, что происходит с её соплеменниками. Поэтому я и встретился с вами. Но, — Кроул замялся, подыскивая слова, — хотя Америка не воюет, мы помогаем Англии, помогаем России. Это экономическая и военная помощь, благодаря ей силы, противостоящие Гитлеру в Европе, укрепятся и одолеют нацистов. А чем мы можем помочь евреям сейчас? Как вы себе это представляете? Американский демарш? Предупреждение Германии? Угроза вступить в войну, если немцы не прекратят уничтожение еврейского населения? Поверьте мне, ни один из тех, кто сражается с Гитлером, не может сказать и никогда не скажет, что воюет за еврейские интересы. И англичанин и русский скажут вам, что воюют за свои интересы, что спасение евреев зависит от поражения Германии. И они будут правы. Мне очень жаль, джентльмены, я вам сочувствую, но уверяю вас: ни в администрации президента, ни в Конгрессе вы не найдёте никого, кто возьмётся оказать вам реальную помощь. Потому что это невозможно.

— Не глядя друг на друга, Йосэф и Лангерман вышли от Кроула. Шёл дождь, и адвокат предложил зайти в кафе. Йосэф с готовностью согласился. Он ждал, что Лангерман начнёт разговор, но Макс отмалчивался. И всё же Йосэф не сомневался, что адвокат обязательно что-то скажет. Нужно только набраться терпения.

Допив кофе и доев свой любимый чизкейк, Лангерман действительно заговорил:

— Кроул сказал больше, чем я ожидал. Он сказал правду. Судьба евреев не волнует и не будет волновать никого. Знаете на что это похоже, Йосэф? На заговор.

— Заговор? — Йосэф не верил своим ушам. — Какой заговор?
— Заговор молчания, — пояснил адвокат. — Одни убивают, другие молчат. А почему? Потому что не видят большого несчастья в том, что евреи исчезнут. Или, по крайней мере, сильно уменьшатся в числе. В душе они довольны, что нацисты выполняют грязную работу. У меня остаётся всё меньше иллюзий, и вот в чём проблема: каждый думает о себе, каждый воюет за свой дом. А у нас нет дома. За нас никто не будет воевать.

Йосэф был потрясён: ничего подобного он не ожидал услышать от Лангермана.

— Вначале нацисты хотели только избавиться от евреев, но увидели, что евреи никому не нужны. Тогда они поняли, что могут решить еврейский вопрос по-своему, а Европа и Америка закроют глаза. И в самом деле, Америка не изменила иммиграционную политику в отношении еврейских беженцев. Трудно поверить, но даже я, старый циник и скептик, начинаю приходить к выводу, что сионисты правы. Беда в том, что у нас нет государства. Очень просто и очень верно.
Официант принёс сигару. Макс закурил.
— Но оружия складывать не будем. Вы хорошо сказали: надо объединяться. Только с кем? Знаете, кто главный виновник того, что Америка прикрыла двери? Не Рузвельт, не Корделл Халл[15], а еврей Сульцбергер[16]. Вы «Нью Йорк таймс» читаете? Много там пишут о том, что происходит с евреями? Вот именно: мало, почти ничего. Это благодаря Сульцбергеру евреев не выделили в категорию иммигрантов, которым угрожает непосредственная опасность. Сульцбергер намеренно замалчивает происходящее. Впрочем, не только он. Многие еврейские деятели так себя ведут. Опасаются привлечь внимание. Боятся антиеврейских выпадов, стараются не выпячивать еврейский вопрос.

На улице, пожимая Йосэфу руку, Лангерман сказал:

— Похоже, Эйнштейн взялся за дело. Пытается сколотить какойто еврейский совет или комитет. Попробую с ним связаться. Вы со мной?

Вместо ответа Йосэф крепко сжал ладонь адвоката. Добираясь до Манхэттена, он снова и снова возвращался к словам Лангермана.
Конечно, Макс прав. Евреи, которым в Европе угрожает смерть, никому не нужны. Даже другим евреям, осуществившим американскую мечту об успехе и не желающим, чтобы тучи с востока омрачали их благополучный горизонт. И если говорить честно, он, Йосэф, мало чем может помочь Лангерману. Вот и сегодня: сидел, молчал, одну только фразу вставил. А ведь он может говорить, если надо. Если надо... Возвращаться в Палестину — вот что надо делать! И включаться в борьбу. А тут Джуди со своим контрактом. Ещё два месяца нужно ждать, пока он закончится. Вечность!

