В русской литературе тема безумия традиционно жестока. «Не дай мне Бог сойти с ума», — заклинал наше хрупкое бытие Пушкин. «Матушка, спаси твоего бедного сына!» — восклицал герой «Записок сумасшедшего» Гоголя. Немало безысходных картин душевного нездоровья оставили потомкам Достоевский, Гаршин, Чехов, Булгаков, Набоков. Ильф и Петров привнесли в эту тему комедийные нотки — при этом ощущая себя вне проблематики. А вот у Владимира Высоцкого в «Письме в редакцию телевизионной передачи «Очевидное — невероятное» безумцы — это вовсе не «другие», а именно «мы».
Исследуя безумие в своем романе «Пленники амальгамы», петербургский прозаик и драматург Владимир Шпаков (1960–2020) стирает грань между «изнутри» и «извне». В творчестве Шпакова сочетаются, казалось бы, несочетаемые свойства. С одной стороны — ощущение экзистенциального одиночества, богооставленности, с другой — жизнерадостность, компанейское слияние с ближним. Глюоном, обеспечивающим этим двум мироощущениям взаимодействие друг с другом, является любовь писателя к людям, трепетное отношение к ним.
«Пленники амальгамы» — многослойный, редкий по глубине роман, обращенный к самой широкой публике. Он стал последней книгой Шпакова, его художественным завещанием.
В центре повествования — история двух семей.
Вчерашний студент-философ Максим может неделями не мыться, не выходить из квартиры. Каждое утро он завешивает зеркала: «Не хочу, чтобы за мной наблюдали». Живет он в провинциальном городке со своим отцом Артёмом, некогда преуспевающим журналистом. Еще два года назад юноша был звездой своего курса, предметом родительской гордости. Когда же он стал «пленником амальгамы», мать сбежала, забрав с собой дочь, предоставив Артёму биться за сына в одиночку. Артём, «герой Сизифова труда», изо всех сил пытается избежать официальной психиатрии, которая изображается столь немилосердными красками, что вспоминается «Пролетая над гнездом кукушки» Кена Кизи. Он лечит сына тайком, не ставя его на учет. Вообще-то, Артём — просто нормальный семьянин, хотя далеко не ангел. В борьбе за сына его швыряет от любви к ненависти. В сыне ему видится андерсеновский мальчик Кай, которому в глаз попал осколок зеркала злого тролля. Как быть, когда твоя плоть и кровь бросает тебе слова «Ты чужой»?
И хотя на обиженного богом обижаться не стоит, меня такое ранит. Твою мать! Тот, кто за тобой убирает дерьмо, кормит тебя, оберегает от враждебного мира — чужой! Опять накатывает желание отхлестать будущего жителя Бетельгейзе по щекам, однако, я себя сдерживаю. Направим взрыв внутрь, как бывало не раз, благо до выхода на службу еще несколько дней.
В пандан к «Каю с холодным сердцем» автор создает молодую художницу Майю, которая рисует ледяных принцесс. Майя давно выпала из социума, став пленницей параллельного мира. Рисовать она предпочитает на обоях, чем приводит в исступление свою мать. Ее Майя величает Магдаленой и считать мамой отказывается.
Я мало что помню, если честно, прошлое живет во мне кусками — здесь густо, там пусто. Но маму разве забудешь?! У меня даже фотография в письменном столе спрятана, черно-белая, старенькая, где мама в платье в горошек, с белым зонтиком от солнца… Так вот та мама — настоящая, в отличие от нервной истеричной Магдалены, которая кормит меня, убирается, однако отличается от той, что на фото, как небо от земли.
Отец Майи самоустранился, подобно матери Максима. Однако он нехотя финансирует пребывание дочери в частной клинике.
Перед читателем проходит вереница персонажей — от загадочного Капитана, управляющего параллельной вселенной, где витает Майя, до гениального арт-терапевта Ковача, создавшего свой метод в психиатрии. В какой-то момент Ковач — подобно Артёму, очень земной и трагикомичный — практически становится главным героем романа.
Из богатого человеческого материала автор-демиург искусно создает перевертыши, очеловечивая «бесчеловечных». Он приводит нас в мастерскую Ковача, где отчаявшиеся пациенты лепят новые лица из пластилина (пластилин нежней, чем глина!). Все это нужно, чтобы человек смог прорвать свою сансару и пробиться к «себе всамделишному» с помощью искусства, но прежде всего — благодаря любви.
Как и многие произведения Шпакова, «Пленники амальгамы» — это сплав реализма и сатиры с фантасмагорией. Несмотря на тяжелые, мучительные темы, роман по-настоящему увлекательный. Но прочитать его залпом не получится, он требует осмысления и внутренней работы. Экскурсы в историю психиатрии органично вплетены в текст: ведь именно отношение к «другому» является здесь тестом на человечность.
Повествование согревают искорки юмора. Прибаутки, разговорные вкрапления — это очень по-шпаковски. «Истово» верующая Муся, с подачи которой Майю таскают к «чудотворцу», правозащитник с двойным дном, кляузник-пенсионер, раскопки «Кургана Славы», говорящие названия, вроде городка Пряжска, заставляют улыбнуться и вспомнить, что в фольклоре смех — одно из средств исцеления.
Нужно обязательно раскачать пребывающего в ступоре человека, иначе одиночество его сожрет, утащит в бездну!
Катарсис в книге, на мой взгляд, не один. Впрочем, катарсисы — в глазах смотрящего. Вероятность их переживания зависит от жизненного опыта читателя. Однако, каков бы ни был этот опыт, тема «другого» никого из нас не обходит стороной и не оставляет равнодушным.