Четыре грани — русский штык:
И меркнет свет на сломе лет,
И времена смыкает в стык
Цветок георгиевских лент.

Железо пролежит в земле —
Сжигает ржа, да не сожжет!
И штык в единственном числе —
Живым живой — и тем живет.

Мерцает, словно бы свеча,
Граненым хладом острие...
Приклад ли снова у плеча —
Отдача бьет в плечо мое!

Винтовка русская, вперед!
И передернутый затвор
Смещает временной черед —
Атака захлестнет простор.

Под Кёнигсбергом, как отец,
Хриплю победное: «Ура!»
Всему конец — не мой конец,
Атаки штыковой пора.

И я с траншеей той знаком,
Где немец батю убивал,
Но друг поспел, и друг штыком
Сразил пришельца наповал.

Я ратной правды не лишен:
Стихает канонады рык,
И враг, откуда б ни пришел,
На то и враг — узнает штык!

Прости, Господь, твою послушную рабу Марину,
И пусть ее оплачет поминальная свеча.
И своенравных строк юдоль невольничью отрину,
Сломав острожную решетку лет углом плеча,

Когда склоняюсь над страницами и рвусь на волю,
И каторжанку от погони за собой веду:
Дороже воли — только воля!.. Волчьему лишь вою
Доверимся и выйдем на Полярную звезду.

Почудится, что быстрый конь проносится над нами,
И не догнать его ни Гончим Псам, ни псам иным.
Смотрю вослед, терзает душу мысль одна мне:
Откуда это все? зачем?.. А чтобы слыть родным!

Глубокие снега, какие только есть в России,
Сулят упокоение таким за смертный грех —
Таким, кому судьба служить у высших сил рассыльным,
И ток незримый уловить, и словом стать для всех.

Небесных фраз стечение, смыкание, стыковка!..
Уходим от погони, от любых мирских погонь,
И, точно крест, мерцает на ее груди подковка —
Серебряное слово обронил летучий конь.

Волну отринул берег... Дик и страшен
Откат волны обратный под водой.
Тебя несет. Куда? И ты, уставший,
Уже не можешь совладать с бедой.

Тогда узри не образ ли небесный:
Твое спасенье — верхняя волна.
И пронесет она тебя над бездной,
И мертвая закатится луна.

Путь прямой и прост, и не прост —
Это Крымский мост, Русский мост.
Он построен из прямоты.
Керчь, Тамань, а грезишься ты...
Счесть ли между нами км?
Я к тебе лечу, ты — ко мне.

Встречи наши после разлук:
Близость губ, сплетение рук.
Берега теперь не разъять —
Мост стоит и должен стоять!
Русский мост — опор череда,
Крестит керченская вода...

Край опорный, нашенский край.
Вот и думай — путь выбирай!
Мы же выбрали навсегда!..
Во спасенье светит звезда —
Преломляется луч крестом:
Русский мост на месте святом.

Путь Господень, отсвет креста —
Путеводная прямота.
Жребий брошен. Выпал черед:
Путь вперед и только вперед!
Русский мост — спасительный путь,
Не сойти с него, не свернуть.

Мертвый город лучше города мертвых,
Жить и выживать — подобно искусству:
Марлевой повязкой твой лик замотан,
Предаемся виртуальному чувству.

Светлые ангелы не оставляют
Наши многострадальные пределы,
То ли они, то ли вьюги летают —
Потому и твои снега белым-белы.

Мы встречаемся, не видясь, не знаясь,
Схимники, отшельники, одиночки!
Нам на зависть распускается завязь,
Только следуем от «точки» до «точки».

Кто за нас располагает? Не скажет,
Даже пусть и просьбу сведущий слышит.
Заклинаю: разойдись теперь с каждым —
Кто идет навстречу, тот второй лишний!

Мой смартфон от немоты кричит криком,
Если ты надолго смолкнешь внезапно.
И составы не грохочут по стыкам,
И востоком заражается запад.

Пса выгуливаешь в соседней роще,
Длинный поводок продолжает руку...
Ты прости, что не умею жить проще,
Обрекаю на разрыв, на разлуку.

Стул электрическим может быть стулом —
Только мысль одна пульсирует: «Как ты?!»
Никаким уже не верю посулам,
Верую в оборванные контакты!

Вот они сходятся на мониторе —
Оживляю спасительным курсором:
Тотчас на дальнем сибирском просторе
Отзываешься жестом, ясным взором.

Эту ягоду ягод — княжну, княженику —
Я искал, обыскался, где топи и гнус.
Попадались другие... Не рвал, поелику
Горше горького ягоды были на вкус.

