…Ползли две мухи по стеклу, по облакам.
Порой взлетали и звенели — в тон векам,
В строю парадном, в искрах солнца наголо
Стоявшим гордо… Село горло. Время шло.

Истертый пол косым квадратом был горяч,
Висел прыжком среди пылинок, рвался вскачь…
Лучи чудесят даже ворвань и тряпье!
Почти не весит наша жизнь пред забытьем.

И мы звенели, мухи две, и мы ползли —
через края, по облакам, зола земли!
Никто небес не отнимал — но свет иссяк,
И рухнул зал, и пол упал — и жизнь вдруг вся.

Сто лет был снегопад — а утром на ветру
два милых существа затеяли игру.
Затеяли, свозя в глазастой белизне
все «можно» и «нельзя» на снежной простыне.

И танец их был прост, как переступы лап,
когда дороги все метель перемела…
Когда нельзя сойтись, расстаться тяжело —
ты парусом пройдись, ты изогни крыло,

ты разучись вблизи, переплетись вдали —
когда и солнца нет, и не видать земли,
когда усопший свет как в детстве молоко,
где утонул желток и горе велико…

Кто раньше снегопал, кто позже снегопел —
два милых существа вкусили свой удел.
Никто из них не знал, зачем судьбу постиг.
Сто лет был снегопад — а счастья целый миг.

…Как будто в старый фильм затянут и влеком,
из-под земли глядишь на солнечный балкон,
тот самый слышишь смех, той музыкой звучишь —
как будто не века свисают молча с крыш,

как будто жизнь не жгут, крутясь двойной юлой,
иссохших два листка от яблони гнилой,
как будто, застонав, ты не растратишь вдох…
Как будто счастья миг благословляет Бог.

…Древа солнечного шумный страшно весел океан.
Сколько там пловцов безумных, летунов из разных стран!
Воробьи блескучих мошек зазывают в хоровод —
между лап текучих кошек в шелестилищах тенет!
Новостей полна сорока, дети плещут день-деньской,
кто-то сгинувший до срока машет весело рукой,
свиристит вода в колонке, пузырьков бегут стада —
там, где рвется, — там и тонко…

Бумеранги-города
запрокидывают бухты самолетовым крылом —
словно с горки с папой: «Ух ты!» — самокатим в бурелом.
…Это — пляшет Mare Nostrum мириадами зрачков!
…Это — остров Калиостров алхимичит свой альков!
…Это — мыслей кавалькада, лодки лоджий, звезд архив…
…Это папа и цикада — с подоконника стихи.

Сам я мелкий, но отважный (ну и что, что трусоват).
Вот гляжу с хитринкой, важный, в папин фотоаппарат.
Что ты мечешься, душонка, где герой, что верой полн?
Птицы вышиты на шелке развевающихся волн…
Гектор ждет ахейцев вскоре, едет сном ночных орбит —
конь под звездами, как море белогривое, храпит.
Кто там точит, колобродит, чей полет наискосок?
Берег.
Дальний свет прародин…
Гектор, море и песок.

…Древа солнечного шумный страшно весел океан.
Строит папа — бог разумный — то ли кран, то ли экран
от космического храпа, чтобы источник не иссох.
Я кричу в восторге: «Папа! Гектор, море и песок!»
…Где в длиннотах тянут мрежи соль скрипучих скрипачей —
рассверкали волны свежий гребень в тысячу мечей!
Славный Гектор! Он выходит веселить стихиям меч!
Славный Гектор! Он возводит храм, где должен мертвым лечь.
Все на свете он построит: солнце, море, город наш…

Но едва глаза открою — сфоткали другой пейзаж.
Тыща лет ушла пригорком. Рай укатывался в ад…
И пронзительно и горько в душу мертвые глядят.

Не одно открыл окошко в мир иной на волосок.
Не одной зыбучей кошкой утекла душа в песок…
Ночь близка, затихло древо, стала бочкой толща вод.
Солнце справа, а не слева. От вселенной — огород.
В бочке неба ввысь колодец — цепь с пузыриками вниз.
Паучок-канатоходец там над бездною повис.
Но спастись ему желает чья-то добрая душа —
Славно облако пылает, нам вихры развороша…

Как в нашей жизни лилипучей
просторнее, когда из мглы
проходит с войском Тучегучин
над городом во все углы!
Еще в гордуме тухнет рыба,
еще бурлаки баржу прут —
а он уже висит, с обрыва
катая молний детвору!
А он уже с любого древа —
Тугарин, трель, архимандрит!
И все, что справа, снизу, слева —
само с собою говорит:
развеска треска, блеска, визга,
воды и платьев-облепих!..

