Книжно-Газетный Киоск




УБОЙНАЯ МУЗЫКА

* * *

Вот и осень исподволь подошла,
на лотках закуска подешевела.
В обрамленьи выжатого тепла
кореша теснятся осоловело.

Точно тени зыблются кореша
за летучим маревом паутины —
сигаретка, лавка, стакан ерша —
в летнем отблеске до глотка едины.

Жизнь очнулась в призрачном сентябре —
только тени тянут свои цигарки.
Знамо дело, выигрыш по игре,
по блажной любви ошалевшей парки.

Только сушь бессовестная во рту
от смешенья лиц и смещенья чисел:
кто-то взял и разом подвёл черту —
до забвенья сбывшееся возвысил.

И оно пылает над головой
чистым спиртом яростного заката
за пустою лавкою угловой,
где ножом навек — имена и дата.

Но хороший спирт прогорает вмиг —
и ни дыма зрителям, и ни пепла.
И темно — как будто ватага их
от огня того навсегда ослепла.



* * *

И в Петергоф, и в Павловск заносила,
гнала в галоп сквозь парки и дворцы
сплошная блажь, нечаянная сила
глазной чумы и шалой зеленцы.

Лукавый пламень спутницы забытой
по перекрёсткам горя от ума
сквозной любовью, яростной обидой
ложился на картины и тома.

Чай-чифирёк, омлеты за копейки,
гостиниц полуночные ветра.
Свинцом безумья налитые веки
и дурнота под ложечкой с утра.

И сыпались из памяти ночлеги,
когда мелькали Зимний и Нева
в экскурсионном бешеном разбеге,
где пятки в кровь и кругом голова.

И вся в крови, история престола
грудину жгла и выжимала пот,
хотя и проще было бы простого
от лишних отбояриться забот.

Но жизнь вприпрыжку — жуткая отрава:
сезон сознаньем беден и бедов —
катиться влево, пялиться направо —
повсюду свет у кромки холодов.

И всё видны сквозь выходки нахалки
в гостеприимном мире без границ
пакет вина, бутылка минералки
и упаковка павловских яиц.



* * *

Всё пуще крапами да пятнами
сентябрь расходится по озеру,
сигналя листьями помятыми
отпускнику и стаду козьему.

В зоологической прострации
и ботаническом унынии
резвятся выцветшие грации
и выцветают дали синие.

Над шашлыками санаторскими,
телячьей нежности разливами,
лучей неяркими полосками
шутя становятся счастливыми.

Вперёд, радетели забвения,
родные сёстры умирания!
Позднеземное песнопение
притормозит потёмки ранние.

Пусть радость сбудется внебрачная,
пыльца осыплется цветочная.
Пусть осень зыблется прозрачная,
не сообщая время точное.



POST SCRIPTUM

Рисунок в линию косую
от бесконечного дождя
доныне всё не дорисую,
порой до точки доходя.
Кругом всё те же лужи, иже
полны несбывшихся небес —
но те сегодня много ближе
всему и вся в противовес.
Не на физических законах —
на разговорах о душе
замешан ропот заоконных
ветвей в ненастном кураже.

А дождь, постыл и монотонен,
линует воздух налегке,
покуда спит Сергей Матонин
в писательском особняке.
Ни суток временем, ни датой
не озабочен отставной
модельщик, штатный соглядатай
оказий с печенью больной.
Ах, эти мятые листочки,
стаканы липкие в пыли
и пересуды, что до точки
словесность напрочь довели!

На сером небе — ни прогала.
На серой писчей — ни строки.
Где власть поэтов напрягала,
легко напрягам вопреки —
любое слово невесомо
в своём значении любом.
Но тешит блажь следить бессонно,
к стеклу в ночи прильнувши лбом,
как над шестою частью суши —
ясней видны издалека —
перекочёвывают души
под кучевые облака.



* * *

Дробный пригород дремлет лицом к стене
леса вросшего в окаменевший ил,
до которого дождь по ночной стерне
прошумит в два счёта среди могил.

Он минует балку, жнивьё, погост
и пронижет стену добра и зла,
души мхов, лощин, корневых корост,
отмывая истово догола.

Ил залижет раны иных времён,
поплывут стволы под откос воды.
Круговым бессмертием окаймлён,
прах запрячет в топях свои следы.

