Моя мама, переводчица по профессии, с детских лет приучала меня к немецкому языку.
Потом, так получилось, что этот язык я изучал как второй (после французского) иностранный в советское время в пединституте, на инязе. Не могу сказать, что выучил немецкий хорошо, но все-таки к пятому курсу говорил на нем довольно бегло и даже пробовал писать немудреные стихи на Deutsche.

А потом он оказался мне совершенно за ненадобностью, востребованней стал английский, который я кое-как, с наскоку, точно красный комиссар, освоил на разноцветных и говорливых улицах Нью-Йорка, Филадельфии, Милуоки, Чикаго и других американских городов, в которых довольно долго жил.
Однако немецкий язык мне все-таки пригодился. Так вышло, что моя семья (жена, теща, дочка) эмигрировала в ФРГ. Семья эмигрировала, а я остался. То есть я тоже делал попытки жить там, в Берлине, но буквально через две недели у меня в Германии начинается депрессия, я считаю дни до отъезда. Вообще, за границей я чувствовал себя комфортно только в одном веселом городе — в Нью-Йорке, который полюбил сразу, как только туда приехал в 1992 году.
Но делать нечего — стал приезжать в Берлин, не часто, конечно, но раз в два-три месяца точно.
Время напоминает скоростной Сапсан. Только оно еще быстрее. Дочка закончила школу в Берлине, потом театральный институт, поступила на работу в детский театр, вышла замуж за индуса, который родился уже в Бремене, родила двоих чудесных детей, моих внуков Катинку и Максимку. Останавливаться в небольшой квартире дочки и зятя мне стало неудобно, и я стал решать берлинский квартирный вопрос. И решил. Берлин — город необычный. Здесь даже в самом центре можно встретить так называемые Kolonien, говоря по нашему, дачные поселки. Домики крошечные — метров по тридцать-тридцать пять, участочки тоже небольшие — по пять соток. Но в таких домиках есть все удобства, горячая и холодная вода, душ, канализация и т. д. Вот такую дачку я и купил много лет назад за 14 тысяч евро.
Теперь в Берлин я приезжал уже как к себе домой. Долетал из Москвы до аэропорта Тегель, брал такси за 100 евро и оказывался в замечательном месте восточного Берлина на Арним-штрассе, в дачной колонии, которая была основана в 1952 году.
Порядки в берлинских дачных кооперативах суровые, а дачник — существо совершенно бесправное. Веранду пристроить нельзя, сараи (хозблоки) и заборы недопустимы, большое дерево (например, сосну, елку или березку) посадить воспрещается, второй этаж надстроить можно только по решению Правления кооператива, трава на участке должна быть 25 сантиметров, ни больше, ни меньше, кошку на участке выгуливать не рекомендуется и т. д. Все эти драконовские, непостижимые для русского вольнолюбивого и широкого человека запреты связаны с тем, что земля в дачных колониях принадлежит государству, а тебе, садоводу, принадлежит только твой дачный домик. Кооператив арендует землю у муниципалитета.
Правила содержания дачи прописываются в контракте, который заключается между дачником и кооперативом. Подписал такой контракт и я, единственный русский во всей нашей Kolonie.
Контракты контрактами, законы законами, а везде люди. Со временем я обжился, посмотрел, как живут другие берлинские дачники и обнаружил, что далеко не все соблюдают мрачные дачные порядки. Почти у всех немцев на участке (за домиком) прятался небольшой сарайчик (хозблок), к домику была пристроена небольшая веранда, у многих росли сосенки и березки… Я понял, что немцы тоже живые люди. И не такие уж законопослушные, как мне всегда казалось.
Я решил рискнуть. Купил сборно-разборный хозблок и сам установил его за домом. На следующий день ко мне пришел Vorsitzender (председатель) кооператива с бумагой.
— Вот, господин Stepanoff, — показал он мне написанный от руки донос, соседи на вас настрочили заявление, что вы поставили хозблок. А это запрещено.
Я был готов к такому развитию событий. И дал противоборствующей стороне решительный отпор.
— У вас тут у всех стоят хозблоки, — кричал я, вдохновенно подбирая немецкие слова, — а я вообще национальное меньшинство, я здесь единственный русский. Если вы меня оштрафуете, я подам на вас в суд, и суд вас обяжет снести все хозблоки в кооперативе, разве это вам выгодно? А еще вас оштрафуют как угнетателя представителя других народов. Это же не толерантно.
Председатель пошел красными пятнами. Такого отпора от странного русского он, пятидесятилетний добродушный седой мужик, не помнящий войны, никак не ожидал.
— Хорошо, — неожиданно сказал он, — я посоветуюсь с Правлением. Может быть, мы найдем возможность сделать для вас исключение.
Потом, улыбнувшись, он добавил: — А если мы снесем твой хозблок, ты Путину нажалуешься, да? И он нам перекроет газ?
— Я могу, я с Путиным хорошо знаком, — соврал я, не моргнув глазом. И тоже улыбнулся.
Так я отстоял хозблок и установил хорошие отношения с председателем Гюнтером.
…Я обжился на даче, посадил яблони, груши, даже инжир, который, как ни странно, замечательно прижился, оборудовал в своем маленьком кирпичном домике две раздельные комнаты, немного расширил чердак, установив там дополнительное низенькое спальное место. Теперь в дни моего приезда в Берлин я со своим семейством встречался на своей крошечной дачке, и мы все как-то там умещались и радовались друг другу.