И вдруг доходит — как замызган
и дух, и град, и труд, и стих…

Вот в переменах неминучих —
сверчками капли. Как витраж,
изрыт лучами Тучегучин
и солнцем взят на абордаж,
утянут кряканьем в подмостье,
дав счастье парочке на миг,
что в память врезан белой костью,
что вверх взмывает, как плавник, —
и рушится, инопланетен,
как мокрый мост, как план ферзя,
как крик любви, как все на свете,
что растерять было нельзя…

Время — ночь и огород,
Скряга веток, тень как вор…
У небес есть луноход.
У меня — забор и двор.

Семенной торчит укроп,
Колыхаясь на ветру…
А в земле лежит Твой гроб.
А в гробу гниет Твой труп.

Помнишь, милая… Ага.
Ща — сколотим из досок
Море прошлого, стога,
Волос, легший на висок,

Ща, погодь — заката медь
Иль восхода лучше стынь?
…Жить мгновенно умереть —
Запятая как полынь.

В огороде прет укроп.
Жизнь — лишь даль поющих труб…
А вдали лежит Твой гроб.
А в гробу гниет Твой труп.

Смотришь с фото иногда
(Если силы есть взглянуть).
«Не забудешь?» — «Как всегда».
«А приедешь?» — «Как-нибудь».

Теплым вечером на тихой улочке отцветает в сумрак сирень.
Посиделочки кой-где, прогулочки… Вот еще один убыл день.
Над бессвязной волной березовой, в шелестилище мелких птах —
облака плывут водовозами на беззвучных своих винтах.
Меж мирами да огородами уж кого только больше нет…
Незаметно, темными бродами покидаем мы белый свет —
суеты да грядок затейники, оптимисты, говоруны,
многобогие человейники – как сирени цветные сны…

Но, когда идешь, старше всех почти многошумных дерев, домой —
на заросшем травой колесе пути замечаешь следящих тьмой.
Дружелюбы, живые, теплые, порасселись, поразлеглись —
словно пепла горки под соплами, мазь пушистая… Пала высь —
и оставила коготушечек, котопусиков, смех прорех.
Мы у розовых спим подушечек… А они наблюдают всех.
И когда все несутся с топотом и гогочут, что в снег, что в зной, —
наблюдают за гвалтом... А потом — наблюдают за тишиной.

Этим взрослым, что в бане празднуют, этим детям, чей визг не смолк,
суждено да спляшено разное… Но свидетели знают толк.
Знают, как сны крадутся вещие, как безумен любой резон,
как покрыт мелкой сетью трещинок взгляд любимых за горизонт.
Старый мир наделяет ужином — и доносится до вибрисс,
как на грядке проснулся в ужасе одинокий белеть нарцисс,
как спешит по стеклу змея воды захлебнуться у края рек,
как дырявые небу неводы тщится вытянуть человек.

…В темноту помолиться выйдешь ли, чуя кожею скрип Луны —
паучок с домовитой ниточкой покачается вдоль стены.
По любимым, но мертвым систола, по безмерной пройдет вине.
Зашевелятся тени лиственны на соседней глухой стене.
Падать в ночь, в эти норы орочьи из двоих всегда одному…
В шелестилище с тихой горечью каждый шаг приближает тьму.

И предчувствуешь — да неведомо. И узнал — да не понял, как...
Лишь они, никому не преданы, вековечно глядят во мрак.
Не свои, не райски, не адовы, недоступный слезам сезам…
Ничего при них не загадывай — а не то прочтешь по глазам.
Обходя глазастые башенки свидетелей темноты —
ничего у них не расспрашивай из того, чем трепещешь ты.

