Когда алтайские звезды
не знали своих имен,
гроза ударяла в озера
будто в шаманские бубны,
а цветенье так бурно
поднималось по склону,
что лавину могло удержать на весу,
на лепестках,
на траектории дикой пчелы, —
два сына горы, два близнеца,
плечи — смуглое серебро —
двуручный ковали меч
в горниле
заходящего солнца.

Ночью
меч закалялся сиянием месяца в горной реке.
И высыхала река,
и переполнялась опять
тающими снегами.

Настолько острым
был первый двуручный меч,
что плавную песню орла
перерубил на части
речи отрывистой, птичьей.

Стали соперничать братья —
кто же сильнее?
Эхо
Изнемогало: «Охм!»

Первый —
одним ударом
вершину матери гор
расколол.
Другой засмеялся
и самые недра горы
мечом полоснул.
Застонала земля,
треснула,
как перезревшее яблоко,
и провалился меч.
Прыгнули братья за ним, — не вернулись…
и потекли в расщелину
тысячи горных ручьев…

Так давно это было…
Но до сих пор
светится в лунные ночи на дне
Телецкого озера —
меч.
Да большеротый таймень
трепыхнется когда
срежет о лезвие ус,
на глубине засыпая…

Рано утром
в долине реки Чулышман
до водопада иду.
Сквозь стрекотанье кузнечиков,
сонную дымку тумана —
до водопада.

Справа —
горы лиловы,
слева —
золотистым сиянием солнца очерчены резко.
Шелестенье реки в двух шагах
так и тянет сухими губами припасть,
бьется о камни, зовет…
А я — до водопада,
за вкусом воды ледниковой,
бережно жажду храня,
как последнюю тяжкую ношу,
единственный груз,
не дающий взлететь, раствориться в пространстве.

Пара стреноженных лошадей
мокрые морды приподнимают,
фыркая —
кто там в такую рань
тихую песню поет,
к водопаду идет?
Это всего лишь я —
былинка
в долине реки Чулышман,
неразличимая
с высоты перевала.

Все сразу:
голубиная возня
(по перепонке крыши коготки),
по желобу вода
(был ночью дождь),
сорочий смех
(мне больше не уснуть!)
Точильщика наждак
в такую рань,
и колокол воскресный
вдалеке.

Но громче — все же нож,
по кремню — нож,
и голубиных крыльев тетива,
как будто из засады Робин Гуд
в шерифа Ноттингемского стреляет…

Но в этот день никто не умирает…

Цветут пионы, колокол дрожит,
точильщику несут ножи тупые.
Все — исправимо!
Только через край
вода перехлестнула
дождевая.

Женщина должна
                        благоустраивать дом,
поливать дерево,
воспитывать сына,
ибо все, что посеял мужчина, —
прорастает жадной душою
                        и ненасытным ртом,
и улетучивается потом…
А женщина…
            женщина —
                        основательная половина.
Под ветром странствий и перемен —
материк, прорезанный реками вен.

Ручки детской,
            ножки детской следок,
обведенный контуром
            на листке тетрадном —
это женский
            седеющий,
                        выпадающий волосок.
И еще и еще один…
О, как же сынок высок!
Но где бы он ни был —
                        все же вернется обратно.

Шесть дней творила счастье. На седьмой,
об отдыхе в саду не сожалея,
вооружилась острою пилой
и выбрала топор потяжелее.

И оглядела сад свой не спеша:
цветение... направо и налево.
Но не дрожи, встревоженный ландшафт,
я лишь одно спилю сегодня древо.

Под корень зло! Пока оно — мало,
пока оно в ростке, почти в зачатке...
Оскал пилы улыбкою свело,
а я надела грубые перчатки.

Но весь топорный вид мой и прищур
не хуже топоров крушили кроны,
и падал хвощ к зеленому хвощу,
и сразу становился грязно-черным.

Постойте! Я хотела лишь одно
искоренить... Для вашего же блага!
Но осыпались листья все равно
и съеживались, как в огне — бумага.

... А к ночи я нашла исчадье зла
и замерла, поранившись пилой:
в Эдеме черном — яблоня цвела,
сияя
            беззащитной
                                   белизной.