НИКОЛАЙ ТРЯПКИН
(1918—1999)
(1918—1999)
«А ЖИЗНЬ ПРОШЛА. ЗАКОНЧЕНЫ РИСТАНЬЯ…»;
«А ЭТО ВСЕГДА Я ИМЕЮ В ВИДУ…»;
«ВОРОЖУ СВОЮ ЖИЗНЬ…»;
«КОГДА ОН БЫЛ, РАСПЯТЫЙ И ОПЛЕВАННЫЙ…»; «ЛЕТЕЛА ГАГАРА…»;
«НЕТ, Я НЕ ВЫШЕЛ ИЗ НАРОДА!..»
«А ЭТО ВСЕГДА Я ИМЕЮ В ВИДУ…»;
«ВОРОЖУ СВОЮ ЖИЗНЬ…»;
«КОГДА ОН БЫЛ, РАСПЯТЫЙ И ОПЛЕВАННЫЙ…»; «ЛЕТЕЛА ГАГАРА…»;
«НЕТ, Я НЕ ВЫШЕЛ ИЗ НАРОДА!..»
Зачастую биография сильнее чем стихи. Читателям интересны подробности личной жизни поэта. Очень на Руси любят поэтов‑героев или наоборот — поэтов‑самоубийц, поэтов‑хулиганов, поэтов‑алкоголиков…
У тверетянина Николая Тряпкина яркой биографии нет. Не воевал, не сидел в тюрьме и психушке, не уходил в запои, не шастал по заграницам, не был особенно активен в общественной жизни. Жил как все. Тихо, незаметно. Работал многие годы счетоводом. Только в 1958 году закончил Высшие литературные курсы.
А поэт выдающийся, сермяжный, распевный (недаром песни на его стихи пели и Кобзон, и Толкунова…).
Хорошо о Тряпкине написал Юрий Кузнецов: «Николай Тряпкин близок к фольклору и этнографической среде, но близок как летящая птица. Он не вязнет, а парит. Оттого в его стихах всегда возникает ощущение ликующего полета… Бытовые подробности отзываются певучим эхом. Они дышат, как живые. Поэт владеет своим материалом таинственно, не прилагая видимых усилий, как Емеля из сказки, у которого и печь сама ходит, и топор сам рубит. Но это уже не быт, а национальная стихия. В линии Кольцов — Есенин, поэтов народного лада, Тряпкин — последний русский поэт… < >».
Тут все верно сказано. Я бы только добавил, что несомненная предтеча Николая Тряпкина — другой великий русский поэт — Николай Клюев. Сильное влияние оказал на Тряпкина и Суриков.
На мой взгляд, очевидна такая линия: фольклор — Алексей Кольцов — Иван Суриков — Николай Клюев — Николай Тряпкин.
У тверетянина Николая Тряпкина яркой биографии нет. Не воевал, не сидел в тюрьме и психушке, не уходил в запои, не шастал по заграницам, не был особенно активен в общественной жизни. Жил как все. Тихо, незаметно. Работал многие годы счетоводом. Только в 1958 году закончил Высшие литературные курсы.
А поэт выдающийся, сермяжный, распевный (недаром песни на его стихи пели и Кобзон, и Толкунова…).
Хорошо о Тряпкине написал Юрий Кузнецов: «Николай Тряпкин близок к фольклору и этнографической среде, но близок как летящая птица. Он не вязнет, а парит. Оттого в его стихах всегда возникает ощущение ликующего полета… Бытовые подробности отзываются певучим эхом. Они дышат, как живые. Поэт владеет своим материалом таинственно, не прилагая видимых усилий, как Емеля из сказки, у которого и печь сама ходит, и топор сам рубит. Но это уже не быт, а национальная стихия. В линии Кольцов — Есенин, поэтов народного лада, Тряпкин — последний русский поэт… < >».
Тут все верно сказано. Я бы только добавил, что несомненная предтеча Николая Тряпкина — другой великий русский поэт — Николай Клюев. Сильное влияние оказал на Тряпкина и Суриков.
На мой взгляд, очевидна такая линия: фольклор — Алексей Кольцов — Иван Суриков — Николай Клюев — Николай Тряпкин.
* * *
А жизнь прошла. Закончены ристанья.
Исправим печь. И встретим холода.
И только смутный гул воспоминанья
Проходит вдруг по жилам иногда.
Он пронесется там, как в шахтах воды,
Промчится гул — и снова забытье.
И перед древним сумраком природы
Горит свеча — окошечко мое.
Исправим печь. И встретим холода.
И только смутный гул воспоминанья
Проходит вдруг по жилам иногда.
Он пронесется там, как в шахтах воды,
Промчится гул — и снова забытье.
И перед древним сумраком природы
Горит свеча — окошечко мое.
