В 1992 году в Нью-Йорке я познакомился в фонде «Либерти», где работал мой приятель Коля Гриняк, даривший мне пачками эмигрантскую литературу, с настоящим американским издателем Бобом Эриксоном. Разговорились. Он оказался доброжелательным (как, кстати, большинство простых американцев) сорокалетним владельцем издательского холдинга из штата Кентукки.

Потом, когда я вернулся в Россию, мы стали с Бобом переписываться и перезваниваться. Я пригласил его в гости, в Москву. Пригласил и пригласил. Совершенно не был уверен, что он приедет. Но вдруг Боб позвонил и сказал, что готов в отпуск меня посетить, он, мол, давно хотел увидеть Москву.
Делать нечего. Я ответил, что жду. И начал думать, как буду выкручиваться из ситуации… Дело в том, что я тогда имел очень небольшую квартирку на Третьей Тверской-Ямской улице: двенадцать квадратных метров комната, плюс кухня пять. Ну и поскольку потолки были почти четырехметровые, сделал я себе нечто напоминающее второй этаж — на антресолях соорудил спальню и маленький кабинетик.
Американец приехал. На неделю. Я его поселил именно на второй этаж — сам он туда почему-то попросился.
Началась наша совместная жизнь. Боб (или Баб, так он просил, чтобы я его называл) многого не понимал в нашей действительности.
…Соседи по обыкновению «квасили». И вели коллективный образ жизни. Набивалось в соседней сто десятой квартире до пяти-десяти человек. Товарищи разных (кажется) полов выпивали и днем, и ночью.
В день приезда Боба соседи традиций не нарушили — выпивали. Как всегда, весьма основательно. Многие часам к трем ночи «отрубились», то есть утихомирились. Один же (скорей всего, хозяин квартиры, бывший полковник С/A Сан Саныч, я их всех уже по голосам научился определять) все никак не угомонялся. Он подходил к другому товарищу, шпынял того — сонного! — ногой и вопил: «Я хочу спать, чего разлегся, падла?!»
Эта фраза звучала монотонно в течение несколько часов.
Под утро интеллигентный Боб робко поинтересовался: «Евгений, о чем говорят соседи?» Я сказал правду: «Один твердит другому, что очень хочет спать!»
— Странно, — вздохнул Боб, — я тоже хочу спать!
Мы с Бобом вели постоянные разговоры о судьбах России и Америки, о женщинах и мужчинах, о детях и стариках, обо всем. Даже о философских материях. Боб стал меня уважительно называть философом.
Когда на следующий день соседи опять начали выпивать и громко выражать свои чувства, я элегантно пояснил Бобу, что они приступили к философским диспутам.
— Понимаю, — сказал Боб, — у вас вообще страна философов!
Сорокалетний издатель Боб, надо сказать, оказался в принципе неприхотливым парнем. Ел то же, что и я, — картошку, колбасу, сосиски. И, видимо, сам удивлялся тому, что еще жив. Я в общем-то смутно догадывался, что там, на Родине, в США, Боб ест иные продукты, более, что ли, качественные. Поэтому по праздникам я от щедрот своих покупал ему пиццу.
Часто к нам приходили мои друзья.
Как-то завалился среди ночи скандальный молодой журналист Валерка Крюков с товарищем Пашей, мужчиной неопределенного возраста. Оба находились в состоянии полного алкогольного опьянения, но в силу большого профессионализма держались бодро.
— Ребята, — предложил Валерка, — прем по девочкам. Я плачу!
Я начал отговаривать Валерку и Пашу, стал подливать им чайку, подкладывать печеньица.
Ребята не сдавались. Очень хотели идти по девочкам и приобщить Бобыча (так Валерка тут же стал называть американца) к «высотам российской цивилизации».
Раздался очередной звонок в дверь. Это вошла Аня, моя соседка с четвертого этажа, сильно, мягко говоря, пьющая дама лет шестидесяти пяти.
— Мальчики, — пробормотала Аня, — есть пивко. Хотите? Пошли ко мне, у меня там и кресла есть.
Крюков и Паша, счастливые от своей мужской неотразимости, пошли наверх.
Наш совместный поход по девочкам не удался. Но Валерка и Паша были пристроены. И довольны.
Была у Боба возможность знакомиться с девушками и более юного возраста. Каждая из них, правда, требовала от меня, чтобы я знакомил с холеным американцем только ее. Но что делать — у меня слишком много незамужних знакомых барышень.
Боб шел на знакомства охотно, приглашал (на словах) всех в ресторан. Обещал перезвонить, назначить конкретную встречу.
Пришлось ему ненавязчиво рассказать про наши цены. Я опять-таки сказал правду.
— За стольник «баксов», — огорошил я наивного американца, — у нас в самом заурядном ресторане можно посидеть в лучшем случае вдвоем. Немного выпить и закусить. Без роскоши.
Боб оказался в шоке. По его словам, в их городке (Мейсвил, штат Кентукки) за двадцатку можно накормить в ресторане компанию из пяти человек, если не больше.
Так что в итоге в московском ресторане мы за все время визита Боба не побывали ни разу.
