Только сейчас, спустя годы, начинаю понимать, как нахален, неосмотрителен, порой просто безрассуден я был в молодые годы.
...Позвонил мне как-то в начале девяностых мой приятель Игорёк Тараскин, видный советский фотограф, и сказал:

— Старик, мы с тобой отстали от жизни; пока мы делали интервью и фоторепортажи, все умные люди уже сделали «бабки», либо отвалили за кордон. Пора и нам. Не навсегда, кстати. Нарубим «капусты» и вернемся.
Я начал задавать занудные вопросы, типа: а что мы будем там делать?
Игорёк отвечал, что работы навалом. Больше того: нас, дескать, там уже ждут. Будем диспетчерами в таксомоторном парке. Или кем-нибудь еще.
И в скором времени нам в самом деле прислали из США приглашения.
Получили мы визы. И — не поверите! — даже не созвонившись с принимающей стороной, вылетели в Америку.
— Там, на месте, договоримся! — решил отчаянный, истинно русский человек Игорёк.
Я же (все-таки есть во мне — от мамы — неславянская практичность!) на всякий случай подстраховался и позвонил своему давнему товарищу по длительной переписке, эмигрантскому поэту Мише Трутневу.
И — оказался прав.
Только Миша нас в аэропорту и встретил. Друзья Игорька про нас забыли решительно и бесповоротно.
Переночевали мы у Миши, в Филадельфии. Его друзья предложили Игорю остаться, но Тараскин рвался в Нью-Йорк, на заработки. И укатил. А я остался в Филадельфии, у Миши.
...Он жил с мамой, милой еврейской старушкой лет семидесяти пяти. Мама получала восьмую программу (это и денежное пособие, и бесплатное медицинское обслуживание, и так далее). Миша получал, как и мама, велфер, то есть пособие по безработице. Не работали они за двадцать лет эмигрантского бытия ни часа.
Первый день в Америке прошел для меня спокойно.
Я гулял по городу вместе с Мишей. Удивлялся незатейливому пейзажу русско-еврейского райончика города. Скучные, однообразные двухэтажные домики, спокойные улицы, никаких небоскребов, никакой манящей неоновой рекламы. Экзотики — ноль. Но зато спокойно, сытно, уютно. Рядом с Мишиным домом находился бассейн под открытым небом. Бесплатный. Бедные люди там в уикенды купались. Богатые купались в своих собственных бассейнах.
Говорили мы с Мишей на одну тему. О нем. О его гениальном, неповторимом, великом, эпохальном и т. д. творчестве.
— Если честно, старик, знаешь, в чем твое основное предназначение? — как-то раз спросил меня Миша. И тут же сам ответил на свой вопрос: — Ты должен добиться того, чтобы мне дали Нобелевскую премию. Понимаешь, я великий, а премию дают всяким проходимцам типа Бродского.
Я слушал Мишу молча. Его это не устраивало. Он заводился.
— Ну что, ты считаешь, что Бродский заслуживает Нобеля?
— Уверен,— отбивался я,— что не побывай Бродский в ссылке и в эмиграции, не будь он, в конце концов, действительно очень талантливым человеком — премии бы ему не видать. Тут все совпало.
— А у меня что, не совпало? — кипятился Миша.— Двадцать лет страданий на чужбине, стихи величайшего (Миша выговорил почти по слогам!) накала — все с подлинной любовью к Родине. А сколько книг я собрал для России! Составил картотеку. Преподнесу в двухтысячном году в дар нашей с тобой Родине.
Я одобрительно улыбался и старался отмолчаться.
Каждое утро Миша стабильно будил меня в семь утра, и мы уходили заниматься, как он говорил, бизнесом. Мы искали деньги. В прямом смысле этого слова.
— Смотри, Женька, я квотер нашел! — кричал счастливый Миша, увидев двадцатипятицентовую монетку.
— А вот гривенник, тоже пригодится! — вторил Трутневу я, найдя десять центов.