А ЭТО ВСЕГДА Я ИМЕЮ В ВИДУ…
А это всегда я имею в виду,
Когда через луг по ромашкам иду:
Что эти ромашки и эта земля
Живут, свою плоть меж собою деля, —
Друг друга питают, и соль свою пьют,
И в песенке пчел через год запоют.
И в эту работу цветов и земли
И прежние пчелы и травы пошли,
Пошли снеготалы — и снова пойдут,
И предки мои — обязательно тут;
И сам я и ты через годы, потом,
В живые круги мирозданья войдем.
И дальний потомок — забавный Адам —
Вот так же рукою притронется к нам.
А мы с тобой будем — земля и трава.
И скажет потомок такие ж слова:
Что вот, мол, какие ромашки цветут,
И предки мои — обязательно тут…
А мы закиваем, задрав стебельки,
Что гибели нету, а смерть — пустяки.
Когда через луг по ромашкам иду:
Что эти ромашки и эта земля
Живут, свою плоть меж собою деля, —
Друг друга питают, и соль свою пьют,
И в песенке пчел через год запоют.
И в эту работу цветов и земли
И прежние пчелы и травы пошли,
Пошли снеготалы — и снова пойдут,
И предки мои — обязательно тут;
И сам я и ты через годы, потом,
В живые круги мирозданья войдем.
И дальний потомок — забавный Адам —
Вот так же рукою притронется к нам.
А мы с тобой будем — земля и трава.
И скажет потомок такие ж слова:
Что вот, мол, какие ромашки цветут,
И предки мои — обязательно тут…
А мы закиваем, задрав стебельки,
Что гибели нету, а смерть — пустяки.
1992
ВОРОЖУ СВОЮ ЖИЗНЬ…
Ворожу свою жизнь —
ухожу к тем начальным пределам,
Где я рос — прорастал,
распускался цветком-чистотелом.
Заклинаю строку, а в душе уголек раздуваю,
И на струны свои эти пальцы свои возлагаю:
Старина ль ты моя! Прилетевшие первые утки!
Сторона ль ты моя! Луговые снега-первопутки!
Ворожба ль ты моя! Этих строк переборные струны!
Городьба ль ты моя! Из души исходящие руны!
Уплываю туда, ухожу к тем далеким началам,
Где все так хорошо и с таким все бывает навалом!
Где любые сороки поют, как заморские пташки,
Где любая труха превращается в запах ромашки.
Заклинаю строку. И в душе уголек раздуваю.
И на струны свои эти пальцы свои возлагаю:
Старина ль ты моя! Прилетевшие первые утки!
Сторона ль ты моя! Луговые снега-первопутки!
ухожу к тем начальным пределам,
Где я рос — прорастал,
распускался цветком-чистотелом.
Заклинаю строку, а в душе уголек раздуваю,
И на струны свои эти пальцы свои возлагаю:
Старина ль ты моя! Прилетевшие первые утки!
Сторона ль ты моя! Луговые снега-первопутки!
Ворожба ль ты моя! Этих строк переборные струны!
Городьба ль ты моя! Из души исходящие руны!
Уплываю туда, ухожу к тем далеким началам,
Где все так хорошо и с таким все бывает навалом!
Где любые сороки поют, как заморские пташки,
Где любая труха превращается в запах ромашки.
Заклинаю строку. И в душе уголек раздуваю.
И на струны свои эти пальцы свои возлагаю:
Старина ль ты моя! Прилетевшие первые утки!
Сторона ль ты моя! Луговые снега-первопутки!
* * *
Когда Он был, распятый и оплеванный,
Уже воздет,
И над Крестом горел исполосованный
Закатный свет, —
Народ приник к своим привалищам —
За клином клин,
А Он кричал с высокого ристалища —
Почти один.
Никто не знал, что у того Подножия,
В грязи, в пыли,
Склонилась Мать, Родительница Божия —
Свеча земли.
Кому повем тот полустон таинственный,
Кому повем?
«Прощаю всем, о Сыне Мой единственный,
Прощаю всем».
А Он кричал, взывая к небу звездному —
К судьбе Своей.
И только Мать глотала Кровь железную
С Его гвоздей.
Промчались дни, прошли тысячелетия,
В грязи, в пыли
О Русь моя! Нетленное соцветие!
Свеча земли!
И тот же Крест — поруганный, оплеванный.
И — столько лет!
А над Крестом горит исполосованный
Закатный свет.
Все тот же Крест… А ветерок порхающий —
Сюда, ко мне;
«Прости же всем, о Сыне Мой страдающий:
Они во тьме!»
Гляжу на Крест… Да сгинь ты, тьма проклятая!
Умри, змея!
О Русь моя! Не ты ли там — распятая?
О Русь моя!..
Она молчит, воззревши к небу звездному
В страде своей;
И только сын глотает кровь железную
С ее гвоздей.
Уже воздет,
И над Крестом горел исполосованный
Закатный свет, —
Народ приник к своим привалищам —
За клином клин,
А Он кричал с высокого ристалища —
Почти один.
