«Это дрянь, а не жизнь», — говорит один. Или — так, вообще: «Это не жизнь!»
А другой — возьмет и опишет все, что этого человека окружало, мимо чего он проходил не замечая, потому что — не хотел замечать, не умел стирать «случайные черты», видеть смысл в своих делах, в протекающем времени.
И окажется, что на самом-то деле это была все-таки — жизнь!

Знаю человека, у кого своя теория по поводу крика. То есть по поводу ссор, при которых кричат. Крик — вовсе не решающая сила в человеческих, в том числе и служебных, отношениях. Если на тебя кричат — значит волей-неволей признают за ровню и способны простить. Крик не бывает разумным, как любая мгновенная эмоция; а потому если кто-то на тебя накричал — это вовсе не повод долго потом в себе пережевывать происшедшее.
Если человек действительно хочет испортить с тобой отношения, разойтись с тобой, уволить, он не станет тратить на тебя силы. Он может спокойно, и даже вяло, сообщить тебе об этом.
Стал вспоминать несколько случаев из своей, из чужих жизней… По-моему, очень даже небезосновательная теория.

Высокомерие всегда казалось мне неумным и, если посмотреть под определенным углом, даже смешным. Потому что ему, как и любому чувству, нужно, чтобы оно выражалось. А для того чтобы оно выражалось, нужен д р у г о й, д р у г и е. Самодостаточному нет нужды в высокомерии, поскольку высокомерие — поза. Высокомерие говорит о глубинном, запрятанном сознании собственного несовершенства, оттого и хочется строго судить: это создает иллюзию возвышения над остальными. Поэтому высокомерие, по сути, — та же зависимость, обусловленность д р у г и м и.

Однажды моя собеседница призналась: я устала от реальности, хочется уйти в свой внутренний мир.
Здесь, мне кажется, серьезная ошибка с «внутренним миром». Нет никакого «внутреннего мира», есть один Божий мир, в котором мы живем. Ну да, очень повлияло на людей это утверждение, что каждый человек — это целый мир. Но ведь «миром» может оказываться, например, и маленькое, депрессивное «я». Или завышенная самооценка. Или еще что-то.
Я думаю, изгнание Адама и Евы из рая (как и прочие библейские сюжеты) нужно понимать в духовном смысле. Рай никуда не девался — просто они утратили способность его видеть, — вот уж наказание так наказание!

Я все говорю, что это опасно для книги, если поэт хочет втиснуть в свой сборник как можно больше стихов (или когда его наследники подгребают все, что можно, — так случилось, например, с книгами Юрия Кузнецова, Владимира Соколова, Бориса Рыжего, куда попало множество невыразительных стихотворений). Но гораздо интересней об этом высказывается сам поэт. Марк Шатуновский (он также прозаик и критик) согласился со мной таким образом:
«Вместо того чтобы написать небольшую книжку, мы все хотим написать увесистый том, чтобы, как кирпичом, стучать другим по башке…»

19 июля 2013 года газета «Литературная Россия» обратилась к литераторам, и ко мне в частности, с «Вопрос в лоб» (таково название предложенного обсуждения):
«Правообладатели интеллектуальной собственности в нашей стране по-разному относятся к соблюдению своих прав: кто-то позволяет всем без спроса пользоваться плодами своего творчества, а кто-то, напротив, готов чуть ли не удавиться из-за каждой копейки. Каково ваше отношение к соблюдению авторских прав? Готовы ли вы бороться с пиратами? А может быть, сами бесплатно скачиваете из Интернета книги, фильмы, музыку?»
Мой ответ: «В вашем "кто-то, напротив…" содержится издевка, которую я… почти разделяю. С одной стороны, если автор настолько ценит свой труд и самого себя — он имеет полное право следить за своей собственностью. Возможно, это достойно и уважения, особенно если автор уверен, что "творит для вечности ". Однако здесь-то и содержится горькая ирония. Вечности все равно, готов ты удавиться за каждую копейку, или нет; для нее имеет значение только продукт; все остальное — для биографии, — которую, кстати, не стоило бы украшать такого рода "копеечными" курьезами. На отслеживание нарушений своих прав, на борьбу с пиратами нужны время и силы; однако жизнь коротка, а поэтому время и силы нужно беречь для иного. А "вечность" в лице людей пусть себе на здоровье читает книги, смотрит фильмы, слушает музыку. Догадываетесь, каков мой ответ на ваш последний вопрос?»

