Зиму итожишь — бессмыслицы пруд пруди:
друг не звонит, не ходит. Бросает женщина.
Бродишь сомнамбулой, не находя пути,
как персонажи прозы Романа Сенчина.
Встанешь, побреешься — в зеркале твой двойник
все за гроши продал, что природой вверено.
Пылью настольною станет он в толще книг
и подмигнет: еще, мол, не все потеряно.
Думает он, что на свете умнее всех,
тихо живет, светло, ни о чем не мучаясь...
Словно из сердца смыт первородный грех.
Словно ни счастья нету, ни горькой участи.

забыть бы что-нибудь нарочно
и под предлогом плыть туда
где ночь подряд в окне барочном
светилась дурочка-звезда
она светилась и светила
и грела словом на губах
которое свободно было
нам говорить шутя впотьмах
а нынче нынче как ни целься
не хватит пуль произнести
в краю родном зашкалил цельсий
и ни предлога ни звезды
молись и лбом о стену бейся
зверину-боль корми с руки
алеет парус-компанейский
у берега москвы-реки
на нем вечерняя пивная
что хочешь пей гуляй играй
а он блаженный просит рая
как будто есть на свете рай
и можно снова все спокойно
начать с нуля одной строкой
как будто в чем-то или в ком-то
хотя бы в чем-то есть покой

В город нагрянуло лето за днями дождливыми.
Пыльно, медово, миндаль и блаженство в цвету.
Зина — торговка арбузами, дынями, сливами —
сводит с концами концы и с бедою беду.
Сын — инвалид, обезноженный в автоаварии,
дочка беременна Бог разберет от кого.
А по-над городом — жиги, фокстроты и арии:
пчелы гудят, золотое суля торжество.
А по-над рынком — сонливое марево дымное:
солнце надкусит с разбега фруктовую плоть.
Нищая Зина — торговка арбузами, дынями —
слезы украдкой смахнет, чтоб не видел Господь.
И просветлится лицом, так любовно и молодо
перебирая артритными пальцами скарб,
будто не ягоды-фрукты, а платина-золото,
будто веселье и пир, а не одурь-тоска.
И, Фирузе́ улыбнувшись — торговке маслинами —
ей говорит, изгибая пространство в дугу:
«Знаешь, а мы с тобой, Фира, ведь очень счастливые».
Та, поглядев как на дурочку, хмыкнет: «Угу».
Но по-над одурью — ангелы, облако ватное!
И как-то Фира, задумавшись бог весть о чем,
скажет: «А мы с тобой, Зина, ведь очень богатые!»
И рассмеются, обнявшись, на месте пустом...

Будто и нет расстоянья меж высью и пропастью,
будто не шаг до погибели — шатки мосты...

...Пыльно, блаженно, миндально.
Все — замысел, промысел,
солнечный замысел ужаса, счастья, беды.

Мне не с кем говорить в моей стране.
Наверно, грех разбойствует во мне:
метет в избе углы на Спас медовый,
поддразнивает стопкою бедовой,
заманивает жарким калачом.
Есть орган речи, кабалой ведомый,
и есть — кому со мной, и есть — о чем.
Да, мама, я обычный литистерик:
невроз ко мне въезжает на коне.
Кормлю его, сую в ладошку денег,
хоть с кем-то быть мечтая наравне.
Отчаянным бываю, слишком резким
и размягченным, аки хлеб в печи.
Советов лишь, прошу, не надо. Не с кем
мне говорить в моей стране. Молчи.
А вырваться не выйдет — знаешь точно,
и дымоход закрыт, вот в чем труба.
Ты накрепко привязан к месту, почве,
которой дышит пряная судьба.
И, стало быть, не выход — иностранный.
Но в ящике своем, на самом дне,
лежи себе, скользи, лелея рану.
Мне не с кем говорить в моей стране.

Боли, боли, моя страна,
боли, не заживай.
За всех, за всех — сполна, сполна,
чью боль не зажевать,
не спрятать в золотой песок
туземного Бали;
чей вид — убог, чей дух — высок,
за них — боли, боли.
Веди сама с собой бои
в пространстве болевом.
Все лучше, чем враги твои,
чем тот Наполеон,
что ткнет в тебя иглой копья,
как в шарик бильбоке:
плыви, паскудная моя,
по матушке-реке.
За всех, кто духом пал в ночи,
кому с нее не встать,
катайся по полу, рычи
зубами тишь да гладь.
Пусть щерится гоморра-ночь,
в дому родном содом —
приди, когда совсем невмочь,
давай болеть вдвоем.
Болеть везде, болеть всегда —
в невзгоде и в пыли.
Не отставай, моя звезда:
терпи. И вновь боли.

мы наверно умрем но не раньше чем тот водоем
чем вокзал чем баул чем пропахшая балтикой стрельна
и разделим планиду на части дрянным стопарем
как и жили раздельно
на фонтанке на лиговском в чаячьем пенном аду
где дойти до тебя нелегко а до смерти полшага
пьяный мастер наколет мне слева тавро-пустоту
там где сердце мешало

и тогда засыпая светло у тебя на плече
горячо прошепчу улыбаясь чужими губами
ну прикинь как везет вообще повезло вообще
не ограблен не ранен
а что слева зияние фирменный знак пустоты
это модно неплохо и лучше чем рана в повздошье
так скажу и хотя сам себе не поверю но ты
согласишься со вздохом

А жизнь ушла, но прямо в день ухода
пронзила ощущеньем новизны;
на память лихорадочное фото —
какой-то город северной весны;
простой уют рабочего пространства —
терраса, кофеварка, ноутбук;
отстукивали пальцы такт бесстрастно
по клавишам, и мнилось: жизнь есть звук.
Подробный, мерный — к черту Кальдерона! —
лукавый, как проточная вода.
Бог весть куда вдоль мокрого перрона,
бог весть зачем летели поезда.
И жизнь была гудок — сплошной, протяжный,
врывающийся резко в дымный день.
Вдали дубы раскачивались важно,
и от небес искрилась голубень.
Сирень цвела, оплакивая зиму;
в натянутую тетиву стекла,
жужжа огромно и невыносимо,
толкалась одуревшая пчела.
В ее движеньях конвульсивно-тучных,
в сизифовой нелепице забот
была души нездешняя кипучесть,
неловкого достоинства уход.
Вот биться перестала, вот — застыла;
миг — на карниз безжизненно сползет.
Казалось: только так уйти не стыдно,
поскольку с чувством — жизнь была полет.
То в праздничных, то в сумрачных обличьях
себя преподавало не из книг
химера-счастье, чтобы стать привычным.
И самому исчезнуть через миг.

Победно губы надуваешь,
как в детском холостом бою,
плюешься в цель, не попадаешь —
«Люблюлюблюлюблюлюблю».

Но, видя — нулевые шансы,
глотаешь боль, как «Спрайт» в жару,
капризно воешь по-кошачьи —
«Умруумруумруумру».

Но — смерть прожуй, на вкус проверь и —
как скальпеля прикосновенье
к свеженаложенному шву:
«Живиживиживи. Живу».