АЛЕКСАНДР ТКАЧЕНКО
(1945—2007)
(1945—2007)
СЕБЕ; Я; ВАВИЛОНСКАЯ КЛИНОПИСЬ
Александр Петрович Ткаченко, Петрович, Саша… Крымчанин, украинец, крымчак, футболист, тренер, русский поэт, прозаик, общественный деятель, генеральный директор русского ПЕН-Клуба, правозащитник, человек, друг.
С Александром Ткаченко я познакомился в 1989 году, в журнале «Огонек», когда проходил там (в отделе литературы под руководством Олега Хлебникова) студенческую практику и потом работал литконсультантом.
Саша был такой непосредственный, живой! С первой же встречи мы, по его инициативе, перешли на ты. Он тут же захотел дать мне рекомендацию в Союз писателей.
Потом начал рассказывать про Америку, где провел несколько месяцев.
— В Штатах все хорошо организовано на бытовом уровне, — рассказывал Ткаченко. — Все продумано. Причем — в самом маленьком городке, а не только в Нью-Йорке или Филадельфии.
Вспоминал спортивную молодость:
— Однажды мы проиграли матч. И тренер нам грустно сказал, цитируя Пушкина: «Плохо вы играли. Без божества, без вдохновенья…»
Футбол и Поэзия — это были две его главные страсти.
Однажды он долго рассказывал мне про великого Стрельцова, с кем он даже тренировался в легендарном «Торпедо».
А вообще Саша в молодости играл за родную симферопольскую «Таврию, ленинградский «Зенит», владимирский «Трактор» — за команды мастеров.
Образован он был неплохо, закончил Крымский пединститут (отделение физики и математики), отделение спортивных игр Крымского университета, а также Высшие литературные курсы в Москве — в 1983 году. После этого, собственно, и остался в Москве. Работал в журналах «Крестьянка», «Юность, «Новая Юность»…
Пути Господни неисповедимы. И есть какая-то очевидная детерминированность встреч, судеб, пересечений жизненных линий близких (да и неблизких) людей.
…Когда в 1992 году я приехал в первый раз в США, в Филадельфию, то жил в гостях, в частности, у талантливого художника Владимира Михайловича Шаталова (он был из второй — военной — эмиграции). До этого, оказывается, у него гостил и Александр Ткаченко.
…Прошло очень много лет. А. П. Ткаченко стал генеральным директором русского ПЕН-Клуба, записал и меня в эту престижную писательскую организацию. Мы стали видеться часто.
Я к тому времени уже возглавлял издательство. И мы издали две книги Александра Ткаченко. В том числе его последнюю — замечательную! — книгу прозы «Стукач». Саша все расходы взял на себя.
Удивительное дело: при всем своем обилии дипломов, русский литературный язык Саша знал не очень хорошо (он и сам в беседах со мной это признавал), нам приходилось усердно редактировать его сочинения.
Он никогда не возражал против правок, которые мы с ним согласовывали.
Грамматика, синтаксис — это были не самые сильные его стороны. Он, конечно, мыслил поэтическими категориями. Его литературный язык — это язык метафор, образов, аллитераций… Это все чувствуется и в прозе.
Он, действительно, был талантливым поэтом, а не только эффективным функционером.
А еще он был хорошим товарищем. Надежным, доброжелательным, отзывчивым. Всегда приходил на помощь. Когда я проводил масштабный фестиваль литературно-поэтического авангарда «Другие» (это было в 2006 году), именно Саша оказал мне всестороннюю поддержку, подключил к этому делу своих знаменитых друзей — Василия Аксёнова и Андрея Вознесенского. Сам сидел в президиуме на мероприятиях.
В те годы я занимался не только издательством, но и представлял в разных странах мира очень крупную фирму, торгующую минеральными удобрениями. Жил фактически в поездах и самолетах. Нагрузка была большая и практически круглосуточная.
