Книжно-Газетный Киоск


Поэзия


Вячеслав ТЮРИН



ПО ЗАКОНУ СИММЕТРИИ
 
Самочувствие

Весь день за столом. И некогда
русалку поймать. И невода
нет под рукою. Летняя
скука в поселке. Сплетни и
слухи различной степени
правдоподобья. С мебели
спрос не велик. И мало ли
что шелестит журналами
пресса. Не лезь с расспросами
к лесу. Лежи на простыни.

Белое равнодушие
ткани, сиречь оружие
вещи, надежда призрака
быть на виду хоть изредка.

Видимо, таково мое
чувство себя, зовомое
бредом и раздвоением
личности, настроением
мозга. Рекомендуется
чаще гулять, но улица
выглядит так чудовищно,
что себя часто ловишь на
мысли, что все потеряно,
глядя на мир из терема
с грустью, в итоге вылазки
могущей только вырасти.
Вот и берись за ножницы
сам, если нет помощницы.
Зато слыхать из горницы
песню залетной горлицы.
Будучи в полной памяти,
не поддавайся панике.
Что же судьбы касается,
пусть она не кусается,
наполовину пройдена.
Кинотеатр «Родина»,
кулинария «Лакомка».
Вот только церкви «Ладанка»
нету. Зато есть общество.
Пусть оно дальше топчется
на остановках. Зрелища
хватит на всех. И зверь еще
хвастается шестерками.
Лишь бы подошвы шоркали, —
твердь заблестит как новая.
Как серебро столовое.



* * *

Все строимся в ряды, все шествуем куда-то;
куда, черт побери, не знаю до сих пор.
А с дерева листок срывается, как дата,
как лист календаря иль осени узор.

В нее, красавицу, вглядимся чуть подробней,
в иероглифику кустарника, найдем
возвышенность сосны и Музы голос ровный
расслышим вдруг в дожде, несносном, проливном.

Мусоля бытия зачитанную книгу,
глянь, откровение какое в ней нашлось:
грудной крик журавлей сродни прощенья крику
за все, что с нами, друг, нечаянно стряслось.

Нам было невдомек, когда, в начале лета,
лелеяли мы мысль совместного житья,
что грянет осень и потребует ответа
за все, что не сбылось, бессонница моя.



Гражданский дневник

Костлявые кисти рук, покрытых татуировкой,
наподобье черновика, принадлежащего робкой
твари со слишком узкими для мужского
пола запястьями: как говорится, школа
жизни с отметками бреда по самый локоть.
Если чужая беда перестала трогать,
то своя — как рубаха смертника — липнет к телу,
сухожильями страха подшитому к беспределу.
К звездоочитому хламу скорей, чем к храму.
К месту, куда бессмысленно телеграмму
с уведомленьем о скором туда возврате
пальцами барабанить на аппарате.

Ежели Богу слышно биенье сердца,
не сомневайся: встретишь единоверца,
мысли читать умеющего любые, —
будь то родная речь или голубые
грезы в предместье с эхом из подворотен;
беглый отчет об отрезке пути, что пройден
и позабыт, как вырванная страница,
будучи вынужден как бы посторониться
перед наплывом новорожденной яви.
Большего требовать мы от судьбы не вправе.

На исходе бессонницы трезвый султан в гареме
засыпает, устав от любви как занятья. Время
продолжает вести себя так, что сыпется штукатурка
с потолка, словно снег на голову демиурга,
затерявшегося в толпе, нахлобучив шапку-
невидимку по самые брови. Точней, ушанку.
Потому что снаружи холодно и, к тому же,
серебрятся, как зеркала, под ногами лужи.
Разверзаются хляби, захлопываются двери
перед носом ненастья. Вязы в безлюдном сквере
гнутся, теряя последние листья. Лишь изваянья
выслушать ихнюю жалобу в состоянье.
В такую погоду в зеркало глянешь, а там — Сванидзе
с предложением обязательно созвониться.

Черновики накапливаются разве
только затем, чтобы пишущие погрязли
в них окончательно, переставая помнить
обстановку чужих квартир, имена любовниц
и любовников, усыпленных одною песней,
исполняя которую, станешь еще любезней.

Иногда надоест доверчиво ждать автобус,
и дворовая слякоть опять искажает образ
и подобие неизвестно кого до встречи
со второй половиною этой бессвязной речи.

Мир меняется на глазах, ибо тяга к тайне
бытия возрастает, нам оставляя крайне
мало шансов узнать о том, что стоит в начале
всего сущего; кто качает твою колыбель ночами.

От обилия разветвляющегося бреда
голова забывает о хлебе насущном, недо-
понимая, что время тикает очень часто.
И когда-нибудь оно скажет: довольно. Баста.

