Книжно-Газетный Киоск



Александр Тимофеевский


Я ЗДЕСЬ РОДИЛСЯ

* * *


А я хожу взволнован,
А мне Москва к лицу,
Я, как медведь, прикован
К Садовому кольцу.

1954



* * *


Быть может, не во сне, а наяву
Я с поезда сойду напропалую
И в чистом поле упаду в траву,
И зареву, и землю поцелую.
Конечно же, ты прав, хоть на Луну,
Хоть к черту на кулички, но не ближе —
Чем я сильней люблю свою страну,
Тем больше государство ненавижу.

1986



* * *


На углу дождливой Моховой
Встретился я как-то сам с собой.
Половина улиц — безо льда,
Половина неба — голуба.
Целый год себя я не видал,
А сегодня встретились — судьба.
Я стою и мокну под стеной,
Неопрятный, заспанный и праздный...
Оттепель смеется надо мной,
С талых крыш капелью грязной дразнит.
Отойди, капель, меня не зли,
В голове еще гудит от хмеля.
Видишь — на растопку повезли
С рождества оставшиеся ели.
Я с тоской бросаю взгляд косой
На асфальт от луж и нефти синий,
Где машина чертит колесом
Параллели линий Пикассо,
Параллели безысходных линий.
А кругом прохожие спешат,
Поглядят и что-нибудь решат,
И, пройдя по правой стороне,
Через миг забудут обо мне.
Да и есть ли смысл запоминать:
Мало ль встреч случайных на панели?
Вот пройдут машины и опять
Новые начертят параллели.

1955



Домовой


Как старался домовой
Черных лестничных провалов,
Чтоб в парадной угловой
Ты меня не целовала.
По-собачьи подвывал
И считал ступени гулко,
Все подъезды закрывал
В Мерзляковском переулке.
И всегда он был готов
Сделать пакость нам любую:
Натравить на нас котов
И уборщицу рябую.
Мог мальчишек подучить —
С домовыми в дружбе черти —
Быстро лампочку включить,
Напугав тебя до смерти.
Мы стоим рука в руке,
Мы прильнем к щеке щекою,
Он гремит на чердаке,
Не дает всю ночь покоя.
Милый, старый домовой,
Мне заняться нынче нечем...
Я в парадной угловой
С ним ищу сегодня встречи.
И как в тот далекий год
Вновь роняю по привычке
В черный лестничный пролет
Перекусанные спички.
Жду ответа с чердака
И прислушиваюсь чутко, —
То ли нету старика,
То ли вышел на минутку.

1960



* * *


Примета времени — молчанье,
Могучих рек земли мельчанье,
Ночей кромешных пустота
И дел сердечных простота.
Как обесценены слова...
Когда-то громкие звучанья
Не выдержали развенчанья.
Примета времени — молчанье.
Примета времени — молчанье.
Предпраздничная кутерьма...
Ноябрьский ветер, злой и хлесткий,
Бесчинствует на перекрестке.
Стоят такси, оцепенев,
И не мигают светофоры,
По главной улице в стране
Проходят бронетранспортеры.
Проходят танки по Москве,
И только стекол дребезжанье.
Прохожий ежится в тоске.
Примета времени — молчанье.
Мысль бьется рыбою об лед,
И впрямь, и вкривь, в обход, в облет.
И что ж — живой воды журчанье
Сковало льдом повсюду сплошь,
Мысль изреченная есть ложь.
Примета времени — молчанье.

1959



Колдун


С тяжелым взглядом колдуна
За кружкой кружку пью до дна.
Колдун сегодня запил —
У колдуна любимой нет.
И дела нет. И жуткий ветр
Несет его на Запад.

Дома стандартной красоты.
И телевизоров кресты.
И алкогольный запах.
И надо б мне бежать туда,
Где тает низкая звезда,
А я бегу на Запад.

Стоит, как шиш, на пустыре
Дом, где сгорело, как в костре,
Все, что я нажил за год.
Я от тоски сажусь в такси
И на Восток гоню такси —
Такси идет на Запад.