с парусами солнца вброд
весел весел огород
бегают без каблуков
стайки черных пауков
кое-кто в листве с дырой
куст крыжовника горой
с маргаритками межа
бабочка вообража
угол дома
свет пролома
у колодца глаукома
солнца нос из облаков
жил любил и был таков

всегда Мальстрём когда дыряв карман
у ада есть родительный падеж
спи женщина набоковский роман
мы сколь себя ни тешь одни и те ж

успела кошка не успела мышка
успели огоньки они по кругу
вот не любил пирушку и интрижку
теперь припомнить нечего друг другу

успел умчаться даже облегчиться
но не успел отпрыгнуть вот досюда
и кто-то близкий воет как волчица
но время пустозвонная посуда

на самом деле умерли другие
успел закрыться но не все успели
и день ненастен вечер замогилен
и все бы отдал только лицемерен

спеша знакомой улицею мимо
до боли в сердце памятного дома
размазываешь слезы типа грима
как этот дождь стекающий без грома

и только память вечная невеста
а кровля тусклый меч реки угрюмой
мы все спешим в одно и то же место
но думаем что думаем подумать

Небо после заката — совсем не то, что всегда.
Небо после заката — не воздух и не вода.
Даже кот замирает, лапой чуя подвох…
Дальше — никто не знает.
Дальше — край света.
Бог.

Только что — море пело, ласточки, поезда!
Съехало, опустело…
Но стоят невода —
сети забора, ива, оконное решето,
гаснущий злак залива,
глянувшее ничто…

Замерли скаты крыши — влажные, как слеза.
Выше — никто не дышит. Ниже — одни глаза.
Там потерявшие близких, выплакавшие свой срок —
смотрят, как пошевеливает тряпочку ветерок.

Скоро паучьим ужином, скоро фонарным льдом
веток мрачное кружево весь спеленает дом.
Молча постель расстелена, нет никуда дорог…
Смотрят, как пошевеливает тряпочку ветерок.

Небо после заката — рядом, везде, внутри.
Кот провожает взглядом скрипнувших у двери —
в небо ушедших, вянущих, нашептывающих связь…
Но замирает тряпочка.
Виснет, не шевелясь.

потому что нет ответа в зыбкости фонтана
в подражаниях шумящих и пустых берез
лепрозориях лечебниц лета Левитана
изнурительных виденьях мании стрекоз

лестница лежит на крыше помогая планам
перекрыливать повыше к неразменным странам
забирая забывая занимая ниши
тех чей дым домашней мыши покидает крыши

тех чей дым домашней мыши горячей и суше
чем бесплотные виденья снящиеся души
чем отчаливший предел их позапрошлым летом
чем отчаявшийся демон занесенный светом

Тобой любимых нет на свете.
Тобой любимые мертвы.
И новых поколений дети,
На линиях береговых
Прибоя океанский ярус
За ярусами ввысь громад
Подняв, стремят иную ярость —
Чтоб рухнуть в тот же пенный ад.

Орущий немо в этой пене,
Никем не видимый, чужой
Живым и мертвым, страсти, сцене,
Когда заходит на прыжок
Еще безмерней и погромней
Вал в блеске сабель, — что же Ты?
…Имеющие дом — бездомней!
…Вращающие круг — пусты!

Прошли века. Исчезла Шривиджайя.
Великая империя распалась…
И тени тюля с потолка сбежали.
А пианино клавиша — нажалась.

И слышишь смех сбегающий девичий
И детский голос в зной полуоткрытый —
Из царства лучезарных пограничий
Меж сном и явью, памятью и бытом…

Когда и где на бирюзовом шелке
Катаются веселые скрижали —
И смех Твой из блистающих осколков
Таинственной державы Шривиджайи…

Маджапахит… Империя распалась.
Ты чем-то потрясен, пока листаешь…
Какая жалость жизнь, какая малость!
Зовут обедать. После — вырастаешь…

И вот уж тонет в сон тысячелетий
Все, что подростку только предстояло:
Любимых жизнь, несозданные дети,
Финал мечтаний, горестей начало…

Блажит сосед за стенкой, пьян мертвецки.
Колышет тюль наброски тайных молний…
Вся жизнь — воображариум из детской.
Глядишь на потолок — а видишь волны.

…Но кто кричит, заламывая руки?
Кто уничтожен, кто всему виновник?
Пусть все уйдет, вся память и все звуки!
Пусть смех царит и ягода терновник…

И на просторах Родины безмерной,
где смотрят Бога милые могилы,
где шелестятся утрени, вечерни,
где ты был слаб — другим пусть хватит силы.

Не так легко признать себя отбросом
мгновенной тени, призрачной и бедной.
Но, если смысл вечно под вопросом —
Не так уж глупо исчезать бесследно.