Сущие в склепах многоэтажной глыбы,
жители — как аквариумные рыбы,
тычутся взглядами в окна спален.
И квартирант опечален
тем, что хозяин выключит его скоро
вместе с потусторонностью коридора,
где он гудел, бывало, подобно трутню,
терзая лютню.

Ветер от нечего делать изучает текст объявлений
на телеграфных столбах, как будто непризнанный гений,
мечется в переулках, где прожиты лучшие годы,
пляшет на перекрестках во имя своей свободы.

Дайте знать о себе скорее, пока не поздно!
Пусть мерцает асфальт под ногами, покуда звездно
городу, затонувшему в сумерках за дневные
грехи горожан, отошедших уже в иные
миры, повключавших ящики для просмотра
сериала, где все реально: крутые бедра,
широченные плечи, выстрелы, мозги всмятку
и тесак в одно место по самую рукоятку.
Что поделаешь, если это законы жанра:
чтобы зрителю было жутко, дышалось жадно.
Речь обрывистее, сердцебиенье чаще.
Положенье вещей кричаще.

В зеркалах отражается все, что угодно, кроме
вопиющей из-под земли, стынущей в жилах крови.

По закону симметрии каждого человека
ждет расплата за все, как вещая песнь — Олега.

Настоящая жизнь это песня подвыпившего цыгана,
цокот копыт о булыжники, скрип рессорного шарабана
мимо толпы тополей, между мраморными дворцами
шумящих листвой, обитаемой уличными скворцами.
А я, мой далекий друг, обитаю в тесной квартире.
Недавно меня в Красноярске порядком поколотили
ногами по голове. После такого футбола
мне стало без разницы, кто я, какого я возраста, пола.
До утра я был никакой и валялся на грязном матрасе,
пугаясь в осколке зеркала новой своей ипостаси.
Потом меня крикнул Андрюха, вернувшись с блядок,
и пара бутылок пива привела мои мысли в порядок.

Взгляд теряется в перспективе, поскольку брошен
на произвол вещей, существующих только в прошлом
времени, как товар — в антикварной лавке
с разговорчивым греком, охотно дающим справки.
Можно взять, повертеть в руках и вернуть на место
бюст мыслителя с мозгом, вылепленным из теста.
(Может быть, даже виновным в этих речах отчасти.)
Лишнее зачеркните, краденное закрасьте
без сожаления, как и велит рассудок.
О, без сомнения, странное время суток —
как отзыв о чем-то близком, знакомом с детства,
как то, на что невозможно не заглядеться —
шатается в анфиладах пригородных электричек,
узнавая себя во взглядах просивших спичек,
отвечавших, который час, исчезавших прежде,
чем успеешь окликнуть эхо в пустой надежде
поделиться тоской, оставить координаты,
когда подняты воротники, подозренья сняты
и сентябрьский вечер, как траурный флаг, приспущен
над антеннами шиферных кровель, во сне грядущем.

Успокаивай нервы, сплетая свои двустишья.
Да поможет тебе в этом деле сноровка птичья.

Если мысли гнездо в голове человека свили,
можно только довольно смутно судить о силе
Существа, наступающего простаку на пятки,
мудрецу задающего каверзные загадки,
а пространству повелевающего такое,
отчего все тела давно лишены покоя.

Сотворите себе кумира, потом разбейте
ненароком, тогда узнаете, что за эти
вещи спрашивается чуть строже, чем вы читали
в одной книге, да не заметили, как устали.
Как заклинило на повторе дурацким дублем.
А с утра на востоке то ли рисунок углем,
то ли дело рук населения — в силу света —
обнаруживает достоинство силуэта
перед той же окраиной с трубами кочегарок, —
как трибунами для закручиванья цигарок.
И понятливые сограждане полукругом
обступают тебя, своим называя другом.

Ты бы мог здесь обосноваться, найти работу,
на которую поднимался бы сквозь зевоту,
под истерику пучеглазого циферблата.
И росла бы, как на дрожжах, у тебя зарплата.
Но, ладонью впотьмах глуша дурака на ощупь,
ты скорее всего погружал бы свою жилплощадь
в состояние сна, где слон — повелитель моськи.
И никто бы уже не капал тебе на мозги,
но текло бы, переходя на другие рельсы,
столько времени, что горбатые погорельцы,
долгожителями слывущие на погостах,
«караул» бы кричали, в трепет от девяностых
приходя на глазах у всяческих там «гринписов»,
озадаченных, как Арал это взял и высох.



