Дом стоит, ты платишь за него,
Аварийным он еще не признан,
Тихо отключаются системы,
Едет пол, переезжают стены,
Крыши купол дырами пронизан,
Ровного угла ни одного.

Дом еще стоит, он тут последний,
Празднуют, рожают и шумят
Не такие давние соседи,
Виден вид, сарайки быт хранят.

Ты невзрачно ходишь по поселку
В поиске приемлемых квартир,
Будто ты последний дезертир,
Променявший мозг на треуголку.

И у каждой крепенькой стены,
И у всякой ровненькой ограды
Чувствуешь: к тебе обращены
Окна дома, меркнущего сада,
Прошлое, что остается рядом
И твоей не вынесет вины.

Дом гигантов — прадедов твоих,
Где не умещаешься в проеме,
Вечный дом и мертвых, и живых,
Схваченный в мгновенном окоеме,
Цитадель, ползущая к реке
И в ночи взлетающая к лесу,
Мотылек в решительной руке —
И в ладони крыл его порезы.

Не должна быть жизнь длинней, чем дом,
Не лежит судьба окрест России.
Родину, что поселилась в нем,
В цитадели сердца мы носили,
Нас в итоге вынесла она.
И другой нам родины не надо,
И ее от нас не отделить.
Я люблю по кладбищу бродить:
Самая там крепкая стена,
Самая там ровная ограда,
В смерти жизнь там запечатлена.

Жизнь моя огромна, как Луна,
Но Земли уменьшена масштабом,
Ведь сосна могла быть баобабом,
Но нам относительность дана,
Чтобы были явны абсолюты,
Чтобы понимать и принимать
Меру дней, значение минуты,
И чтобы за благо почитать
Посреди житейского и пресного
Витражи растить, как этажи,
Чтобы прежде города небесного
Дом земной по бревнышку сложить.

Я думаю, что стоит жить на свете
Не потому, что Родина в беде,
Не оттого, что умирают дети,
И не затем, что счастья нет нигде,

Но для того, что жизнь — как шар хрустальный —
Бесценный дар, авансом данный мне.
Могу нести. Могу разбить нечаянно.
Могу поднять — и всем светить во тьме.

Был день из таких, которых вспомнить не смеем,
Которые кажутся музыкой и туманом.
Порфирий Ефесский, прозываемый лицедеем,
Готовился выйти на сцену пред Юлианом.

Отступник, взирая, как будто играя Лира,
Сидел так высоко, когда поклонялся солнцу,
Что лавой стекала по трону его порфира,
Желта, как печень фурии-каталонца.

А солнце висело и жгло, как ему положено,
Равно императора и продавца арбузов.
Лицо Юлиана было слегка скукожено,
И все христиане казались ему обузой.

Так, в свой день рожденья он ожидал спектакля,
В котором смеялись бы над христианской верой
(Как будто душа не может спастись от капли,
Как будто бы Божий Дух обладает мерой).

И вышел актер, как будто шагал по леске,
Как будто с копьем, не думая, шел в атаку.
«Крещается Божий раб Порфирий Ефесский
Во имя Отца, и Сына, и Духа Святаго».

Отступник видел: на сцене стояла бочка
С водой, и туда залез смешной человечек,
Как будто он думал, что совершенно точно
Сойдутся вода со словом — и будет вечен,

Дурак. Посмотрел на солнце, ища поддержки,
Солнце вовсе ушло, тогда Юлиан смутился.
Все пошло не так. Ради его усмешки,
Напоказ крестясь, актер Порфирий крестился.

Дальше слышали разное. Ясно, спектакль прервали.
Юлиан хотел, чтоб актер поклонился солнцу,
Дождь пошел. Порфирий стоял. Зевали
Гости, слуги. Палач уже подходил к колодцу.

Стала мантия красной, вызвали Саломею,
Чтоб плясала она на костях предателей Рима.
Было солнечно только небо Иерусалима,
День рождения был испорчен непоправимо.

А когда Василий Великий молился, чтобы
Юлиан не вернулся с Персидской войны с победой,
Нечестивый царь на слона нападал со злобой,
Точно зная, откуда в Ефесе сплошные беды,

И, когда на иконе пропал копьеносец Меркурий
(Не который планета, а мученик Кесарийский),
От невидимого удара Отступник умер,
Только слон трубил, поскольку он был индийский.

И сказал Юлиан, умирая: галилеянин
Победил. Ах, Гелиос, где твои кони?
Но лишь Илия громыхает над полем брани.
Посмотрел Василий: Меркурий был на иконе.

Увенчаны уши лавровым листом,
Обходит надсмотрщик пост за постом,
Солдат на посту в социальных сетях
Все постит и постит посты второпях,
Пока не пришел постовой проверять,
Пока мостовой не простыло лицо,
Постылый незыблемый свой постулат
Не скинул прелат, завернув в пальтецо.
Ночь спит, и кишит Пантократоров сад
Лицами и лицами слуг и творцов.

У Флора и Лавра молитва и пост.
И тверже камня, и выше звезд
Вера их и работа их,
А ветер язычества зол и лих.

Тих вечер,
Стих перезвон,
И только глаза со всех сторон.
У Флора и Лавра нет ничего.
И этим они сильнее всего.

Брату брат, на двоих кость и дух,
Отовсюду взгляд, ниоткуда слух,
Иллирия, лирика на крови,
Каменотесы и алтари.

Правитель Иллирии Ликаон
Шатается сам и шатает трон:
Послал языческий строить храм,
Поскольку хам и другим не дам.

Эй, человек! Держи на обед.
Вот были деньги — и вот их нет,
Все нищие сыты, за тостом тост.
У Флора и Лавра молитва и пост.

А у Мамертина-жреца есть сын,
И сын Мамертина всего один,
Он бродит по стройке, смотрит на нас,
Осколок камня попал ему в глаз.

Теперь он глазом не видит звезд.
У Флора и Лавра Иисус Христос.
Видеть не мог, а услышать мог,
Рек сын Мамертина: Христос есть Бог.

Храм, словно древо, уходит в рост.
Уже у троих молитва и пост,
Сын Мамертина открыл и сразу
Мир созерцает в четыре глаза,

Видит духовным зрением храм,
Сам Мамертин оказался там.
И камни таскал, и бетон месил,
Строгал древесину что было сил,
И храм, как ракета, стремился в рост.
У четверых молитва и пост.

…Осколки идолов ворон ест.
У Флора и Лавра алтарь и крест,
Стоит в ночи христианский храм,
Летят лучи, светло небесам.

Начальник области руку простер:
Колодец с землею, большой костер,
Седой Ликаон, как Лаокоон,
Руки Господней не видит он.

Рука простерта, огонь утих,
Паломник Антоний увидел их:
В сиянии славы, среди светил
Управлять лошадьми их учил Михаил.

С тех пор Архитектор всегда внутри,
Лаврой зовутся монастыри,
Где будет храм, там зажжется свет.
Есть много путей, но другого нет.