Когда я уставал, то шел к своему другу Саше Ткаченко — на Неглинку, в ПЕН-Клуб. Я знал: там меня всегда ждет тепло, дружеское общение, чашка чая… Именно чая, Саша к тому времени уже не пил — его чуткое к чужим бедам сердце работало при помощи кардиостимулятора.
Саша был человеком смешанного происхождения. По отцу — Петру Ткаченко — он украинец. А по маме — Ольге Зенгиной — крымчак. Крымчаки — это тюркский народ, принявший иудаизм. То есть они евреи по вере. Наверное, лучшая книга Александра Ткаченко — «Сон крымчака, или Оторванная земля». С огромной любовью и нежностью Саша написал о своем многострадальном народе.
Как поэт он был очень разноплановый. Занимался и звучарной поэзией, и визуальной, писал и рифмованные стихи, и верлибры, много переводил зарубежных авторов. Печатался он в постсоветской России, как это ни странно, не много. В последние годы — в журналах «Арион», «Октябрь», «Новая Юность», «Дети Ра». В советское время я читал его довольно часто в «Литературной газете», в толстожурнальной периодике.
Поэтика Ткаченко — это отдельный разговор. Поэт оставил нам замечательные образы — «Одиночество/ среди всех одиночеств/ одиночество проходящих деревьев»; «и плывущий корабль-безобразие/ на павлиньих хвостах из бензина»; «И двугорбая/ боль постоянства»… Потрясающие находки, метафорическое изобилие, прекрасные стихи. Поэт. Без всяких сомнений — Поэт.
С Александром Ткаченко я познакомился в 1989 году, в журнале «Огонек», когда проходил там (в отделе литературы под руководством Олега Хлебникова) студенческую практику и потом работал литконсультантом.
Саша был такой непосредственный, живой! С первой же встречи мы, по его инициативе, перешли на ты. Он тут же захотел дать мне рекомендацию в Союз писателей.
Потом начал рассказывать про Америку, где провел несколько месяцев.
— В Штатах все хорошо организовано на бытовом уровне, — рассказывал Ткаченко. — Все продумано. Причем — в самом маленьком городке, а не только в Нью-Йорке или Филадельфии.
Вспоминал спортивную молодость:
— Однажды мы проиграли матч. И тренер нам грустно сказал, цитируя Пушкина: «Плохо вы играли. Без божества, без вдохновенья…»
Футбол и Поэзия — это были две его главные страсти.
Однажды он долго рассказывал мне про великого Стрельцова, с кем он даже тренировался в легендарном «Торпедо».
А вообще Саша в молодости играл за родную симферопольскую «Таврию, ленинградский «Зенит», владимирский «Трактор» — за команды мастеров.
Образован он был неплохо, закончил Крымский пединститут (отделение физики и математики), отделение спортивных игр Крымского университета, а также Высшие литературные курсы в Москве — в 1983 году. После этого, собственно, и остался в Москве. Работал в журналах «Крестьянка», «Юность, «Новая Юность»…
Пути Господни неисповедимы. И есть какая-то очевидная детерминированность встреч, судеб, пересечений жизненных линий близких (да и неблизких) людей.
…Когда в 1992 году я приехал в первый раз в США, в Филадельфию, то жил в гостях, в частности, у талантливого художника Владимира Михайловича Шаталова (он был из второй — военной — эмиграции). До этого, оказывается, у него гостил и Александр Ткаченко.
…Прошло очень много лет. А. П. Ткаченко стал генеральным директором русского ПЕН-Клуба, записал и меня в эту престижную писательскую организацию. Мы стали видеться часто.
Я к тому времени уже возглавлял издательство. И мы издали две книги Александра Ткаченко. В том числе его последнюю — замечательную! — книгу прозы «Стукач». Саша все расходы взял на себя.
Удивительное дело: при всем своем обилии дипломов, русский литературный язык Саша знал не очень хорошо (он и сам в беседах со мной это признавал), нам приходилось усердно редактировать его сочинения.
Он никогда не возражал против правок, которые мы с ним согласовывали.