О, как мне страх преодолеть?
Чьим телом мне себя согреть?
Та спать со мной не хочет,
Та отдается мне спроста,
Но кажется, что та и та
Лишь надо мной хохочет.

В глаза мне древний старец лжет,
И конь, оскаля зубы, ржет,
И от душевных тягот
Я на Восток гоню коня,
А конь не слушает меня,
Несет меня на Запад.

1963



* * *


А город мой в буржуи лезет,
Он зол и моложав на вид,
Он на задворках куролесит,
А на проспектах деловит.
Он моден и вполне вульгарен,
Как Евтушенко и Гагарин,
Лишь я в него вхожу как в терем,
Не замечая перемен
И даже толком не уверен,
Что, в общем, я абориген.

1961



* * *


На проспектах твоих запыленных,
На свету, если свет, и впотьмах,
В грязно-серых и грязно-зеленых,
Просто в грязных и серых домах,
И в огромном квартирном закуте,
Здесь, на третьем моем этаже,
Как-то странно мне думать до жути,
Что со мной все случилось уже.

1970



Песня скорбных душой


«…Что они делают со мною! Они льют
мне на голову холодную воду.
…С одной стороны море, с другой
Италия: вон и русские избы виднеют…»
                                              Н. В. Гоголь

Нас свезли в Строгино или Мневники,
В типовые вселили дома,
И живут в тех домах шизофреники
И не знают, что сходят с ума.

Неизвестно, как это случается,
Вдруг случается, нас не спрося.
С тем случается, с этим случается,
И безумеет нация вся.

Колдуном наши души похищены,
Заморожены в первом кругу,
Может, все мы в России Поприщины,
Да о том никому ни гугу.

Наша совесть снегами завалена,
На три метра промерзла во льду,
А квитанция в сейфе у Сталина,
А сам Сталин с тем сейфом в аду.

Нам надели халатики серые,
Завязали узлом рукава,
И мы сами не знаем, что делаем,
И не те повторяем слова.

А под окнами ходит униженно
Мать Россия с котомкой своей,
Чтоб на нас посмотреть, на остриженных,
На убогих своих сыновей.

Пожалей ты детей неутешенных!
Что ж они нам вздохнуть не дают!
И лапшу все нам на уши вешают,
И все воду на голову льют!

Где ж ты, где ж ты, полоска бетонная?
Где ж ты, линия взлетных огней?
Где ж ты, темная ночка бездомная?
Где ж ты, резвая тройка коней?

В небе снежное месиво месится
Над простором российских полян.
Черти прятки затеяли с месяцем.
Под ногами клубится туман.

Мы летим над родной аномалией,
Где магнитная скрыта руда.
Нам бы с этого света подалее,
Чтоб его не видать никогда!

Вот выносят нас кони заветные
Прямо к морю, и в блеске луны
Сосны темные, рыла ракетные
И Италия с той стороны.

Ходят по морю волны, как пленники,
Бьют о берег, и всюду одно:
И у нас, и в Италии — Мневники,
И с обеих сторон Строгино.

1983



Пророк


Там, где свалил меня запой,
На Трубной или Самотечной,
Я, непотребный и тупой,
Лежал в канавке водосточной,
Шел от меня блевотный дух,
И мне явился некий дух,
И он в меня свой взор вперил,
И крылья огненны расправил,
И полдуши он мне спалил,
А полдуши он мне оставил.
И было небо надо мной.
И в небе вился тучный рой,
Подобно рою тлей и мушек,
Душ, половинчатых душой,
И четверть душ, и душ-осьмушек,
И легионы душ, чью суть
Очерчивали лишь пунктиры,
Где от души осталось чуть,
Где вместо душ зияли дыры.
И плыли надо мной стада
Стыдящихся на треть стыда,
Познавших честь на четверть чести,
А я желал быть с ними вместе.
И ангел их хлестал бичом
И жег кипящим сургучом,
И пламень тек по этой моли,
Но пламень был им нипочем, —
Они не чувствовали боли.
И он сказал мне: воспари!
Ты — их певец. Они — твои.
И разразился странным смехом.
Подобный грохоту громов
Тот смех гремел среди домов
И в стеклах отдавался эхом.