Опечалился тем, но — печален не весь я,
Говорил сам себе: «Ничего, ерунда...»
Забубенную голову низко повесил,
И пошел, и побрел неизвестно куда.

Случай вывел к деревне с названием Княже —
Здесь ли княжеской ягоде нету числа?!
И вдова зазвала, и челомкались даже,
Только ягодка бабья княжной не была.

Кем была для меня?.. Я не знал и не знаю,
Потому как от белых ночей не спалось.
И я вывернул душу свою наизнанку,
И в калитку тесовую торкался лось.

Впрочем, что ей — душа, той бабенке глазливой,
Если паморки зависть забила и злость,
Если я не пьянел — от несчастья счастливый,
Раз иную ищу, а в избе — просто гость?

Зависть черной была оттого, что везучим
Ей казался, как в свете никто и нигде,
Мол, и с нею связал, выпал дуриком случай,
А случайная связь — к неминучей беде.

Алым полымем вспыхивал цвет иван-чая —
Цвет без радости мне, коль трясина вокруг,
И смотрел на проселок, все больше скучая,
И вдова обернулась кикиморой вдруг.

Изругала без надобы, слала проклятья,
Угадав, что собрался подале всерьез...
Мне слепили глаза подвенечные платья
Придорожных молодок — плакучих берез.

Сколько встретилось после и чуда, и юда,
Сколько раз перехватывал ветер гортань!
Сто путей, сто дорог перемерил отсюда
И рискнул перейти за последнюю грань.

Огорчение, горечь забыл... Не забуду,
Как увидел, не чая увидеть уже,
Княжью ягоду губ, что сподобились чуду
И сводили с ума на крутом вираже —

Я его заложил по дуге поворота...
Удержала машина завьюженный путь,
И послал я к собачьим чертям все болота:
Если даже вернусь — ничего не вернуть!

Съехал в сторону. Спутница сладко дремала,
Мыслей этих не знала и знать ей на кой,
Зря ли княжьего рода — ни много, ни мало —
Вдруг явилась она... Смердом стал у такой!

И взаправду — от княжьего рода издревле
Прямо к ней протянулась живучая нить.
А деревня... В глуши затерялась деревня.
И понять — не пенять: остается простить.

Про княжну не придумал, и в самом-то деле
То ли Галицких ветвь, то ли прочих князей,
Что во славу славянской землей володели,
Дивной статью и речью аукнулись в ней.

Пораженный однажды княжной и навеки,
Я боялся взглянуть, но глядел и глядел,
Как на свет распахнулись смеженные веки
И под взором ее — беспределен предел

Сил моих, и сомненья мои — не сомненья,
А минутная слабость — исчезнет вот-вот,
И слова снизойдут от ресниц мановенья,
И не раз одолею на раз поворот.

Правлю службу и верой, и правдой, отчаян,
И узнает княжна, сколь всего я смогу!..
Стоит ей пожелать — и цветы иван-чая
Алым полымем вспыхнут на белом снегу.

Моя ворона в юбке,
Чего ты — «карк» да «карк»?
И надуваешь губки,
И предрекаешь мрак.

А ведь лебедкой мнилась —
Летела и плыла,
И ждал тебя, как милость,
Как север ждет тепла!

Переполняла жалость
По самые края,
Когда ко мне прижалась,
Пернатая моя.

Разлука зря морила —
Крещен объятьем рук:
И нет верней мерила,
Чем сердца сбитый стук.

Была, ворона, белой,
Единственной была,
Но, что сейчас ни делай,
Как сажа, ты бела!

Невесть за что расплатой
Вороний стал навет,
И чернотой крылатой
Черкаешь белый свет.

Пророчила воронку
Слепая круговерть,
А я презрел воронью
Накарканную смерть.

Плевать, какой ты будешь,
Вещунья, для меня —
Восславишь ли? осудишь? —
Но без тебя ни дня!

Скребется по ночам крысиное подполье,
И омутом стакана бредит алкоголь,
Но три креста кладет на лист перо соколье,
Означив голошенья всенощную боль.

Я чистый звук искал — обманывался грубо.
Хотела пожалеть… Любила без ума!
Обугливает слог целованные губы,
Мое оплечье крыл — заплечная сума.

Смогу ли звук исторгнуть горестней и чище,
Чем истым покаяньем горла перехват,
Когда святится троекрат мое жилище,
И я за все винюсь, ни в чем не виноват.