Грамматика, синтаксис — это были не самые сильные его стороны. Он, конечно, мыслил поэтическими категориями. Его литературный язык — это язык метафор, образов, аллитераций… Это все чувствуется и в прозе.
Он, действительно, был талантливым поэтом, а не только эффективным функционером.
А еще он был хорошим товарищем. Надежным, доброжелательным, отзывчивым. Всегда приходил на помощь. Когда я проводил масштабный фестиваль литературно-поэтического авангарда «Другие» (это было в 2006 году), именно Саша оказал мне всестороннюю поддержку, подключил к этому делу своих знаменитых друзей — Василия Аксёнова и Андрея Вознесенского. Сам сидел в президиуме на мероприятиях.
В те годы я занимался не только издательством, но и представлял в разных странах мира очень крупную фирму, торгующую минеральными удобрениями. Жил фактически в поездах и самолетах. Нагрузка была большая и практически круглосуточная.
Когда я уставал, то шел к своему другу Саше Ткаченко — на Неглинку, в ПЕН-Клуб. Я знал: там меня всегда ждет тепло, дружеское общение, чашка чая… Именно чая, Саша к тому времени уже не пил — его чуткое к чужим бедам сердце работало при помощи кардиостимулятора.
Саша был человеком смешанного происхождения. По отцу — Петру Ткаченко — он украинец. А по маме — Ольге Зенгиной — крымчак. Крымчаки — это тюркский народ, принявший иудаизм. То есть они евреи по вере. Наверное, лучшая книга Александра Ткаченко — «Сон крымчака, или Оторванная земля». С огромной любовью и нежностью Саша написал о своем многострадальном народе.
Как поэт он был очень разноплановый. Занимался и звучарной поэзией, и визуальной, писал и рифмованные стихи, и верлибры, много переводил зарубежных авторов. Печатался он в постсоветской России, как это ни странно, не много. В последние годы — в журналах «Арион», «Октябрь», «Новая Юность», «Дети Ра». В советское время я читал его довольно часто в «Литературной газете», в толстожурнальной периодике.
Поэтика Ткаченко — это отдельный разговор. Поэт оставил нам замечательные образы — «Одиночество/ среди всех одиночеств/ одиночество проходящих деревьев»; «и плывущий корабль-безобразие/ на павлиньих хвостах из бензина»; «И двугорбая/ боль постоянства»… Потрясающие находки, метафорическое изобилие, прекрасные стихи. Поэт. Без всяких сомнений — Поэт.
СЕБЕ
Одиночество бродит по улицам
словно бык прощенный в корриде
опустивший рога
волоча за собой равнодушные взгляды
в зеркалах отражаясь
то гигантом то карликом
набиваясь в любовники
или с надписью «Sale»
восставая в кварталах
дешевых…
Одиночество
среди всех одиночеств
одиночество проходящих деревьев
и прохожих с пустыми глазницами
Я бы взял мастихин или кисточку
беличью
и подправил бы грусть
или грубую радость на лицах
ушедших в себя
и не знающих как одиноки
однорукая Сена
сахарная головка Нотр-Дам
облепленная муравьями туристов
Я бы мог разделенных
размытых, тень и солнце
собрать, уходящих вернуть
старикам всем печальным
проституткам простаивающим
птицам в клетках как смерти
ждущих продажи
сказал бы — я с вами
если это бродило по улицам
одиночество не мое
и не нужное
никому…
словно бык прощенный в корриде
опустивший рога
волоча за собой равнодушные взгляды
в зеркалах отражаясь
то гигантом то карликом
набиваясь в любовники
или с надписью «Sale»
восставая в кварталах
дешевых…
Одиночество
среди всех одиночеств
одиночество проходящих деревьев
и прохожих с пустыми глазницами
Я бы взял мастихин или кисточку
беличью
и подправил бы грусть
или грубую радость на лицах
ушедших в себя
и не знающих как одиноки
однорукая Сена
сахарная головка Нотр-Дам
облепленная муравьями туристов
Я бы мог разделенных
размытых, тень и солнце
собрать, уходящих вернуть
старикам всем печальным
проституткам простаивающим
птицам в клетках как смерти
ждущих продажи
сказал бы — я с вами
если это бродило по улицам
одиночество не мое
и не нужное
никому…
Я
Меж Европой и Азией
щель Босфора и тень муэдзина
и плывущий корабль-безобразие
на павлиньих хвостах из бензина
Чистота и бубонная оспа
гладкий конь и шершавый верблюд
и проливом нетронутый космос
здесь тебя создавали и вновь создают
И меж Мраморным морем и Чёрным
не подводная лодка а рыба
извиваясь в теченьях, как четки
проскользит куда-либо…
ты двоишься, качаясь над водами
и в глазах мусульманства
византийская кротость. И двугорбая
боль постоянства
навевает пески и склоняет ветра.