Никто не знал, что у того Подножия,
В грязи, в пыли,
Склонилась Мать, Родительница Божия —
Свеча земли.
Кому повем тот полустон таинственный,
Кому повем?
«Прощаю всем, о Сыне Мой единственный,
Прощаю всем».
А Он кричал, взывая к небу звездному —
К судьбе Своей.
И только Мать глотала Кровь железную
С Его гвоздей.
Промчались дни, прошли тысячелетия,
В грязи, в пыли
О Русь моя! Нетленное соцветие!
Свеча земли!
И тот же Крест — поруганный, оплеванный.
И — столько лет!
А над Крестом горит исполосованный
Закатный свет.
Все тот же Крест… А ветерок порхающий —
Сюда, ко мне;
«Прости же всем, о Сыне Мой страдающий:
Они во тьме!»
Гляжу на Крест… Да сгинь ты, тьма проклятая!
Умри, змея!
О Русь моя! Не ты ли там — распятая?
О Русь моя!..
Она молчит, воззревши к небу звездному
В страде своей;
И только сын глотает кровь железную
С ее гвоздей.
ЛЕТЕЛА ГАГАРА…
1
Летела гагара,
Летела гагара
На вешней заре.
Летела гагара
С морского утеса
Над тундрой сырой.
А там на болотах,
А там на болотах
Брусника цвела.
А там на болотах
Дымились туманы,
Олени паслись.
2
Летела гагара,
Кричала гагара,
Махала крылом.
Летела гагара
Над мохом зеленым,
Над синей водой.
Дымились болота,
Дымились болота
На теплой заре.
Дымились болота,
Туманились травы,
Брусника цвела.
3
Кричала гагара,
Кричала гагара
Над крышей моей.
Кричала гагара,
Что солнце проснулось,
Что море поет.
Что солнце проснулось,
Что месяц гуляет,
Как юный олень.
Что месяц гуляет,
Что море сияет,
Что милая ждет.
Летела гагара,
Летела гагара
На вешней заре.
Летела гагара
С морского утеса
Над тундрой сырой.
А там на болотах,
А там на болотах
Брусника цвела.
А там на болотах
Дымились туманы,
Олени паслись.
2
Летела гагара,
Кричала гагара,
Махала крылом.
Летела гагара
Над мохом зеленым,
Над синей водой.
Дымились болота,
Дымились болота
На теплой заре.
Дымились болота,
Туманились травы,
Брусника цвела.
3
Кричала гагара,
Кричала гагара
Над крышей моей.
Кричала гагара,
Что солнце проснулось,
Что море поет.
Что солнце проснулось,
Что месяц гуляет,
Как юный олень.
Что месяц гуляет,
Что море сияет,
Что милая ждет.
1990
НЕТ, Я НЕ ВЫШЕЛ ИЗ НАРОДА!
Нет, я не вышел из народа!
О, чернокостная порода!
Из твоего крутого рода
Я никуда не выходил.
И к белой кости, к серой кости
Я только с музой езжу в гости.
И на всеобщем лишь погосте
Меня разбудит Гавриил.
И кровь моя — не голубая!
Что, голубая? Да худая!
Она — венозная, вторая.
То — не земля и не вода,
А только ил и только сода.
А соль вошла в кулак народа.
О, чернокостная порода!
О, черносошная орда!
Пускай я смерд. Но не смердящий.
Пускай я пес. Но не скулящий.
И пот — мой запах настоящий,
Мозоли — перстни на руках!
А если вы, мои онучи,
Порою черны и вонючи, —
Прополощу вас в Божьей туче
И просушу на облаках!
И даже в рубищах Парижа
Да не замучает нас грыжа!
И в этих песенках — не жижа,
А родниковая вода.
Нет, я не вышел из народа.
О, чернокостная порода!
Из твоего крутого рода
Не выходил я никуда.
О, чернокостная порода!
Из твоего крутого рода
Я никуда не выходил.
И к белой кости, к серой кости
Я только с музой езжу в гости.
И на всеобщем лишь погосте
Меня разбудит Гавриил.
И кровь моя — не голубая!
Что, голубая? Да худая!
Она — венозная, вторая.
То — не земля и не вода,
А только ил и только сода.
А соль вошла в кулак народа.
О, чернокостная порода!
О, черносошная орда!
Пускай я смерд. Но не смердящий.
Пускай я пес. Но не скулящий.
И пот — мой запах настоящий,
Мозоли — перстни на руках!
А если вы, мои онучи,
Порою черны и вонючи, —
Прополощу вас в Божьей туче
И просушу на облаках!
И даже в рубищах Парижа
Да не замучает нас грыжа!
И в этих песенках — не жижа,
А родниковая вода.
Нет, я не вышел из народа.
О, чернокостная порода!
Из твоего крутого рода
Не выходил я никуда.
(Стихотворения с портала https://45ll.net/nikolay_tryapkin/stihi/)