Оплакивать бы след мою больную душу,
А я молюсь навзрыд, как молятся о тех,
Кому из вод тяжелых не ступить на сушу
И муки чьих скитаний не искупят грех.

Отречься захочу… Не отрекусь от речи!
И вновь, любимая, я захлебнусь виной:
Саднят невмочь без той крылатой ноши плечи,
Распятье, знаменье соколье — предо мной.

Вознесенье пасхального гуда,
Только взор упадает во тьму…
Этот сон, я не знаю, откуда,
Этот сон, я не знаю, к чему:

Скачет лошадь, убитая лошадь,
Мимо русских кладбищенских плит;
След копытный — свечение плошек,
Дым встает и к востоку летит

Против сильного ветра — в пределы,
Где невмочь и терпеть и любить…
Белый флаг — наше белое дело,
Золотая рассыпалась нить;

Ну а дым — все чернее, чернее,
Развевает, как искры, шитво:
Я на родине, только не с нею.
Как мне жить, если всюду мертво!..

Окровавилось бранное стремя
И загнало казачьих коней.
Кто стоит, ожидая расстрела?
Тот, кто родину любит сильней.

Ветер шел вразвалку вдоль тюряги,
Лаяли собаки за стеной.
Горе горькое — поэты ли, бродяги? —
Шли по Горького — не по Сенной.

Я хотел свободным стать… И стал им:
Клин вам в глотку, суки-господа!
Сталина застали — мы из стали,
Нам ли страшен приговор суда?!

Наш вожак не А. М. Горький разве?
Горький навещал сии края.
Улиц Горького в стране как грязи,
А в Ростове — улица моя.

Век свободы не видать в России:
Срок за сроком — тянутся срока…
И кого о жизни ни спроси я,
Нету жизни — горькая тоска.

Так залить бы горькой, что ли, горе!..
Не поможет: пробовал не раз.
Плач горючий тонет в общем хоре,
Но идем, не опуская глаз.

Мы еще не отзвучали гордо,
И поэт-бродяга — человек.
Мы идем своим пока что ходом —
Час идем, а вроде — целый век.

Нам вослед летят камней проклятья,
Ополчаются враги, друзья…
Только ветра все сильней объятья —
Вот кого нам предавать нельзя!

Ветер, он — последняя свобода,
Забывать о воле не дает.
Нет свободнее того народа,
Что по горькой улице идет.

Восседает возле мусорного бака
Бомж Никола на разбитом стульчаке
И читает Блока… А у ног собака
Слушает стихи, витая вдалеке.

Хорошо как!.. Солнце — пиво разливное:
Всем его хватает — зенки заливай…
Только белый день решеткой разлинован,
Да поодаль катит, дергаясь, трамвай.

Жизнь вольготная — такая-растакая!
И еще не вся… А всю — узнает кто?..
И серебряного Блока изрекая,
Бомж Никола распахнул свое пальто.

Никаких медалей нету у Николы —
Даже пропил материнский крест давно.
До чего же голы русские сокoлы,
Если есть в ларьках молдавское вино!

Собирает банки из-под пива, колы,
Христарадничает — и жива душа…
Люди добрые, не те ли мы Николы:
Душу пропил, за душою — ни гроша?

Возвышается над всеми храм Николы,
И внутри угодник золотом горит.
А расколы… Снова русские расколы!
И об этом Блок с Николой говорит.

Горько смотрит Блок — такая, братцы, штука —
На окрестную муру и похабень.
Блоковские строки понимает сука,
Пусть и голодает псина каждый день.

Платье синее в белый горошек —
Эту сказку придумала ты:
И смотрю на тебя огорошенно,
Как я жил до твоей красоты?!

Чет ли, нечет? — окружие бусин,
Соблазнительной шеи охват.
Мне погладить бы волосы русые.
Повиниться... Я так виноват!

Облик светится на мониторе,
И тобой называется день,
А в остатке от прежней истории —
Метка черная, черная тень.

Откажусь от судьбы безрассудной,
Что хотела с тобою разъять,
И плевать на суды с пересудами —
Гладить только бы русую прядь...

Может, мне достаешься на горе,
Если жизнь, точно сажа, бела:
И гоняешь от города к городу,
И молюсь, чтоб удача была!

Джип уходит и в сумрак, и в ливень,
И выносит к реке на откос.
Становлюсь в самом деле счастливее
От сияния русых волос.

А речные русалочьи воды
Столько ведают, боже ты мой!
Расстаюсь навсегда с несвободою,
Воля вольная — путь по прямой!