Дома Йосэф сразу сел к письменному столу. Его настроение должно было найти отражение в стихах, таких же мрачных, как и его мысли. Он не слышал, как вошла Джуди, и стала возиться на кухне, не видел, как несколько раз она заглядывала в комнату, и только закончив писать и откинувшись в кресле, почувствовал, что жена стоит у него за спиной.

— Написал, дорогой? Что-то новое?

Йосэф молча протянул бумагу:

Когда ворота открывает ад,
Как на костры горящие взглянуть,
Как превратиться в птиц и упорхнуть,
Когда закрыты все пути назад?

Когда, как тени, стражники стоят,
Чтоб нам с дороги смерти не свернуть,
И даже искре малой не блеснуть,
И только кости мёртвые хрустят.

Мелькнёт ли в ту минуту на пути
Волшебная серебряная нить,
Чтобы за нею в сумерках идти?

Или вовеки суждено нам гнить,
Сердца ногтями чёрными скрести,
И в норах змей невидимых дразнить?

— Йоси, что случилось? — Прочитав стихи, Джуди сразу поняла, что Йосэфу необходимо было немедленно излить разъедавшую сердце горечь. — Что сказал Кроул?
— Сказал, что сочувствует, но ничем не может помочь. А ещё сказал, что все наши обращения бесполезны. Никто ничего не сделает. Эта война не должна превратиться в войну за спасение евреев. И знаешь, что самое ужасное? То что он прав. До нашей судьбы, как народа, никому нет дела. Те, кто воюет с Гитлером, воюют за себя, за всех своих граждан, среди которых евреев не выделяют. Зато нас выделяют и убивают нацисты. Макс говорит, что это заговор. Если евреев станет меньше, или они вообще исчезнут, ни европейцы, ни американцы рвать не себе волосы не будут.
— А ты нашу древнюю мудрость не забыл? — «Если не я за себя — то кто за меня?».
— Слова правильные. Только сейчас какая от них польза? Мы ничего, совсем ничего не можем сделать. Да, евреи, которые воюют в британской или русской армии, спасают нашу народную честь, но помочь народу не могут. Сионизм, возвращение в Страну Израиля — всё это должно было начаться раньше и стать могучим потоком, а началось поздно и текло тонким ручейком. Я и сам до знакомства с тобой был сторонником профессора Дубнова, разделял его идею культурной автономии. Ты же помнишь...
— К счастью, ты недолго упрямился. Быстро всё понял. А Макс прав: если бы у нас было государство, оно не только стало бы убежищем, но сама мысль уничтожить всех евреев вряд ли пришла бы немцам в голову. У народа, имеющего государство, другой статус, а мы — вечные изгои.

Джуди вытряхнула из пачки сигарету и придвинула пепельницу.

— Вот ты пишешь стихи. И этот твой сегодняшний сонет — настоящий образец экспрессионизма. Но лишь ты один знаешь, по какому причине это стихотворение появилось, какое настроение, какие мысли вложил в него автор. А читатели? Они могут отнести его к сумеркам поэтической фантазии, к безысходности, к обычному страху смерти. Кто поймёт, о чём на самом деле эти стихи? Кто догадается, под каким впечатлением они написаны? Знаешь, дорогой, я с тобой не согласна. Такая поэзия сейчас неуместна, и мы с тобой уже об этом говорили.
— Поэзия — сама по себе загадка, — возразил Йосэф, — а ты хочешь, чтобы всё было сразу понятно. Тогда зачем стихи, если обо всём можно сказать обычными словами и без рифм?
— Сейчас ты пишешь на идиш. Тем более. Так напиши, чтобы все узнали: происходит Катастрофа. Ну как же ты не понимаешь? Ведь ты восхищался Ури Цви Гринбергом[17]. Помнишь его поэму в «Царстве Креста»? Нужен именно такой язык — язык пророков. Голос Иезекииля, описывающего Долину костей и голос Исайи, предсказывающего Возрождение. Восемнадцать лет тому назад Гринберг указал польским евреям путь: прочь из Европы. Над ним смеялись, называли неврастеником...
— Знаю, — устало сказал Йосэф. — Помню его стихи. Только сомневаюсь, что способен именно на такое творчество.
— А я не сомневаюсь. Буду тебе помогать.
Йосэф с благодарностью посмотрел на жену.
— Спасибо, милая! Мало предложить помощь. Надо уметь помогать, а ты умеешь. Я раньше никогда. — Йосэф, ходивший по комнате, бросился к столу, доставая что-то из ящика. — Дорогая, это тебе. Прочитай.