Будут кроны страшно ходить во тьме
и чертить на воздухе письмена
о суме, безумии и тюрьме
по окрестным весям слепого сна.



* * *

Ночь вырастает сразу — во весь размах
прожитой жизни с музыкой и огнями,
счастьем под кожей, лукавым теплом в домах,
вещими снами, подвигами по пьяне.

Вещи теряют контуры, крошатся в порошок,
пылью сплошною ложатся в глазные недра —
и в необъятный рушишься вещмешок,
выданный свыше на добрую память щедро.

И перегружен корпускулами пустот,
бывших кромешным адом, волшебным дымом,
на могучих плечах носителя длишь поход
по осенним весям своим незримым.

Там скудеют ветры, итожатся времена,
произрастает лёд из любви и страха.
И загляденьем обморочным полна,
перемерзает кровь со всего размаха.



* * *

Дальние блики следуют по пятам,
по мостовым пластаются гужевым.
Словно вчерашний воз и поныне там —
и не под силу тягловую живым.

Треплется ветер, трепетен и труслив,
про удила и дуги, про то, что здесь
мёртво копыта в прожитое вросли
и ни к чему рысацкая нынче спесь.

Конский вчерашний гонор, несметный груз
в тесном проулке давешнем за углом,
где кособочится, призрачен и кургуз,
медный сентябрь до сдачи в металлолом.

Сбруя листвы на шее сквозных времён
щедро бликует, яростно ест глаза —
из настоящего временно удалён,
пеший безумец пялится в небеса.

Это район под снос и на вынос мозг
так и толкают следовать вниз к реке,
где поджидает в инобережье мост
для безлошадных дуриков налегке.

Сами себе иноходцы и тягачи,
в русскоравнинном истовом кураже
рвутся из осени — только ищи-свищи...
И непонятно, где же они уже.



* * *

Рассохся к осени сарай —
косой в прогалах свет.
Вороний грай, сплоченья край,
подмога сигарет.
На бреши брешь, куренья блажь,
горение небес.
Везде и всюду раскардаш,
и времени в обрез
к морозам щели извести
и розное скрепить,
когда темно уже к шести
и дождь готов кропить.
А в будке сумрак и сквозняк,
и утварь кверху дном.
И не успеть уже никак,
и мысли об одном —
что как былое ни храни,
а скорая зима
разъять твои труды и дни
нагрянет в закрома.
И с топором за рукоять
средь сумерек и льдин
разъятью противостоять
ты выделен один.



* * *

Дурной мотор хрипит и воет,
соляркой харкает, сбоит.
Но если нас в кабине двое —
на том и свет оплечь стоит.

Осклизлой осени подарки —
одни бараки вдоль реки.
Но взгляд простуженной товарки
победен хвори вопреки.

По обе стороны — до неба
одна горелая стерня.
Но неминуема потреба
полёта прочь на склоне дня.

Чернеют баки и комбайны,
колхозом брошенные встарь.
Как ни крути — необычайны
края, где гибнет инвентарь.

Поёт и ноет колымага.
Фырчит и чванится движок.
Он в перебежках до сельмага
не всё горючее дожёг.

И помогает папироска
в кривой усмешке угадать
и блёстки стёршегося лоска,
и близкой ночи благодать.

Ежесезонной разнарядки
позднезастойные круги
перемещают сердце в пятки
ступившим жить не с той ноги.

Но что им пепельные пятна
по весям прежних лет и зим,
когда становится понятно,
что не закончится бензин.



* * *

Даже имя припомнишь не вдруг —
батарейки у памяти сели —
только голая линия рук
поперёк непременной постели.

Ни порядка положенных слов,
ни событий живую простёжку…
Боже милостив, жребий суров —
всё скользит в темноту понемножку.

Чтоб оттуда давая понять
о присутствии в деле дальнейшем
щекотать, изгаляться, пенять,
за каким обезумевшим лешим

с обречённым, сошедшим почти
в никуда с освещённого круга,
баснословную дружбу вести
и завязываться так туго,

что и полуистлевшая нить,
на чумные попавшая пяльцы,
провоцирует парку хранить
отпылавшие кольца и пальцы,

слишком острый излом локтевой
и неровный загар на предплечье,
и прожилку под ним — тетивой…
А другое — спросите полегче.