1983



* * *


Мы как-то раз брели со студии
Промозглой ночью февраля,
И я твердил двум милым людям
Про то, как хороша земля.
Деревья серебрились инеем,
Сосульки нависали с крыш,
И месяц над трамвайной линией
Был ослепителен и рыж.
Сам воздух стал средою колкою,
И было слышно, как звенит.
Вселенная сверкала елкою,
Врезаясь маковкой в зенит.
И, глядя в неба необъятие,
Одетое на ось времен,
В тот миг мы трое стали братьями,
Но я не помню их имен.

1980



О переменчивой погоде


В Москве обыкновенной, серой,
В промозглый день, в стене замшелой
Четыре яркие огня.
Я под стеной стою и мокну,
Но ровно-ровно светят окна,
Как буква «г», как ход коня.
И город с нежитью и нетью
Вдруг накрывают белой сетью,
И прекращает дождик лить.
И вот уже в оконном свете
Мелькают узелки той сети,
И начинает снег валить.
А может, то маляр веселый,
Чтоб пошутить над новоселом,
Затеял двор ему белить.
И по листве гнилой и прелой
Легко проводит кистью белой,
Кладет за слоем новый слой
По лужам и по сточным ямам,
По грязи, мусору и сраму,
И просто по земле сырой.

Вертится снежной кисти помело,
Маляр веселый краски не жалеет,
И вот, как в детстве, все белым-бело,
И в горле ком, и сердце молодеет.
Как будто сам я в свежих простынях,
Негнущихся, хрустящих от крахмала,
И по снежку охота сделать шаг.
И побежать, и все начать сначала.
Мне черт не брат, и я с ним не знаком,
И в эту ночь на счастье нет запрета,
Сквозь чистый снег из четырех окон
В меня текут четыре ровных света.
Я счастлив тем, что находясь на дне
Бессмысленной и злой каменоломни,
Не помню боли, причиненной мне,
И зла, мне причиненного, не помню.
Что я бояться смерти перестал,
Сплю, как ребенок, и во сне летаю,
И то, что в детстве правильным считал,
То и сегодня правильным считаю.
Кого хочу, того и полюблю,
Найду судьбу в соседнем переулке,
С приятелем пол-литра раздавлю
Или с любимой поиграю в жмурки.

1983



Кто скачет, кто мчится


Знакомый ночной перекресток,
Стою я у Красных ворот,
Где ветер особенно хлесток
И шарф мой настойчиво рвет.
И в сердце усталом и хмуром
Рождается боль без причин,
Когда с нарастающим гулом
Подкатятся волны машин.
Сквозь мутное города чрево
Текут беспрерывно они,
Проносятся желтые слева
И красные справа огни.
Когда же поток иссякает
И лязг затихает и гром,
Москва, наконец, засыпает
Тяжелым предутренним сном.
И в миг этот время слоится,
И слой наползает на слой,
И вдруг возникает, кто мчится
И скачет под хладною мглой.
Ездок запоздалый и скрытый
Летит мимо Красных ворот.
И конь по асфальтовым плитам
Копытом невидимым бьет.
И мчатся для глаза незримо
Отец и испуганный сын
По улицам третьего Рима
Средь кладбищ его и руин.
И лес безобразных строений
Встает на пути ездока —
Чащоба почище владений
И чудищ лесного царька.
Из тьмы выползают уродцы,
Упырь обнажает свой клык,
И долго в ночи раздается
Младенца несчастного крик.

1991



* * *


Я выход путаю и вход
И, впав в уныние и робость,
Задумчиво вхожу не в тот,
Не в тот вагон или автобус.
Меня морочит злая власть,
Мне шутки эти не в новинку,
Хочу в Сокольники попасть,
А попадаю на Ордынку.
Бегу, суров и дик… И вот
Знакомый поворот направо,
Но где ж брега пустынных вод
И одинокие дубравы?
Уединения мне нет,
Я погружен в событий гущу,
Колдун, рассеянный поэт,
В другую сторону идущий.

1984



* * *


В день выборов я провожал знакомых
И на вокзале встретил итальянцев,
Они смеялись звонкие, как дети,
И по перрону бегали бегом.
А рядом мы, как нищие, стояли,
Держа на шее тяжкие вериги
Российских специфических забот
И наших удивительных свобод.

