В этой книге есть всё, что я люблю: ясность высказывания и чёткость изображения, выразительно выписанная сиюминутная деталь и боль памяти, которая, оплакивая и воскрешая утраченное, откликается в сердце читателя той же болью. И всё это сделано спокойно, без нажима, тем более — без надрыва.
В первом же стихотворении сегодняшний Нью-Йорк — "Два толстых бульдога на прогулке с хозяйкой / нагло виляют мускулистыми задами…" — соседствует с детством в Вильнюсе: "Красный амариллис / на подоконнике моей мамы, / который цветет только единожды в год, / расцветает в аккурат перед Новым годом…"
Два эти плана органично сосуществуют в стихах Анны Гальберштадт: передний план, похожий на моментальную фотографию, яркую, сделанную на ходу, здесь и сейчас, и задний план, похожий на фотографию из семейного альбома, чуть выцветшую, но с таинственными глубинами, присущими именно старой фотографии, и восполненную воспоминанием с такой силой, что и в цвете, и в деталях она не уступает моментальной. Скорее — превосходит.
Эти два плана создают объём книги, подобный тому, который в её материальном (бумажном) воплощении заключает в себе переплёт.
Скрещение эпох и судеб — в одном предложении: "А пока ты покупаешь эти жемчужные маленькие сережки, / как на фотографиях бабушки Фриды в белой блузе с высоким воротом, / до того, как ее убьют в каунасском гетто через двадцать семь лет / после того, как эта фотография была снята фотографом в ателье в Вильно".
"Фотография" — возможно, самая частая гостья книги.
Есть и кинокамера: "Когда я с тобой / кино начинается сначала / каждый раз новое/ я встречаю тебя заново / я замечаю цвет твоих глаз/ отмечаю твою усталость…"
Создать поэзию повседневности — трудная и достойнейшая задача. Не придумывать во что бы то ни стало неслыханное и несказанное, но вдуматься и усвоить то несокрушимое, что сделано старыми мастерами, и продлить их опыт в своих вещах.
В книге, чуть не забыл сказать, есть и средний план — и это Нью-Йорк восьмидесятых годов, уже Нью-Йорк-воспоминание, Нью-Йорк "…с Асторией, ее фото-ателье/ с витринами как в провинциальном городке,/ где выставлены были фотографии невест в нейлоновых фатах…"
В книге есть биография автора. Она бывает только тогда, когда она есть. Трюизм? Не думаю.
В стихотворении "Перекошенный абажур", закрывающем книгу, читаем:

Анна пишет стихи не только по-русски, но и по-английски, переводит с английского и с литовского, где господствует верлибр. Для современной русской поэзии верлибр стал обычным делом, но, как всякие стихи, он бывает плохим и хорошим. Плохому верлибру сопутствуют рыхлость, когда строка становится безразмерной, а в шлюпку стихотворения набивается столько беженцев с тонущего кораб-ля, что она переворачивается и на поверхности остаётся многозначительная размытость.
Ничего подобного не происходит со стихами Анны. У них развитая мускулатура, они стремительны, чувственны, телесны, зримы — "Хочется лежать в высокой траве на нагретой солнцем земле, / слушать стрекот цикад, / вдыхать аромат левкоев и мед резеды…"
Анна Гальберштадт — из тех, кто, говоря словами философа, "в восприятии вещей опирается не на идеологический имплантат сознания, а на — всё еще! — здоровые органы чувств".
Те слова и переживания, которые для многих сегодняшних стихотворцев и критиков утратили смысл (впрочем, утратить можно только то, чем обладаешь), — живут в этих стихах: скорбь, одиночество, радость, любовь.
"Любовь, что движет солнца и светила" — ничего со времён Данте не изменилось.