Ведь подсветка теперь такова,
что едва ль на оставшихся вольтах —
то, как руки суёт в рукава,
деловито выходит на воздух

и вовсю как большого спеца
об источнике тока пытает…
И ответствую в поте лица,
что и как на поверку питает.



* * *

Он перегружен жизнью свежей,
случайной музыкой в ночи
по-над огнями побережий,
где сны легки и горячи.

Толпой заполнен отпускною,
слабомоторный катерок
неимоверною ценою
морской доматывает срок.

Экскурсионное корыто —
перекорёженный металл —
суровой ржавчиной покрыто,
где дух безумия витал.

Но мчит судёнышко к причалам,
валяет чахлую волну.
И дело, в сущности, за малым —
не зарываться в глубину,

а бестолковиться над чащей
подводных жизней в никуда,
не оставляя тьмы звучащей,
когда всё прочее — вода.



* * *

Рядом с Герценым квасить неловко,
и для этого дела была
у ворот чумовая столовка —
прямо первая дверь от угла.

Там в углу исключительный столик
был от всяческих взглядов укрыт —
смейся после четвёртой до колик,
кайся после десятой навзрыд.

И к тому ж кошельку пустомели
небольшой наносили урон
с беспощадной подливкой тефтели
и руины сырых макарон.

И кромешная сушь винегрета,
и компота дремучая муть
вопреки аппетитам запрета
помогали судьбу обмануть.

Нарушенье законов и правил
перцем радости жгло пищевод,
чтобы Хронос похмельем приправил
заводную эпоху невзгод.

Обещаний невзрачные вехи
спрятал в кухонный дым сигарет,
выдал выпускнику на орехи
дармовой общепитовский бред.

Чтоб кололись скорлупки да ядра —
сокрушительной жизни тщета,
где от прелести прежнего яда
не осталось уже ни черта.

И какого неведомо чёрта
там, где лоха щадила беда,
нынче клуб под названием «Форте»
и лабает Козлов иногда.

И считается славной манера
сытым джазом травить на убой,
чтоб ореховый тон интерьера
рифмовался с облезлой судьбой

там, где Герцен подзуживал сдуру
под убойную музыку сфер
эмигрировать в литературу
из гранёного СССР.



* * *

Она говорила «спасибо»
по делу, без дела — всегда.
И делала это красиво,
заманчиво — просто беда.

Дразнили бедовые очи —
такой от природы покрой.
И вся благодарность, короче,
казалась игрушкой порой.

Издёвкой, дразнилкой, насмешкой,
крепчающей день ото дня —
орлом ли уляжется, решкой —
а ты не забудешь меня.

Ни денег она не просила,
ни краткого счастья взаймы —
искрилась летучая сила
на иглах ресничной каймы.

И то ль подозрение грело,
что это и впрямь не прикол?..
Но спорилось страшное дело
прилаживать к жизни глагол.



* * *

Кто оседлал стихию, пьянствует втихаря.
Что его может вышибить из седла?
Жизнь улыбнулась — время ушло не зря.
А сожаленье — пагуба и зола.

День размывается, маревом становясь,
стенки стакана весело проходя —
контуров с явью не очевидна связь —
будто в разгаре бешеного дождя.

И наугад теснятся слова в строке,
радуя сердце призраком правоты,
точно вина вина, что шествует налегке,
с брызгами бездн беседующий на ты.

Песнею песнь неведения поправ,
он притворяет вежды и ждёт зимы,
богу любезен и бесповоротно прав,
что ни тюрьмы не кличет и ни сумы.

Волны веселья песенника несут —
будто в награду за умноженье черт —
на пустыри побед, на нестрашный суд,
где до речей не скатится интроверт.

Станет молчать, а вода оплечь — каменеть
и серебриться время по стенкам льда,
дабы по мере слёз отзываться впредь,
если случатся слёзы взамен суда.



* * *

Расставанья на отмелях сплава.
Утешенья бегущей строкой.
Полнозвучий никчёмная слава.
Небожителей чуткий покой.

Там, где облако, озеро, башня —
нынче пагуба да колгота.
Гулевые наплывы бесстрашья.
Суетливые тени стыда.

Славословья, плывущие мимо.
Послесловья о зле и добре.
Что по этой воде выполнимо
без купанья в шальной мишуре?