1983



* * *


Как сладко время одурачить,
Школярской следуя привычке,
И вдруг свидание назначить
Любезной пушкинской калмычке.
Нестись, трястись, спешить куда-то
И, перепутавши эпоху,
Ждать у разменных автоматов
Хрестоматийную дуреху.
И сердца чувствовать биенье,
Честя любезную заглазно,
И на прохожих мельтешенье
Смотреть рассеянно и праздно.
Глядеть на них, прибитых цепом,
И знать, что среди многих сотен
На рандеву своем нелепом
Лишь я один так беззаботен.
Лишь я могу освободиться
И распрямиться, как пружина,
И волю чувствовать в столице
Тоталитарного режима.
Прощай, любезная бурятка,
Прощай до встречи предстоящей,
С тобою миловаться сладко,
А одурачить время слаще.

1983



* * *


Там где плаха и топор,
Там, где Кремль стоит, пугая, —
Ненавистный мне собор
В оперенье попугая.
Зря воздвигли этот храм
Наши Сакко и Ванцетти.
Лучше б он ко всем чертям
Провалился на рассвете.
Вместе, гром их разрази,
Храм безвкусный, Кремль зубчатый,
И не стало б на Руси
Азиатчины проклятой.

1981



* * *


В. П.

Январь прошелся королем,
И город замер,
И мы затворниками в нем
Тюремных камер.
Но как насмешник королей,
Как богохульник,
У нас в бутылке на столе
Расцвел багульник.
Наперекор календарю,
Как будто летом,
Расцвел в насмешку январю
Лиловым цветом.
И утверждает видом всем,
Веселым глазом,
Что не был сломан он никем,
Веревкой связан.
Что он живой! Что он плевал
На все прилавки,
Что незнаком ему подвал
Цветочной лавки;
Что не был заперт на крючок
Он в том подвале,
И что его за рупь пучок
Не продавали.

1982



* * *


На Киевском вокзале,
Где продают сирень,
Мы сердце открывали
Друг другу целый день.
Сирень в тот день, похоже,
Была для нас судьбой,
Сирень была похожа
На море и прибой.
Куст соловьиной трели
И ливень, и гроза,
И из него смотрели
Армянские глаза.
Торговка исчезала
И появлялась вдруг,
И из дверей вокзала
Тащила целый тюк,
А после к нам шагала,
Три ветки нам даря,
Как на холсте Шагала
По воздуху паря.

2006



* * *


Е. Р.

Для чего-то взял транзистор
И поехал на вокзал,
И конечно, опоздал...
Ни вагона, ни перрона.
Нет встречающей толпы,
Нет рабочих в униформе,
Нет затоптанной тропы
К недостроенной платформе.
Где-то здесь была стоянка.
Где-то здесь была цыганка,
Предлагала мне кольцо.
Под мостом, лицо в лицо,
Пара нежная стояла,
И она его лобзала.
Где влюбленная чета?
Нет огней дрожащих красных,
Нет любовников тех страстных,
Не осталось ни черта!
Поезд, видимо, ушел...
Все ушло... Ушли деревья...
Нет цыганки, нет колец.
Мир куда-то испарился,
Испарился, растворился,
Все закончилось — ...!
Только я да этот ящик,
Только вечность в небеси,
И из ящика хрипящий,
Злобный голос «Би-би-си».

1987



* * *


Пошел на Каланчевку,
Нашел себе друзей,
Купил себе расческу
За двадцать пять рублей.
Потом я ел редиску
И с хлопцами кирял,
И потерял прописку,
И паспорт потерял.

2003



Мальчишник


Н. Д.