Иногда нам крупно везло — кто-нибудь из нас находил токин. Это жетон для метро стоимостью доллар двадцать пять центов.
Монеты лежали повсюду, особенно денежные места находились в районе стадиона, рядом с бассейном и на бейсбольном поле.
Миша был добрый человек. Он любил делать мне подарки: брал меня, например, в еврейский клуб, там продавались кроссовки по доллару, костюмы по два бакса, другие полезные вещи за мизерные деньги. Миша платил!
Иногда мы, грешным делом, ходили и на помойки. Миша обожал находить там различные ценные вещи. То статуечку какую-то отыщет, то новый телевизор. Помойки в Филадельфии — это особый разговор. Люди выбрасывают все что ни попадя. Если бы все это можно было бы вывезти в Россию, Америка стала бы самым чистым государством в мире. Увы, перевозка дорогая.
Так мы и жили: разговаривали о Мишиной гениальности, искали деньги, ходили на помойки, смотрели телевизор, читали книги.
Иногда к нам наведывались гости. И мы опять говорили о Мишиной гениальности, щедрости, доброте. Другие (не хвалящие поэта) люди в дом не приходили. Тут Мише надо отдать должное — он был, точно Сталин, последователен.
Однажды к нам в гости заявился видный меценат Игорь Палкинд, главный редактор литературно-художественного журнала на русском языке «Эпопея». Журнал выходил тиражом двадцать экземпляров и пользовался известностью в узких кругах творческой русскоязычной интеллигенции.
Как-то уж так получилось, что Игорь прямо с порога начал кричать:
— Женя, какие у вас красивые глаза, какие у вас красивые глаза! Поехали, я вам покажу центр города.
Я был молод и глуп. Я поехал. Мы ходили по центру города, он действительно оказался красивым. Большие стеклянные небоскребы, уютные старинные особнячки, оживленные веселые улицы. Я начинал понимать, что Филадельфия — это не только наш русско-еврейский район. Мы ели мороженое, фисташки, посидели в кафе, где сожрали по аппетитному гамбургеру, посетили порно-шоп. Все шло прекрасно.
Стали возвращаться. По дороге заехали к Игорю в гости. На полчасика, как он выразился. Начали выпивать.
Тут я должен сделать нравоучительные ремарки: дамы и господа, если вам наливают водку с апельсиновым соком — значит, вас хотят соблазнить.
Тогда я этого еще не знал.
Я выпил много. Чуть не потерял сознание. Прилег. Игорь попытался меня поцеловать. Я его оттолкнул. Он начал приставать опять.
Я понял, как тяжело быть женщиной.
В итоге он ушел к себе, а я так и не сомкнул глаз — боялся новых поползновений на свою мужскую девственность, которую мне сохранить все-таки геройски удалось.
От Игоря я сбежал. Но и к Мише возвращаться не хотелось. После этого я жил еще у огромного количества людей в Филадельфии. А потом и вовсе уехал в Нью-Йорк, где у меня началась совсем другая жизнь.
Спустя несколько лет я вновь приехал в Филадельфию, уже по журналистским делам. Практически никому из прежних знакомых я не звонил, никого не видел. Кроме... Игоря. Мы — совершенно случайно так получилось! — встречали Новый год в одной компании, компании новых моих (и, как выяснилось, его) друзей. Игорь потерял работу, постарел. Но бодрости духа не утратил, держался молодцом. Даже подарил мне хорошую кожаную куртку.
Кстати говоря, Игорь каким-то своим сверхъестественным, непостижимым шестым чувством заранее узнал, что я приеду. И на стенах дома, где мы отмечали Новый год, за несколько часов до моего приезда написал немало милых, а также шутейных слов обо мне. Например, таких: «Ура, к нам едет резидент из бывшего Советского Союза».
Было весело.
Сейчас я живу и вовсе в Москве, даже не в Нью-Йорке.
Ностальгии по Филадельфии нет.