«– Вам нужно поговорить с этой девушкой!
— О чем?
— Обо мне, отец.
— Эта тема не располагает к красноречию».
Я процитировал по памяти Оскара Уайлда («Идеальный муж»). Последнюю фразу мне всегда хочется сказать человеку перед тем, как он начнет жаловаться на свою жизнь. Не покидает ощущение, что такие люди втайне гордятся своими недовольствами, несчастьями; отними их — они почувствуют себя не в своей тарелке, жизнь потеряет смысл… Они словно коллекционируют свои недовольства, чтобы при случае полно о них рассказать тому, кто способен слушать. Умение слушать — да, редкая, ценная вещь, но — неужели и в этом случае тоже? Вот вопрос…

По свежим впечатлениям.
«Мне всегда не везет!» (то есть — «именно передо мной уходит нужный мне транспорт, выстраивается очередь, закрывается окошко билетной кассы» и тому подобное). Честно сказать, я не очень такому доверяю… Вот если бы сказано было — «я всегда опаздываю, я никогда не могу рассчитать время, я сплю больше чем нужно»… Однажды, в чужом городе, на автобусной остановке, женщина, сетуя на плохую работу транспорта, сказала, что сегодня утром ей сильно отдавили ногу: «я едва сдержалась, чтобы не взвыть». А дальше — потрясающее рассуждение: «А кто виноват в том, что мне сделано больно: человек, который отдавил ногу, или водитель, который не вышел на работу (например, запил), и потому из-за него в тот автобус набилось столько человек! Или я, потому что не вышла из дома раньше и еду в час пик… И ведь тому, кто отдавил мне ногу — наверное, тоже неудобно»…
Не знаю, права была та женщина или нет, но… ее слова были словами взрослого человека, а не ребенка!
И вот — о «невезении». Да, не везет, если не делаешь хотя бы пустяковых усилий. А коль не делаешь — невезучесть хочется оправдать.
Впрочем, такие жалобы на жизнь вполне оправданы: жизнь обидчивого действительно трудна. Обидчивость — чувство, которое трудно насытить.

Сам я ничего из популярнейшего «Кабачка 13 стульев» не помню, но вот семья — замирала у телевизора. Сейчас читаю фрагментами мемуары Зиновия Высоковского («пана Зюзи»), — кстати, уроженца Таганрога, — и узнаю, как закрыли эту любимую всей страной телепередачу:
«…Руководитель ЦТ всесильный Лапин давно искал случая, чтобы нас закрыть, и вот как-то под Новый год он объявил, что новогоднего "Кабачка" не будет и вообще "Кабачка" не будет. Но на новогоднем приеме в Кремле Леонид Ильич подошел к нему и говорит: Слушай, Лапин, тут супруга меня спрашивает, когда будет "Кабачок"? "3 января", — тут же нашелся Лапин. И нас всех доставали с гастролей, с отдыха, с чего хочешь, и 3 января "Кабачок" состоялся».
Однако больше этого вопроса Брежневу не случилось задать, передачу тихо прикрыли. В 1993 году предприняли попытку ее возродить (разрешили, но только под другим названием — «На Тверской»). Однако настали новые времена — «нас всех утопили в соке "Бимм-Билль-Данн"», то есть передачу растерзали рекламной перебивкой («Что тебе хочется, милый?» — спрашивает полуголая, лежа в кровати; он, томно: «Только сок "Бимм-Билль-Данн"»). «И мы отказались, — пишет Высоковский, — мы ведь тоже не на помойке сделаны, пусть уж лучше нас будут помнить прежними, когда мы были в собственном соку».