И, стремлению этому рада,
Держишь руль — будто правишь судьбой:
Так и носишься по автостраде ты,
Так и странствую рядом с тобой.

Столь речное поведает судно —
Вот проходит оно, глядь-поглядь...
Мне же время отпущено скудное
Целовать на прощание прядь.

Будь везучей, принцесса горошин,
Коли трасса разводит всегда
И раскатано скатами крошево
Из рассыпанных бусинок льда!

Трамвай идет себе вразвалочку
По краю городской зимы
И подбирает пару-парочку:
Так это мы с тобою, мы!
Пускай словцом соленым сдобрены
Маршруты наших дней крутых.
Но видим только лица добрые,
Совсем не замечая злых.
Идет трамвай, трамвай-трамваюшка!..
Покрылось инеем окно.
И сам трамвай, как будто варежка,
Где рядом все и — заодно.
Куда поехали, хорошие,
Куда же завела стезя?
И вслед смеется наше прошлое —
Вперед бы ехать, да нельзя!
Неужто все пути разобраны
И нами правит лиходей?
Трамвай, однако, наш особенный:
Полно людей, полно идей…
Пускай тебе приснятся дальности:
Ты видишь спуск — так стой, трамвай!
Покуда живы мы — не сдались мы…
От рельс колес не отрывай!

Иду по лесу — леший,
Плыву рекою — язь...
Горят в печи полешики:
Моя любовь — не связь!

Колена преклоняю
И голову клоню,
Но ты, пошто кляня меня,
Склоняешься к огню

И шепчешь заговоры —
Ведьмачью ворожбу?
Очами водят вороны,
Слетясь на городьбу.

Подашь чумное зелье,
А мне хотя бы хны.
Дохнет духмяной зеленью
Околица весны.

И все тебе прощаю —
В глаза и за глаза.
Крушина сокрушается,
И наземь падает гроза.

Цветастая поляна
Томит, куда ни глянь,
А мы, друг другом пьяные,
Сошлись — как инь и янь.

Земной казалась твердью,
Я небом стал в ответ...
Неужто был отвергнутым
И думал — счастья нет?

Ни крика, ни плача, ни стона, ни звука,
А их продолжение — тишь, немота.
И даже не воет соседская сука,
Чьих малых детей побросали с моста.
Змеится текучее пламя поземки,
И сбитая птица летит в буерак.
Душа пропадает, не выдержав ломки:
Я думал — сиянье, а это был мрак.
Последний стакан хлобыстну без остатка
За то, чтобы не окочурился свет!
Длиннее раздумья кирпичная кладка —
Запретная зона: кого только нет...
Я тоже там был, хотя все-таки не был.
Я знаю такое, что лучше не знать.
И хляби разверзлись, и падало небо,
И время приспело, мой друг, умирать.
Куда ни посмотришь — глаза б не глядели:
Слезится до рези фонарь на ветру.
Дойду к неуступчивой той цитадели
И там на сей раз, может быть, не совру.
А что остается, когда не осталось
Уже ничего, что хотел и просил…
Откуда теперь на груди моей впалость,
Где билось и выбилось сердце из сил?

«Ну, что с тобой?..» — «Не спрашивай... Мне плохо», —
Ответила — и как теперь? Никак!
Моя пустая комната оглохла —
Разверзлась тишина, густеет мрак.

А здесь была со мной еще вчера ты:
Заглядывали в окна облака,
И забывались все твои утраты,
И я тебя в рисунок облекал.

Рисунок мысленный, всего лишь абрис,
Хотя картина выйдет ли, бог весть...
Я даже точный твой не знаю адрес,
Но замыслами преисполнен весь!

Цыганское звенит монистом счастье —
Девчонкой русой в таборе жила...
Руками разведу твои напасти,
А руки вот — гадай, коль так смела?!

Ты шла легко, казалось, шла, танцуя,
И впору было удивляться мне:
Тянулся взором к волосам, к лицу я —
Дотоль несчастный, счастлив стал вполне.

Но как же так?!. Опять былые беды
Тебя нашли — и воли не дают...
Пускай не ведаю, мои неведы
Оберегут мольбами твой приют,

Где отрешенно ты сейчас поникла...
Но в стороне от всех и от всего
В урочный час расправит крылья Ника,
Что родом не от мира ли сего!

Я бегу и рву дыханье,
Чуть не падая, бегу,
И влечет весна духами
Под цветочную пургу.

Лепестки летят по свету,
Пропадая без следа,
Как слова, что были, нету
И не будут никогда.

Мне тебя узнать, не зная,
Коль цветенью вопреки
Сторона встает лесная
Пятистенком у реки.