* * *

Я был в городском саду, где вязы грустноволосы.
Взлетала с литавров оркестра военная музыка; медь
алела на раструбе баса, причудливо отражая
вечерние платья людей. Абрикосовые фонари
разглядывали, не мигая, публику променада:
жеманные гувернантки, словно выписанные сюда
пером антиквара; мужчины в барклаевских бакенбардах
со свитою плотно застегнутых в серые сюртуки
персон такого покроя, что станешь насвистывать «ой-ли»
навстречу валторне. Мне было достаточно по себе
с тобою, мечтавшей о зимнем отпуске на побережье
просоленного, как икра, Мертвого моря. Скажи,
душа моя, начал я робко, мне кажется, мы немного
с тобою бы потеряли, начни мы с другой страницы
листать эту странную повесть. И ты мне кивнула, усердно
лорнируя перспективу. Ты что-то сказал, дорогой?



Саламандра

Мелькали геликоптеры над ужасом тайги,
спасая кубометры недорубленного леса.
Из кухни в эту комнату прошлепали шаги,
не выведав у пыльного пространства ни бельмеса.

В углу стола стояли виноватые часы
со стрелками, завязанными в узел циферблата.
Нарезанная ломтиками палка колбасы
еще была на блюдце, как съедобная зарплата,

когда совсем известно стало, что был вертолет
один, а не каких-то геликоптеров армада.
Несло горелым. Маялся от духоты народ.
Огонь работал нагло. Саламандра была рада.



Женские руки

Женские руки в пряже, нежных два ручейка
вяжут тебе кольчугу летними вечерами.
Только для поцелуя созданная щека
принадлежит любимой. Только в оконной раме

явлен бывает образ: это, конечно, ствол
тополя, разметавшего перед грозою ветки.
Когда наступает время садиться за письменный стол,
то, словно кулисы театра, присобраны занавески.

На расстоянье брошенного со зла
слова плывут очертанья в дымке.
Мужики за дощатым столом забивают весь день козла,
громко стуча костями. Бегают невидимки

по Старому Городу, словно выживший из ума
гардероб короля, которому нагадали
встречу с прекрасной пастушкой. Однако пришла зима,
гипнотизируя взглядом из-за вуали

набережного тальника. Серые воробьи
копошатся на мостовой. Если сказать по правде,
новости никудышные: в Грозном идут бои,
цены растут, как поганки. Также сюда прибавьте

мрамор этого полдня. Выломать бы кусок
и зашвырнуть подальше. Так, мяч посылая в ворота,
попадаешь в окно соседа, наблюдающего в глазок
за жизнью лестничной клетки. Носишь ярлык урода

до тех пор, пока не окажешься в новой главе судьбы.
Женские руки вяжут тебе кольчугу
из золотого руна. Здорово было бы
вновь оказаться вдвоем, чтобы сказать друг другу

«здравствуй». Однако ветошь осени, да толпа
в очереди за разным, автомобильный гомон
и прочая намекают на то, что не мысль глупа
сама по себе, но способ ее воплощенья сломан.
Не знаю. Похоже на то, что крепко заело вертлюг
игры, доведенной Богом до совершенства,
но позабытой людьми. Замкнуло спасательный круг.
И не с кем вкушать блаженство.

Читая чужие мысли, конец иглы
плавает на пластинке. Тьма, проникая через
щели чулана, тихо скрадывает углы.
В голову лезет ересь.

Я хочу, чтоб озвученною душа вырвалась из силков
юдоли. Пусть уменьшается в птичьем зрачке мегаполис.
Юдоль это мокрое место на карте страны дураков,
а вовсе не северный полюс.



* * *

Зимовья дым и ярость лесоруба.
Пусть черного. Но мне-то что с того.
Со временем ведь спорить очень глупо:
оно ж не понимает никого.

Оно диктует всем свои законы:
беги, люби, руби, стреляй, батрачь.
Оно не обрывает телефоны,
но к каждому приходит, как палач.

«Пространство — вещь», как говорил Иосиф.
«А время — мысль о вещи», добавлял.
Пора, оковы заморочек сбросив,
устроить у реки большой привал.

Есть шашлыки, цедить «Напареули».
«Мечтать не вредно», говорит народ.
Нас в чем-то главном боги обманули,
но кто теперь, с похмелья, разберет.



Вячеслав Тюрин — поэт. Родился в Якутии, жил и учился в Красноярске и п. Лесогорск Иркутской области. Обладатель Гран-при литературного конкурса «Илья-премия» (2001 г.). Автор двух поэтических сборников. Учился на ВЛК при Литературном институте им. А. М. Горького, но из-за болезни не закончил их. Печатался в журналах «Знамя», «Сибирские огни», «День и Ночь», в различных газетах и альманахах. Живет в Иркутской области.