Чтоб освежить башку, на воздух
Я выбегал из духоты,
И на меня смотрели звезды
С неизмеримой высоты.
И я кричал ему, о Боже,
Не заслужил твоих наград!
Ответь тогда за что, за что же
Я счастлив так и так богат?
А ночь все очертанья стерла,
Ночь отвечала тишиной.
И перехватывало горло —
Передо мной был мир иной.
Сиял, взойдя над снежной рощей
Как знак бессмертья, млечный путь...
Вернуться в юность было проще,
Чем дверь открыть и в дом шагнуть.
И, опрокидывая стопку,
Я запивал ее второй.
Играючи. Так уголь в топку
Подбросил бы мастеровой.
Я принимал их разом по две
И снова по две в рот пихал.
Я совершал свой пьяный подвиг,
Как новый Воробьев Захар.
Той ночи времяпровожденья
Я не стыжусь и не таю —
Поэт сказал, есть наслажденье
У бездны страшной на краю...
Дивясь нездешнему наряду,
Я смерть, как шляпу, примерял
И пил, и умирал, и падал,
И снова пил, и умирал.
Полз на крыльцо. Крыльцо качалось.
Из дома доносился смех.
Чтобы сознанье не кончалось,
Я ударялся мордой в снег.
Мой отпевая путь земной,
Играли трубы полковые,
Белел рассвет, и надо мной
Стояли сосны вековые...
А после по Москве с Таганки
Шел на Садовое кольцо.
Таксист, скучая на стоянке,
Внезапным светом бил в лицо.
Был млечный путь закрыт навечно —
Московский смог его накрыл,
А я, — желаю счастья! — встречным
Орал и над землей парил.

1984



* * *


Голицынская осень
Одета в желтый пояс,
В семнадцать сорок восемь
Встречала дачный поезд.
Голицынская осень
Гуляет между линий
И над собою носит
Огромный зонтик синий.
Вагоны вдоль перрона
Бегут со страшным гулом —
Румяную гулену
Как будто ветром сдуло.
Ах, осень, что случилось,
Что вдруг с тобою сталось?
Ты в небе растворилась
Иль с поездом умчалась?
Метнулась к электричке,
Растаяла в толкучке…
Плывут, как три сестрички,
Три розовые тучки.
Три розовые рыбки
В аквариуме неба.
Охота встать на цыпки
И накрошить им хлеба.

1988



* * *


Виновато шепнешь, — я чуть-чуть…
Тут же в кресле уснешь под часами.
В одиночку проделанный путь
Не увидишь моими глазами.
Трех таинственных света снопов,
Бьющих ввысь над чернеющим лесом,
И моих однозвучных шагов
Не услышишь скрипучую мессу.
Здесь от гравия снег побурел,
Тень от сосен легла на дорогу.
Я, наверно, любить не умел,
Вечно путал любовь и тревогу.

1988



* * *


Сыну Шурику

Мир хрупок и звенит. Деревья
Впечатались в стеклянный воздух.
Поедем к дедушке в деревню.
И в монастырь. И примем постриг.
Картоху будем есть, соленья…
И будут медленные годы,
И будем ждать, когда моленья
Пройдут сквозь каменные своды.

1991



ПИСЬМА В ПАРИЖ О СУЩНОСТИ ЛЮБВИ


Письмо первое

Когда полюбишь женщину, пардон, к ней хочется, конечно, быть поближе. Влюбился в Д. — уехала в Лондон. Влюбился в Вас — и Вы уже в Париже.
Одежды снять учил Вас Иванов. Чудачьте, если Вам вольно чудачить. Но щеголять без юбки и штанов удобней было б у меня на даче. Зачем же Вам Париж? Что за дела? Ради чего Вы подались в скитальцы? Ходили б здесь в чем мама родила, а я б на это все смотрел сквозь пальцы.
Вся жизнь моя лишь петли и узлы. Везде огрехи скверно прявших парок, а Вы так беззаботны, так милы — моей судьбы единственный подарок. Как возвратить Вас — дайте мне совет. Принять ли схиму или брюки сузить? Я б ради Вас взял штурмом Моссовет, чтоб всех мерзавцев наших офранцузить.
Здесь хлещет дождь и дует злой Норд-Вест. Я перестал курить, всю ночь постился. И ради Вас, на прошлом ставя крест, у «Всех скорбящих радости» крестился.