Парк ростовский для забега —
Избегания весны,
У тебя же много снега,
И в чащобах бродят сны.

Рысий желтый зрак сверкает
Светофором на углу,
И почудится: река мне
Подо льдом сулит сулу.

Не сулу — другую рыбу,
Что не водится в Дону...
Деревенскую улыбу
Обойму как есть одну.

А удачные забеги
Ничего не значат здесь,
Если солнце на телеге
Колесит дотоль и днесь.

Если ягод в палисаде
Соберешь да угостишь,
Если с чувствами не сладим
В белы ночи, в белу тишь.

Витала бабочка над нами,
А мы с тобою — взор во взор,
Но твоего глазного дна мне
Достать нельзя наперекор

Сиреням вкруг — до помраченья,
До отторжения любви...
Объята страхом — страх леченья.
Зовешь меня... Всегда зови!

Томимся в клинике с тобою,
И рву мольбой на части грудь:
«Господь, спаси от боли болью,
Храни ее — меня забудь!»

И вслед тебе по коридору
Другая бабочка мелькнет —
Сама невидимая взору,
Верша спасительный полет.

Она проследует в палату,
Куда заказаны пути.
Лети к рассвету, не к закату,
Лети же, бабочка, лети!

И скорой помощи сирены
Кричат взахлеб и без конца,
Но под наркозом пусть сирени
Коснутся милого лица;

Тебя спасут и мановенье
Прозрачных двуединых крыл,
И бликов по челу скольженье,
Как будто близкий близко был...

Когда же выйдешь — никакая,
То бабочка прервет витье
И сядет, крыл не размыкая.
Не сердце это ли мое?

Я любил капитанскую дочку,
Как потом никого не любил,
Но приставил блатную заточку
Прямо к сердцу фиксатый дебил.

— Танька будет моей, журналюга,
Брось ее, а не то попишу!..
«Фиг тебе!» — и скользила фелюга
К золотому, как сон, камышу.

Потому что пред этим из тела
Я рванулся, прижатый к стене,
И ответка врагу прилетела —
Первым бью, если лезут ко мне!

Дочь одна у того капитана,
Чья посуда стояла в порту:
Ах, Татьяна, ах, Тата, ах, Тана —
Всякий зарился на красоту!

Как отец ни лелеял Татьяну,
Только жить не могла без меня,
И ему не доверила тайну,
И пропала средь белого дня...

Я за Дон перевез по охоте
Капитанскую дочку тайком.
Заливал о газетной работе
И венчал васильковым венком.

Ветер спал. Мы всю ночь не уснули —
Рай был с милой моей в шалаше.
А под утро нам горлицы-гули
Ворковали о бренной душе.

Оказалась душа одинока
И тоскует о близком, родном,
И воззрилось небесное око,
И подумали мы об одном:

Становилась теперь испытаньем
Жизнь для нас, если так сведены.
Не боялась отца-капитана,
Не боялся азовской шпаны!

Городок за стеной крепостною
Приютить и любить был готов,
А река размывала волною
Рифмы парные наших следов.

Ах, Татьяна! — коснуться ли стана?!
И тоскую один об одном...
И Азов — по-старинному Тана —
Отзывается в имени том.

Пусть уже не дышать, не смотреть,
Пусть на плаху, на дыбу, в огонь —
Мне желанней такая вот смерть,
Чем тревога и ужас погонь!

Гнал и гнался по свету за тем,
Что маячило зря впереди
И казалось мне темой из тем,
Но сейчас разорвалось в груди.

Я тебя всем другим предпочту,
Сколь ни есть и ни будет других,
И решусь перейти за черту,
И склонюсь у коленей твоих.

Вижу глаз невозвратную глубь,
И касаюсь текучих волос,
И не знаю приманчивей губ,
И постыден ответ на вопрос:

«Как случилось, и как же я мог
Величать неизвестно кого?!»
Мне бы вымарать весь эпилог
В том романе, что был до сего.

Текст размножен и есть посейчас.
Говоришь: «Ерунда, перестань!..»
Соловьиного чувства запас
Перехлестом охватит гортань.

Для такой лишь отныне отверст:
Очи застит изгибами стать,
Удивителен взор твой и жест —
Что ни скажется, не рассказать!

Мне желать — не желать ничего! —
Пусть провал, и погибель, и сон...
Если станет заменой всего
Поцелуев, объятий полон.

Жизни этой не будет потом,
А иная уже не про нас,
Лишь бы руки сходились крестом,
И продлилось назавтра «сейчас».