Через неделю Боб уехал. И напечатал в своей газете «Независимый лидер» статью под названием «Путешествие в Россию». Статья начиналась словами: «Господи, какое счастье, что я родился в Америке!..»
Я, честно говоря, даже немного расстроился. Может быть, я его плохо принял?
А вскорости Боб прислал мне приглашение в его городок Мейсвил.
Ответный визит я нанес спустя полгода.
В его трехэтажном десятикомнатном доме мне было выделено три…
Я представил, что чувствовал Боб в моем московском жилище.
Боб составил для меня специальную программу пребывания, которая оказалась очень насыщенной.
Первым делом он привел меня в магазин к своему другу Карлучо и купил мне почти полный комплект американской одежды. Брюки, пиджак, шорты и бейсболку. Я не сопротивлялся. Ну, в самом деле: дают — бери.
Потом Боб стал знакомить меня со своими родственниками. Неожиданно самый повышенный интерес ко мне проявили родители его герл-френд Мисси. Ее папа сразу пригласил к себе на завод, где он доблестно трудился инженером.
Приехали на завод. Работали там в основном афроамериканцы. За десять тысяч долларов в год. Воняло — какой-то удушающей гарью! — на заводе хуже, чем в квартире у моего соседа Сан Саныча, когда он уходил в месячный запой.
Папа Мисси начал пространную производственную экскурсию, точно уговаривая меня устроиться на работу к ним на завод. Долго говорил о производственных успехах заводчан, о том, что станки здесь самые современные, а некоторые даже из России.
После последней фразы он довольно посмотрел на меня, видимо, рассчитывая, что я как-то одобрю его речь. Но чувства патриотизма и благодарности во мне промолчали, как немые, полагаю, просто потому, что уже примерно через полчаса экскурсии у меня заболела голова. Через два часа мне стало плохо. Но виду я не подал. Только захотел вступить в Коммунистическую партию США, чтобы защищать бедных афроамериканцев.
Самое прекрасное в экскурсии было то, что она закончилась.
На прощание папа Мисси Билл подарил мне футболку с эмблемой их завода.
Вечером того же дня Боб повез меня к своему другому другу, Фрэнку, который трудился, к моему ужасу, в шахте.
Мы надели металлические каски и под жутковатый вой стремительного хароновского лифта спустились в забой.
Там я, точно Хрущёв или Кеннеди, стал разговаривать с рабочими, тупо и наивно спрашивая их:
— Легко ли вам работается?
Рабочие почему-то отвечали, что легко. Поскольку за деньги. И за хорошие. Зарплата рабочих в шахте тогда, в 1992 году, составляла тридцать пять тысяч долларов в год.
Вскоре мне опять стало плохо. Но виду я не подал. А только подумал: как хорошо, что я не шахтер. Даже американский.
Отдыхал я, когда все уходили из дома — дети Боба в школу, а сам Боб на работу, в редакцию единственной в их десятитысячном городке газеты под гордым названием «Независимый лидер». Боб, вообще, оказался уникальным парнем — после развода с женой он добился через суд, чтобы дети (восьмилетний Майкл и двенадцатилетняя Хелен) остались с ним. И сам их воспитывал вместе со своей герл-френд Мисси.
Когда все уходили, для меня начинался праздник. Знаете, как ни странно, я успел оценить незамысловатую, но очень, по-моему, вкусную американскую еду — разные булочки, гамбургеры, мороженое в коробках… Холодильник находился полностью в моем распоряжении. Я набивал немудреной и вредной, но вкусной заокеанской пищей свой непритязательный желудок и потихоньку начинал любить Америку, хотя с трудом понимал, что же я здесь делаю и зачем нужно, чтобы я лазил в забой или ходил на экскурсию на завод.
Самое странное случилось день спустя. Губернатор штата мистер Твистер, который оказался личным другом Боба, принял решение вручить мне звание почетного гражданина штата. Я позвонил по этому поводу одной своей близкой знакомой иудейского происхождения в Нью-Йорк и похвастался.
Она сказала:
— В Америке такого звания добиваются годами. Мне кажется, ты все-таки еврей. А, может быть, даже хуже — ты скрытый еврей. Морда и паспорт у тебя русские, а нутро наше…
Видимо, она так порадовалась за мой выдающийся успех.
По вечерам мы с Бобом и Мисси пили в пабах пиво, ужинали в уютных недорогих ресторанах. В уикенды ловили рыбу на ферме Джека, родного брата Боба. Джек научил меня пользоваться спиннингом. Но я все равно ничего не поймал.
Когда я оставался один, я либо поглощал американскую пищу, либо предавался акту созерцания обыденной кентуккийской природы. Из окна дома была видна огромная, как Волга, река Охайо, а также много берез. Я с удивлением обнаружил, что березы в Кентукки точно такие же, как в Подмосковье, у меня на даче. Существовало только одно наглое различие. В Америке они почему-то назывались — «берч».
Через две недели ответный визит тривиально закончился. Мы тепло простились с Бобом, и я благополучно вернулся на историческую Родину.
Диплом почетного гражданина штата Кентукки я повесил на кухне.
Некоторым моим знакомым девчонкам, приходящим иногда ко мне в гости, стало казаться, что я превратился в крутого.