сентябрь 1991



Письмо четвертое

Женя, милая плутовка. Юля, русая головка. Василек во ржи и ля… Занесла Вас, бля, тусовка в Елисейские поля. Я не сплю, об этом самом размышляю до зари. Как Вы там живете, дамы, у Нотр дамы де Пари? Там, небось, не скажут «здрасьте» — все «бонжур» или «мерси», а у нас такие страсти: просто, боже упаси.
В понедельник, пишет пресса, пал в Санкт-Петербурге скот. Возле Сокола зарезан славный рыцарь Ланселот. Мы дракона бургомистром заменить сумели… Но жить в ладу со здравым смыслом россиянам не дано. К четвергу разверзлись хляби и раздался трубный глас. Бесы, что подобны жабе, не таясь, глядят на нас. Разорвавши кучевые тучи в мелкие клочки, так и вперили в Россию неподвижные зрачки.
Вот Вам в духе Глазунова панорама наших дней: в перспективе жизнь хренова и народ, что свыкся с ней. Сверху смотрят эти твари. В центре наши короли — Пушкин и Мак-Дональдс в паре (оба на Тверском бульваре). Справа церковь на Нерли, слева виден Ваш Орли, где лепечут по-французски…
Ну их всех, в конце концов! Не прислать ли Вам капустки и соленых огурцов?

апрель 1992



Письмо пятое

Чтоб посмотреть на барский особняк, вчера с женой мы ездили в Кусково. Музей закрыт, но ясно все и так — дома дворяне строили толково. Что тут сказать?! Что наш панельный дом в сравненье с этим кажется ублюдком — банальность. Огибая водоем, мы молча шли, швыряя крошки уткам. Мы шли у самой кромки вдоль пруда, стараясь не ступить ногою в слякоть. А тишина струилась, как вода.
И даже утки перестали крякать. В природе наступил заветный час. Открылась вдруг какая-то защелка. И соловей:
« Я вас люблю, я вас люблю!..» — по-соловьиному защелкал.
Он эту фразу повторял спроста. Так чист был звук однообразной трели…
Но отвечал соперник из куста, и все пошло по правилам дуэли. Тот — «ай лав ю», и этот — «ай лав ю»… Тот нежно пел, а этот дерзко, лихо. И соловей палил по соловью и вызывал на бой за соловьиху.
Но тут взлетела утка, расплескав усадьбы вид и отраженье рощи. Умолкли соловьи, пришла тоска, и я подумал — предкам было проще: они там шли за что-то умирать, или служить каким-то там идеям, а нам одно осталось — выбирать между глупцом и явным прохиндеем. Решать, в какую кучу угодить, попасть в какую выгребную яму. Кого себе на шею посадить — мерзавца или дурака и хама. И тут и там нас ожидает стыд, и так и эдак поступить неловко… Уж лучше пусть господь за нас решит. И мы с женой пошли на остановку.

май 1992



Письмо девятое

От Вас опять нет писем. Как Вы там? Внимательнее будьте в час гулянья. Я в «Монд» прочел, что старится Нотр Дам и рушится от легкого дыханья.
А мы в зверинец ездили. Хитро разбрасывает время сеть новинок. Выходим из метро, а у метро подстерегает нас толкучий рынок. Когда-то зимним днем придя сюда, мы точно так топтались и гудели. Налево было здание суда, и там тогда судили Даниэля.
Мы сквозь иную шли теперь толпу. Иные нас одолевали страсти. Однако, очутившись на толку, как и тогда, поругивали власти. И я зверинцу был уже не рад… Но дети, дети — благодарный зритель. Как Хлебников сказал: «О сад! О сад!..» Там было все, что только захотите.
Там шимпанзе, задумчивый урод, сидел точь-в-точь как Бабелев Гидали. Там два козла различных двух пород, поверите ль, друг друга не бодали. Усатый морж исследовал бассейн и, вынырнув, просил у нас презента. И лев был благодушен, как Хусейн. И походил медведь на президента. Там тигры, проглотив свою еду, опять рычали, раздирая глотки. Но, к счастью, тигры были все по ту, а мы по эту сторону решетки. И мы смотрели, не спуская глаз, на то, как звери что-то уминали. И звери нам напоминали нас, а мы зверям зверей напоминали.