Меж Европой и Азией
вырез крика по линии рта
по изломам пролива…
Вот и я со своею двойною
оказией
между двух абсолютных начал
между морем Эгейским и Черным
абсолютно расцвел, абсолютно зачах
от вопросов заведомо спорных.
щель Босфора и тень муэдзина
и плывущий корабль-безобразие
на павлиньих хвостах из бензина
Чистота и бубонная оспа
гладкий конь и шершавый верблюд
и проливом нетронутый космос
здесь тебя создавали и вновь создают
И меж Мраморным морем и Чёрным
не подводная лодка а рыба
извиваясь в теченьях, как четки
проскользит куда-либо…
ты двоишься, качаясь над водами
и в глазах мусульманства
византийская кротость. И двугорбая
боль постоянства
навевает пески и склоняет ветра.
Меж Европой и Азией
вырез крика по линии рта
по изломам пролива…
Вот и я со своею двойною
оказией
между двух абсолютных начал
между морем Эгейским и Черным
абсолютно расцвел, абсолютно зачах
от вопросов заведомо спорных.
(Стихотворения из журнала «Арион», № 1, 1998)
ВАВИЛОНСКАЯ КЛИНОПИСЬ
Не иди на запад
не иди на восток не иди на север не иди на юг стой где стоишь пей что пьешь дыши чем дышишь молчи о чем молчишь ноги хотят идти не верь им видят глаза сморгни взгляд обогнул Землю это толчок в спину это приказ сверху стой где стоишь лежи с кем лежишь не иди на запад не иди на восток не иди на юг |
не иди на север
там тебя нет будешь там не будешь здесь только раскрой руки стой где стоишь запад пошел на тебя юг на тебя наступает север подходит к тебе и подползает восток стой где стоял пой о чем поешь люби кого любишь все растворится в тебе нету тебя нигде ты есть повсюду не иди на запад не иди на восток не иди на юг не иди на север |
(Стихотворение из журнала «Октябрь», № 10, 1996)
О Саше я написал такое стихотворение:
ПАМЯТИ ДРУГА
В дурдоме живешь ли, на воле —
Нигде не сносить головы.
А жизнь — это минное поле;
Повсюду воронки и рвы.
Печальна планида, плачевна.
Морана творит произвол.
Как больно, что Саша Ткаченко
Уже не сыграет в футбол.
«Крымчакская книга» — нетленка,
Придуманный эпос велик.
Как больно, что Саша Ткаченко
Иных не задумает книг.
Не нами расписаны роли.
Мой друг на другом берегу.
А жизнь — это минное поле;
Опасность на каждом шагу.
Нигде не сносить головы.
А жизнь — это минное поле;
Повсюду воронки и рвы.
Печальна планида, плачевна.
Морана творит произвол.
Как больно, что Саша Ткаченко
Уже не сыграет в футбол.
«Крымчакская книга» — нетленка,
Придуманный эпос велик.
Как больно, что Саша Ткаченко
Иных не задумает книг.
Не нами расписаны роли.
Мой друг на другом берегу.
А жизнь — это минное поле;
Опасность на каждом шагу.
2007