Осенью в Вологде, в гостях, вечерами я смотрел ментовский сериал «Глухарь» (из серии в серию — охи, вздохи, стоны, усталые всхлипывания, хриплость, переходящая на шепот… — одно и то же; нет, на одном обаянии Максима Аверина фильм все-таки не может долго держаться, «Глухарь» исчерпал себя задолго до окончания сериала). В январе снова был в Вологде — и снова «Глухарь»: повтор! За что мне такое наказание: я дома телевизор не смотрю, так хоть бы сейчас показывали что-нибудь новенькое! На днях листал мемуары Марка Захарова, а там — как раз словно на эту тему!
«Особое, но хорошо скрываемое (по этическим соображениям) раздражение вызывают у меня некоторые кинематографические опусы, где долговременным образом имитируется какая-либо профессиональная среда — например, работа милиции или обстановка проведения следственных мероприятий. Чаще всего артисты, не имеющие в запасе никаких углубленных профессиональных наблюдений, и такой же среднестатистический режиссер разыгрывают как бы многозначительное и непременно крайне разнообразное по количеству актерских штампов псевдоинтеллектуальное действо, не имеющее ни малейшего звукового, пластического, лексического и вообще поведенческого сходства с реальным режимом многочасового существования в органах правопорядка или спецназа.
Так и хочется сказать коллегам: не уродуйте свою профессиональную оснащенность скольжением по разного рода "милоте", "задумчивости", "осмысленности" или якобы "напряженности". Ваши потуги — как сводные картинки рядом с живописными шедеврами. Посидите месяц-другой на Петровке, 38 (если, конечно, допустят, что вряд ли), но честно — от звонка до звонка. Почувствуйте разницу, как ведут себя профессионалы на пятом-шестом часе рабочего дня и что вы выкомариваете перед камерой, не в силах одолеть среднестатистического самолюбования».

В Фейсбуке Константин Кедров вспомнил Инну Богачинскую — и я задумчиво откликнулся:
«О… а я потерял ее совсем… Помню ее рифмы шестидесятнические: болтиков — оболганных, старость — станций, топор — толпой, глохли — глотки, сковал — скафандр… Но вместе с тем она звучит искренней, чем Вознесенский и прочие…»
Кедров погрустнел: «Мне искренне жаль тех, кто не понимает, что Андрей Вознесенский гений».
Зато неожиданно объявившаяся Инна Богачинская была в восхищении: «Эмиль, прегромаднейшее спасибо за понимание, оценку и глубокое проникновение в мои рифмогрядки. Знаем ли мы друг друга? Где Вы обитаете? Вот Вам мой адрес и с домом, и с улицей, но, увы, вне Советского Союза…»
Я разыскал у себя в тетрадках одно из давным-давно переписанных мной (кажется, из «Огонька» 1980-х) стихотворений Инны Богачинской, живущей в Америке. Правда, я не люблю воюющей, протестной поэзии (поскольку считаю, что соглашаться на подобный тон — уже поражение, до начала борьбы); но больно уж рифмы веселят! Хочется узнать, что и как она пишет сегодня…

Нашел у Зинаиды Гиппиус созвучное мне:
«Жизнь — события, а быт — лишь вечное повторение, укрепление, сохранение этих событий в отлитой, неподвижной форме.
Быт — кристаллизация жизни. Поэтому именно жизнь, — то есть движение вперед, нарастание новых и новых событий, — только одна — творчество».

«Стихи я делю на две части, — признавался Михаил Гаспаров: — те, которые нравятся мне, и те, которые нравятся кому-то еще». А священник и поэт Сергей Круглов развил эту мысль так: любя в поэзии многое, «никогда не могу о ц е н и в а т ь чьи-то стихи: «близко — неблизко», вот и вся оценка. Всякого же пишущего приветствую несколько по иным причинам — по боязни обидеть человека, даже если он явный графоман, уязвить нечто трепетное в нем… Пусть уж судят другие, имеющие харизму критика — я устраняюсь, хотя, может быть, это и нехорошо».
Хорошо, хорошо… У меня был не один случай, когда я жалел о том, когда поступал так, что человек мог обидеться. Прежде всего — отыскать хорошее, если оно есть, потом говорить обо всем остальном. А о плохом стихотворце лучше вообще не писать, не упоминать, не называть фамилии.