август 1992



ТРИДЦАТЬ СЕДЬМОЙ ТРАМВАЙ


II
Время двинулось вспять.
Покатилось, как с горки буханка.
Все, что было — опять,
И пугает названье Лубянка.
Время вспять, как во снах.
По велению черта ли, Бога…
И у нас на столах
Неразрезанный Пушкин и Гоголь.


III
Живые, сквозь царство подземное Вия,
Мы движемся вспять. Мы бредем в камалоке.
Грядущие дни превратились в былые.
А близкое стало далеким-далеким.
Побег удался. Был продуман в деталях.
Беглец о побеге помыслил лишь было.
Мы снимся себе. Наперед все узнали.
И мы повторяем во сне то, что было.
Опять Рождество, мандаринки, снежинки,
И трудно понять, по которому разу
Адаптер снимает с разбитой пластинки
Всю ту же с ума нас сводящую фразу:
Мы снова пойдем в переулки кривые
И будем брести, спотыкаясь по снегу,
Неважно, мы мертвые или живые.
Россия, прощай. Мы готовы к побегу.


IV
Снесенные дома
Умершего Арбата,
Спасенные тома
И вирши самиздата.
Колодцы пустоты,
Расколотые арки
И нашей нищеты
Бесценные подарки.
Та оттепель и пляс
Под звуки той капели
И дом, где в первый раз
Мы Галича запели.
И кухонь тех восьми-
метровая свобода,
Тот воздух, черт возьми,
И даже непогода.
Да вот и сам я, вот…
Вон, у того портала —
Одно плечо вперед,
Другое чуть отстало…


VII
Такого мы от сил вышестоящих
Еще не ожидали куража,
Мир сморщился и стал ненастоящим,
И сжался до размеров гаража.
Здесь город был, и города не стало,
Мы жили в доме — этот дом не наш.
Под низким небом пыльные кварталы,
На сфере намалеванный пейзаж.
Мир стал для нас, как для ребенка пенка:
На вид, на вкус, на ощупь нехорош.
Попробуй-ка уткнуться пальцем в стенку,
Ведь дырку обязательно проткнешь.
Вот и сидим мы, как воры в законе,
И ожидаем страшного суда.
А в дырочку посмотришь — там такое,
Что и сказать неловко, господа!


XI
И тот окликает Каштанку,
Чья ласка была столь крута,
Кто вывернуть мог наизнанку,
Чтоб выдрать кусок изо рта.
И мигом Каштанка забыла,
Что было теплом и добром,
И то, что вчера веселило,
Сегодня ей кажется сном.
Хозяин пустое бормочет,
И падает крупный снежок,
И ноздри Каштанки щекочет
Знакомый сивушный душок.
Фонариков светы косые
Не могут пробить снегопад.
Каштанка, Каштанка, Россия,
Зачем ты вернулась назад?

1992-2003-2005



* * *


Ход конем, ход конем, ход конем,
Я хожу, как лошадка, по кругу
С электричеством ночью и днем
В ожидании почты и друга.
Полумрак на моем этаже,
Солнца нет, и от этого — скука…
Милый друг, ты явился уже,
Ты вошел без звонка и без стука.
Одиночество — верный друган,
Неизменный и не предающий,
Я налью тебе водки стакан.
Ты молчишь — неужели непьющий?

2011



ДЕНЬ ПОБЕДЫ


У Александровского сада
Толпа росла как снежный ком,
И, обгоняя нашу радость,
Мы шли не шагом, а бегом.
Мы рядом с ней неслись вприпрыжку
С душой открытой налегке,
И каждый был из нас мальчишкой,
И нес воробушка в руке.
И каждый знал такое слово,
Где и пароль был, и ответ,
И встречным я кричал — здорово!
И отвечали мне — привет!
Сливались, расплывались лица
От слез, от счастья — все равно.
И не было чужих и близких,
Теперь мы были все — одно.
И радость разом подымала
Всю площадь на одном крыле,
И на мгновение не стало,
Не стало горя на земле.