Джуди развернула сложенный вдвое небольшой листок:

Я раньше не писал тебе стихов,
Моя любовь, мой друг, моя опора!
Как лунный свет, твоё мерцанье взора
Не возносил до самых облаков.

Но вот, освобождаясь от оков,
Морями разливаются озёра.
Под яростью весеннего напора
Выходят воды рек из берегов.

И я свои стихи тебе несу,
Как гроздья распустившейся сирени,
Как на заре медовую росу.

А прошлой жизни скользкие ступени
Останутся за мною — и в лесу
Клубящиеся сумрачные тени.

Прочитав, Джуди опустилась на диван. Йосэф с волнением следил за ней. Он почему-то решил, что стихи не понравились.
— Недавно написал, — словно оправдываясь, заговорил он, — не успел показать.
Жена подняла на него влажные глаза:
— Какая поэзия! Теперь и я могу гордиться, что такой поэт, как ты, посвящает мне стихи. И всё равно: в эти дни мелодия твоей скрипки должна зазвучать по-другому.

В то время как Джуди, подобно матери, наставляющей сына, пыталась направить Йосэфа на новую поэтическую дорогу, на другом берегу Ист-Ривер, на одной из бруклинских улиц, адвокат Лангерман с необычайным волнением прижимал к уху телефонную трубку, в которой вот-вот должен был зазвучать голос Альберта Эйнштейна. Номер телефона раздобыл тот же Сэм. Каким путём? Неважно. Главное — другое: когда Макс представился, его попросили подождать, и теперь Лангерман думал, что соотношение неравное: знаменитый учёный и мало кому известный адвокат из Бруклина. Станет ли Эйнштейн говорить с ним серьёзно?

Прошли две или три минуты, и голос Эйнштейна зазвучал в трубке. Ещё раз представившись, Лангерман изложил суть дела. Эйнштейн слушал, не прерывая.
— Мы, известный поэт Цимерман и я, столкнулись с тем, что угроза уничтожения, стоящая перед нашим народом, не находит понимания ни в правительственных, ни в общественных кругах Соединённых Штатов. Господин Эйнштейн, что ещё можно сделать? Я знаю, что и вы занимаетесь этой проблемой. Может быть нам стоит объединить усилия?
— Конечно. То, что происходит, касается любого из нас. Все мы, евреи, связаны единой участью, и то, что легко забывается во времена покоя, немедленно всплывает на поверхность во времена потрясений. Мы слишком привыкли подчёркивать наши различия, заняты спорами, и часто забываем, что ненависть к сынам Израиля распространяется на всех евреев без исключения. Я вам больше скажу: я категорически отвергаю утверждение, что только нацисты повинны в происходящем. На мой взгляд, все немцы виноваты. В том, что происходит с нашими братьями, они все участники и соучастники. И ничего исключительного в этом нет. Они просто следуют своим зловещим традициям.
— Согласен с вами. Но демократы глухи к нашим стонам...
— Насколько я понял, у вас имеется информация?
— Информация есть. Я получил несколько сообщений, и это не на уровне слухов. Говорю вам со всей ответственностью, господин Эйнштейн. Вопрос один — как пробить стену.
— Это и мой вопрос, господин адвокат. Приезжайте с вашим другом ко мне в Принстон.





[15] Государственный секретарь США во времена Ф. Рузвельта.
[16] Американский медиа-магнат, владелец «Нью-Йорк таймс».
[17] Выдающийся еврейский поэт.