Надоело слышать о пессимизме. Пессимизм питается самим собой и ничем более. Альберт Швейцер прекрасно, остроумно сказал: «Мое знание пессимистично, но моя надежда и воля оптимистичны», — чем и снял все вопросы по этому поводу. Чего мудрить: пессимизм — это всего-навсего чувство невезучести, подрывающее готовность хоть к каким-то усилиям, более того — за это чувство удобно держаться, чтобы усилий избегать. Запрограммированность, короче. Не дай бог!
Вообще, кто такие неудачники? Это люди с ощущением неудачливости — что, конечно, максимально снижает возможность успеха. Чувство беспомощности при неудаче — явление нормальное, но оно должно быть кратковременным, сиюминутным.

писала Юлия Друнина. Но неудачникам этого не объяснить…

У меня на этот счет — никаких сомнений: люди, склонные к осуждению, к обидам, к поискам правды, к исследованию мотивов того, кто им делает доброе — люди душевно слепые.
Есть притча как раз о таких людях.
Жил слепой мальчик, его жалела семья. Но мальчик этого не знал, не видел, и потому чувствовал себя все время обиженным. Случился праздник; семья решила: чтобы он не чувствовал себя обделенным, зажарим ему барана, целиком!
И вот застолье, баран — перед мальчиком на блюде. Мальчик пришел в восторг! Но тут же его озарило: «Представляю, сколько они сами съели!»

Поэт Ирина Машинская, проживающая в Америке, написала мне весточку в связи с уходом Натальи Горбаневской:
«Помню, как Наташа сказала мне в 1997 году, когда мы сидели на лавочке в Париже, в темноте на автобусной остановке, говоря о только что случившихся у нас обеих внезапных, бессмысленных потерях: "Мне впадать в депрессию некогда, у меня слишком много дел"».

О своих болезнях, конечно, говорить скучно и неприлично, но если как следует преподнести… И ведь достаточно лишь одной удачной фразы — и жалобы оправданы!
Из книги «Эдгар Дега. Письма. Воспоминания современников». Дега пишет своему другу, ученику Делакруа Эваристу Бернарди Де Валерну, которому не удалось достигнуть успеха как художнику — он вернулся в родной городок, где зарабатывал, давая уроки рисования:
«Мой старый товарищ, поясница заставляет меня брюзжать, но не на вас, ибо вы так добры, что думаете обо мне больше, чем я о вас. Если не считать поясницы, то я чувствую себя хорошо.
Боюсь, что мне придется провести некоторое время в комнате, в пустых размышлениях, так как я не могу ни работать, ни читать. Зрение ухудшается. Я жалуюсь, чтобы вы знали, что не только вы несчастны».
Вот оно, последнее предложение, преображающее все ранее сказанное!

Как же радостно такое читать, на фоне разговоров о недовольстве жизнью — которые умудряются вести даже вполне физически здоровые люди!
Из письма Эдгара Дега к живописцу, учителю рисования Эваристу Де Валерну:
«…По мере того как ухудшается мое зрение, мой закат становится все более одиноким и печальным. Только любовь к искусству и стремление к новым достижениям поддерживают меня.
Полагать свою радость в том, чтобы созерцать и осмысливать жизнь, — для этого стоит жить. Именно поэтому, несмотря на все муки и горести своей жизни, я еще соглашаюсь жить. Но отчего на свете столько слепых и глухих, которые проходят по жизни, не имея ни малейшего понятия о том, что она собою представляет?..»

Будучи студентом я принес материал в местную газету, и опытный журналист меня сразу же отучил от беспечного употребления необязательных — и тем более совсем ненужных — слов; — штампов, одним словом (вместо «в стенах университета» следует писать — «в университете», и тому подобное).
Не помню, своими ушами ли я слышал это от Андрея Яхонтова, или прочитал в его книге «Коллекционер» (страниц много, сразу найти очень сложно), — но мне запомнился сюжет о первом — и лучшем — литературном редакторе этого писателя и драматурга, замечательного рассказчика. Редактором оказалась… телеграфистка.
Мальчишкой Яхонтов пошел на почту отправить родственникам телеграмму о смерти отца, текст составлял дед: «Большое горе. Умер папа». И далее — сообщение о месте и времени похорон.
Телеграфистка вычеркнула «большое горе», сказав: «Лишнее. Это для вас горе».
Двойной урок. Во-первых — понятно: лишние слова. Второе: то, что является горем для тебя, вовсе не является горем для остальных; а потому — следует быть сдержаннее в проявлении чувств.