От Спасской башни шли машины.
Но им мешал заслон людей,
Мальчишки, облепив кабины,
Пытались разглядеть вождей.
Военным не было прохода,
Теперь их брали в плен свои.
Впервые за четыре года
Их ждали мирные бои.
На зазевавшихся, как смерчи,
Мы налетали невзначай,
И, обнимая их за плечи,
Кричали бешено — качай!
Вдруг сзади кто-то охнул глухо:
На землю повалясь ничком,
Тряслась и дергалась старуха
И о брусчатку билась лбом,
И женщинам ее державшим
Все повторяла как спьяна:
— Гуляйте все, сыночкам вашим
Теперь амнистия дана!
И что-то в горле надломилось,
И сам кивал я головой,
Глядя на то, как билась, билась
Она о камни мостовой.
Толпа несла меня к манежу.
Я потерял ее из глаз,
А первый мирный вечер брезжил
И тихо наступал на нас.
Повсюду начинались танцы,
Народ гудел как на толку,
И пьяные американцы
Швыряли доллары в толпу.

1970



* * *


Мы опять говорим не о том,
Осень вышла внезапно из леса
И рассыпалась ржавым листом,
И скрипит под ногами железом.
Нам себя же придется винить,
Если вдруг мы на осень наступим.
Я тут Богу хотел позвонить,
Говорят, абонент недоступен.
Мимо нас все на скейтах бегут,
Так торопятся, видно, им к спеху.
Где-то празднуют, слышен салют,
И по парку разносится эхо.
Но когда те пойдут на войну,
А другие пойдут в магазины,
Мы с тобой соберем тишину,
Как грибы, и уложим в корзину.

2015



* * *


«...Еще стрижей довольно и касаток...»
                                Осип Мандельштам

Стоит березонька во ржи
В краю, где отчий дом.
И чертят в небе чертежи
Стрижи перед дождем.
Забудь про этот край. Покинь!
Не поминай родства.
На самом деле там пески,
Полынь. Разрыв-трава.
И дождь не в счет, и рожь не в счет.
Не в счет полет стрижей.
Где Мандельштам сказал: «Еще»,
Я говорю: «Уже».

1995



* * *


Воет сердце, бездомная сука,
По ночам беспокоит жену.
И такая от этого скука,
Что и сам я никак не усну.
Что ж ты, сердце, так стонешь и плачешь,
И скулишь, и пророчишь беду?
Удавить тебя леской рыбачьей,
Утопить тебя в черном пруду,
Чтоб поплыли круги водяные,
Чтоб за миг, как мне стать неживым,
Услыхать чистый голос России,
Заглушаемый воем твоим.

1994



Сон


Жизнь моя вытекает по жиле,
Ножик сонную жилу рассек.
— Долго жили, не тем дорожили, —
Говорит мне седой старичок.
Сердце бьется все легче и легче,
Кровь спадает и снова течет.
Старичок мой бормочет и шепчет,
Наставляет, глаголет, речет.
— Смертный сон никому не опасен,
Добрый сон… Самый крепкий из снов…
И таинственен так, и не ясен
Ускользающий смысл его слов.

1999



* * *


На обеде у Смирдина в 1832 году,
где собралась вся литературная братия, —
первый тост за Крылова, второй за Жуковского
и только третий за Пушкина.
                       (По свидетельству М. Е. Лобанова,
                       биографа И. А. Крылова)

Где проспектов параллели,
Меж похожих так аллей,
В поле Марсовом в апреле
Вместе с бабушкой моей,
В поле Марсовом на воле
Я верчу свое серсо,
Я отважный рыцарь, воин,
И — упало колесо.
Сердце сжалось, сон, усталость,
Тук-тук-тук… и станет стыть.
Что останется, осталось,
Что извечно, будет быть:
Черный твой квадрат, Малевич,
Остальное все на слом,
Летний сад, Иван Андреич,
Третье место за столом.

2014



* * *


Теряю слова и предметы,
Теряю ключи от дверей,
Легко забываю советы,
Рецепты слепых лекарей.
Пытаюсь припомнить, нахмурясь,
А память сплывает, как дым.
Не помню названия улиц,
Что рядом с жилищем моим,
Куда я иду и откуда,
Стою на котором мосту,
Но знаю — вокруг меня чудо
И вижу одну красоту.

19.08.2017