Приезжали даже гости, например, мой близкий товарищ, поэт и музыкант Ильдар Харисов, с которым мы дружелюбно беседовали на литературные темы и выпивали недорогое немецкое вино.
Особенно меня радовала внучка Катинка — она уже пошла в школу. На даче она резвилась, бегала, залезала на могучую черешню, которая мне досталась еще от прежних хозяев, качалась на качелях.
Однажды меня оставили с ней одного — фактически в качестве бебиситтера. Я разогрел в микроволновке обед, заранее приготовленный дочкой, мы стали с Катинкой трапезничать.
Она, увидев, что я отказываюсь от хлеба, стараюсь поменьше есть, спросила:
— Почему?
Я отвечал, что сильно поправился в последнее время в Москве на хороших харчах, потолстел, сижу сейчас на диете.
Катинка прокомментировала:
— А я не считаю, что ты толстый, ты нормальный…
Потом, присмотревшись ко мне получше, уточнила:
— Вообще-то мне все равно — толстый ты или не толстый, мне главное, чтобы ты со мной играл, особенно здесь, на даче.
Женщина всегда женщина. Даже если маленькая.
Иногда со мной оставляли и двух внуков. Тогда двухлетний Максимка катался по участку на своей маленькой игрушечной машинке, крича «ауто, ауто!», и тоже был доволен.
Когда мы собирались всем семейством, я кормил взрослых и детей куриными шашлыками, приготовленными на гриле, угощал собственной клубникой и черешней, ежевикой и малиной, а потом с внуками уходил на детскую площадку, которая находится в черте кооператива.
Я все время что-то улучшал на даче. Делал новые грядки, косил траву, менял сантехнику, выносил мусор в специальные контейнеры. Забот на даче (тем более берлинской) всегда хватает. Участки там у всех буквально вылизанные, игрушечные, любо-дорого взглянуть. Я не мог посрамить Россию — старался быть на уровне, все-таки — повторю — я был единственный русский в нашем кооперативе.
Вообще, мои представления о Берлине стали сводиться к нескольким моментам — дача, дочка, внуки, все моя большая многонациональная семья, урожаи, хозяйские заботы, запасы, как говорил мудрый кот Матроскин, на зиму. Другого Берлина — с его многочисленными музеями и театрами, роскошными выставочным залами и библиотеками — я толком не знал.
Когда друзья в Москве спрашивали меня, чем я занимаюсь в Берлине, я честно отвечал, что смотрю за внуками, выращиваю картошку и клубнику, огурцы и помидоры, черешню и яблоки…
Во время моих отъездов в Москву за дачей присматривал зять, который постригал лужайку и живую изгородь из кустарников, ставшую забором.
Однажды я решил заменить на участке старые водопроводные трубы и сделать автоматизированную систему полива деревьев и огорода. Пригласил соответствующих специалистов из довольно известной и крупной берлинской фирмы. Подписали договор, они начали работать. Но когда они стали подключаться к центральной водонапорной точке нашего кооператива, воду откуда-то прорвало, она очень быстро стала заливать и мой участок, и соседские, у рабочих началась паника…
Ко мне на помощь тут же прибежал сосед Матиас, пожилой и худощавый мужчина, притащил гаечные ключи и шланги, стал пытаться перелить воду с моего участка в свой небольшой каркасный бассейн. Я помчался за председателем Гюнтером, который и спас меня и весь наш поселок от затопления. Он знал, как перекрыть воду. И сделал это.
— Ну ты нам и устроил стресс, — незлобно сказал Гюнтер, — хорошо еще, что я оказался на месте, а то бы было очень плохо. Много воды — много затрат.
Потом он подсказал рабочим, как правильно отрегулировать воду на моем участке. Они продолжили работу.
— Спасибо, Гюнтер, — сказал я. — Не знаю, как тебя и благодарить.
— Не надо меня благодарить, — ответил он. — Пойдем лучше ко мне отметим наше общее счастливое избавление от потопа.
Мы пошли в его домик, там тоже было, как у меня, две комнатки, на участке был такой же незатейливый огород — с картошкой и клубникой, огурцами и помидорами.
Он достал из холодильника водку «Smirnoff» и светлое пиво.
— Я здесь живу круглый год, быть председателем — это моя работа, мне даже зарплату небольшую платят, — сказал Гюнтер. — Жена приезжает только на выходные, она горожанка до мозга костей, огородом заниматься не любит. А я, говорят, пошел в деда, он был крестьянином в Тюрингии, до войны имел свою мельницу. Я тебе сейчас покажу его фотографию.
Он снял со стеллажа семейный альбом, стал его перелистывать.
Он нашел фотографию деда — на фоне мельницы стоял молодой человек с бравыми подкрученными вверх усами.
— Он погиб на войне, был летчиком, прошел ускоренные летные курсы, — сбивчиво начал рассказывать Гюнтер.
— Мой дед тоже был летчиком и тоже погиб на войне, — грустно сказал я. — Он освобождал Севастополь. Может быть, наши деды шли в атаку друг на друга?
— Может быть, — задумчиво ответил Гюнтер. И еще налил нам по рюмке водки.
— Ты вот что, — продолжил Гюнтер, — напиши заявление в Правление, я постараюсь тебе помочь, может быть, удастся разрешить надстроить тебе полноценный второй этаж. А сейчас пойдем к твоим тупым рабочим, как бы они опять чего-нибудь не испортили.
Мы встали и пошли.