Татьяна Бек признавалась как-то (может, лукавила): я вовсе не поэт, просто я знаю некоторые секреты… Я не считаю, конечно, что она — не поэт, однако… ее стремление «наделить» художественной красотой всякие «несовершенства» мне видится недостаточно… как бы это сказать… недостаточно поэтическим. Вот ее известное стихотворение:

Все в этой мысли вроде бы «прекрасно», но — что значит «наделить»? Я думаю, настоящий художник не «наделяет» красотой; он видит предметы так, будто они еще никем не увидены и никак не названы. И только он, этот художник, первым увидел их, первым сказал о них, первым назвал…

В работе французского поэта, эссеиста, философа Поля Валери я нашел замечательный момент, имеющий отношение к художественной критике. Сначала он говорит о точных знаниях, о языке этих знаний, которые, в конечном счете, нужны для того, чтобы решить какую-либо научную задачу быстрее и лучше — поскольку «здесь люди знают, чего хотят».
И потом:
«Такие языки стремятся выразить малейшую деталь, тогда как язык великих искусств тяготеет к вечной неточности и непреодолимой двусмысленности. Художники и писатели все еще продолжают спорить, как будто до сих пор никто не писал картин, не делал рисунков и не создавал литературных произведений. Стиль, форма, природа, жизнь и другие слова, допускающие различные толкования, играют умами художников, образуя бесконечное множество комбинаций, волнующих и бесплодных. А между тем нельзя ни прочесть, ни услышать сколько-нибудь определенного о том, что есть на самом деле».

Если не нужно идти на какую-то торжественную встречу — он одевается предельно просто. «Я некоторое время жил за границей и первое время удивлялся, что довольно состоятельные люди одеваются как попало. Спросил у Шемякина: как это понимать? Михаил и сказал: видишь ли, на Западе вообще не очень-то обращают внимания на то, как ты одет. А в России средневековое общество, где костюм — это знак, часть знаковой системы…»
Заодно вспоминаю слова своей знакомой, переехавшей из родного областного центра в районный городок: «В своем городе я заходила в магазин — смотрели, как я одета. А теперь, когда захожу в магазин, — смотрят мне в глаза».

Захотелось перечитать Достоевского, но как найти для этого время?.. Да еще ведь столько лишнего у него; по-моему, большие вещи можно бы сократить на четверть. В связи с этим очень интересно наблюдение Дмитрия Лихачёва: «На мышление Достоевского оказала влияние практика современного ему "судоговорения", при которой выслушивались и критически перепроверялись все показания, подлежащие как бы еще одному разбирательству: …литератор из рассказчика стал следователем, а его романы — огромными следственными делами». Только с оригинальной расстановкой знаков препинания.
Достоевский говорил: «У каждого автора свой собственный слог, и потому своя собственная грамматика… Мне нет никакого дела до чужих правил!» (свидетельство корректора В. В. Тимофеевой). Своя собственная!
Но вот многие сегодня стали коллективно писать без пунктуации. Если нет никакой грамматики, это чье правило?
Достоевский действительно не разрешал править свои вещи. Первые грамматические правки (и его, и всех прочих классиков) пошли после реформы Я. Грота (до этого они были интонационными). Конечно, правка по правилам лишила авторские тексты многих нюансов… Так ведь — было чего лишать!

О тех, кто мелькает и тут и там, старается чтобы их имя было на слуху. Правда, Эдгар Дега пенял не какому-то бездарю, а художнику с дарованием — Джеймсу Уистлеру, мастеру живописного портрета, стремившегося жить напоказ — и фотографироваться, фотографироваться… Итак, слова Дега: «Мой дорогой друг, вы ведете себя так, словно у вас нет ни капли таланта!»