Лишь бэушного сердца приветы
да подвядшего перца понты
ради плясок по берегу Леты
от кромешной хранят пустоты.

И лукавое пламя удачи
из пучины сквозит напрямик,
чтобы распоряжался иначе
прежним руслом подводный язык.

Чтобы мокрое время горело,
выжигало постыдное дно,
где словарное тесное тело
на потребу теченью дано.



* * *

Средь бульварных грачей,
переминающихся терпеливо,
перекинешься «Ну как ты?» на встречных курсах
с подгулявшим приятелем,
глотателем жизни, либо
позавчерашней женщиной, вовсю теребя окурок.

Время слишком проходит,
чтоб сваливать, как в прорву,
на него окончанья счастий,
выстреливающие седины,
потому как в том мало правды и нету проку —
повелевают внекалендарные призраки, несудимы.

Всё срастётся, если отыщешь общий
без костей язык с тенями, стенами света,
чистотой чернил, закромами нездешней мощи —
лишь глаза прикрой — и приснится тебе всё это.

Только в том ли сне светит выгода и услада?
Видно, чище вина разъятий
и прелесть несовпадений,
будто сад горячо цветёт, а виновник стоит у сада
и глядеть не рад, но и глаз никуда не денет.



* * *

Клёнов оголтелая риторика,
клёкот голубиных площадей —
слабая затравка для историка,
что сиюминутному злодей.

Брешь в оборонительной истерике,
частная прогулка в никуда —
это не открытие Америки
и неинтересная беда.

Сны Эллады, блики Адриатики
Клио не под силу сохранить —
ниоткуда детские солдатики
тянут полупризрачную нить.

Малоутешительные новости
не собьют ветра с косых орбит —
Ариадна, жрица пустяковости,
о переходящем не скорбит.

Лишь одни непрошенные частности
застревают в горле хоть убей —
клёны словно голуби в опасности,
небо безымянных голубей.



* * *

Чёрный день до белой горячки прожит.
И жильцов утюжит, ведёт, корёжит.
А в зрачках торчит гробовой Хичкок,
грузен, стар и лукавоок.

Прямо в душу смотрит, нечистоплотен.
Что за прок от его чумовых полотен —
здесь своим угрёбищам несть числа —
блекнет классик жуткого ремесла.

Здесь они чешуйчаты, злы, летучи.
Наполняют сны, прободают тучи
по краям короткого забытья
облысевших мальчиков для битья.

Эти зрители всей гулевой эпохи
на её излёте куда как плохи —
и мотор бастует, и глаз в слезе,
и на прежней фиги цветут стезе.

Неземной цветок в плотоядной пасти —
дышит Хронос гарью, шампанским «Асти»,
и холодным потом вовсю разит
от вонзивших зенки в его транзит.

Закурить бы «Данхилл» и честь по чести,
как глотали жизнь в этом гиблом месте
с иностранным флёром заснять кино —
будто плёнка с памятью заодно.

Но кружатся ящеры, ржут химеры
в раскадровке счастья вчерашней эры.
Прянь в загранку, вены ли отвори —
стеклотара высохла изнутри.



* * *

Где сумерки загустевали,
листвы туманилась кайма,
мы всё сидели-гостевали,
почти что выжив из ума.

Забыв о выморочном счастье,
стареть с листвою заодно,
не допивали в одночасье
своё последнее вино.

Оно стояло — душу грело,
покуда зрели холода
и в небе лиственном горела
позднеосенняя звезда.

Она пощадой не мешала
впотьмах ни сердцу, ни уму.
И мы оглядывались шало
на окружающую тьму.

Мерцало присное веселье,
метался холод по спине…
Не убывало наше зелье,
и звёзды множились на дне.



НОЯБРЬ

Яростный воздух утюжит гортань.
Странно в такую отчаливать рань.

Волны эфира за сизым окном
дрожью стекольной поют об одном:

всё это было, и будет, и бу...
С присвистом всё вылетает трубу

спорого меж берегов катерка —
всё судоходна былая река.

Резкие блики, летейская сталь.
Всё до обидного также как встарь.

Ток в никуда. Загрудинный наждак.
Не обессудь, если что-то не так.

Если сошлось продышать на стекле
реку в порезах и время во мгле.