Получил письмо, полное упреков (как минимум наполовину заслуженных). На все это нужно ответить, оправдаться. И сразу вспомнились строки из частного письма Сергея Довлатова… Эх, так хочется их украсть, приписать себе… Ведь — как человек ситуацию обыграл! Что делать? Нет, слово в слово не напишу, но идею все-таки украду, перепишу другими словами.
Вот оригинал:
«Как это ни странно, Ваше письмо обрадовало меня, поскольку в нем звучит человеческая нота, а именно — нота досады… что возможно лишь при общем дружеском заинтересованном чувстве. Я же этого чувства добивался многие годы…, и потому едва ли не в торжествующем настроении приступаю к оправданиям».

Жалуется: близкие не принимают его всерьез как поэта: относятся так, вроде как стихописание — его хобби, приложение ко всему прочему…
Что сказать… Жены Расина и Гейне никогда не интересовались, что пишут их мужья (вспомнил попутно Дюрера: чтобы его злая жена-транжирка могла купить себе очередное платье, художник работал и ночью).
А какие живописные подробности о Наталье Гончаровой приводятся у Вересаева!
Л. Н. Павлищев со слов своей матери писал: Натали не разделяла влечений мужа; «однажды на вопрос Боратынского, не помешает ли он ей, если прочтет в ее присутствии Пушкину новые стихотворения, Наталья Николаевна ответила: "Читайте, пожалуйста, я не слушаю"».
О. Н. Смирнова: «Пушкин читал стихотворение А. О. Смирновой, которое она должна была в тот же вечер передать государыне. Н. Н. воскликнула: "Господи, до чего же ты мне надоел своими стихами, Пушкин!" Он сделал вид, что не понял, и ответил: "Извини, этих ты не знаешь; я не читал их при тебе". — "Эти ли, другие, все равно. Ты вообще надоел мне своими стихами". Несколько смущенный, поэт сказал А. О., кусавшей себе губы от вмешательства: "Натали еще совсем ребенок. У нее невозможная откровенность малых ребят". Он передал стихи А. О., не дочитав их, и переменил разговор. А. О. сообщила Пушкиной, что в Царскосельском театре спектакль, и она получит приглашение. Это привело ее в лучшее настроение, и она сказала: "Пожалуйста, продолжайте чтение, Я вижу, ему этого очень хочется. А я пойду посмотрю мои платья. Вы зайдете потом, чтобы сказать, что мне лучше надеть для спектакля?"»
Так чего теперь жаловаться? Пушкин-то не жаловался…

Андре Моруа писал: «Если б мы знали других, как знаем себя, тогда даже самые предосудительные поступки показались бы нам достойными снисхождения». Ну, проще говоря, понять — значит простить.
Но вот что говорит современник Моруа, писатель и драматург Жорж Куртелин: «Если бы мы другим прощали то, что прощаем самим себе, жизнь стала бы невозможной».
То есть не прощать — значит поддерживать порядок в мире? Французы часто тонки, оригинальны, остроумны, но… больно уж разговорчивы. Мысль ради мысли. Ведь и «мы», и «другие» в смысле самооправдания — одни и те же люди. А поступки как совершались, так и будут совершаться…

Неоднократно был свидетелем — некоторые женщины очень любят говорить: «Я такая и меняться не собираюсь!» От мужчин такое слышать не приходилось, но не могу исключать, что и у них может быть такая позиция.
Она объективно неверная. Дело в том, что под «я» человека можно понимать только какой-то стержень, основу характера. Другое «я» — как ни от кого не зависящее — существует только на необитаемом острове. С появлением друга мы ведь уже не те, которыми были до него, а немножко другие. Что-то новое в нас открывается, что-то меняется, что-то прибавляется. В этом — наш свободный выбор, проявление внутренней свободы; и она приносит радость, — радость дружбы и любви. Закон природы: развитие! Говоря громко, это и есть сущность творчества. Жизни как творчества.
Не меняется ничего, наверное, лишь у одинокого человека. Лучший образец неизменяющегося — лежащий на кладбище. Есть прекрасная формула: изменяться, не изменяя себе.
Мой друг недавно мне сказал, вспоминая наши совместные школьные годы и наших друзей-товарищей: «В школе я понял: если твой друг хочет чего-то не того, что хочешь ты, не всегда нужно ему противоречить. Я должен уметь засовывать свое самолюбие в задницу. Потому что поступая именно так — я расту».