Книжно-Газетный Киоск




БЕЛЫЕ МУХИ
 
* * *

Г. К.

Он пробовал прозой. Но проза вредна —
для певчего сердца обуза одна.

И в рифму старался как в оные дни.
А всё перепевы случались одни.

В разборки залез, опускаясь на дно.
Попутал же бес — окаянство одно.

Окстился, остыл. распластался на дне —
теченье оплечь для него не в цене.

Лишь ангелов сквозь пресноводную грязь
он кличет, своей немоты не стыдясь.



* * *

Теперь довыдумать сумей-ка
позавчерашнее житьё.
И если жизнь, она, копейка,
усмешка, дальняя скамейка,
над голым парком вороньё —

нет утешенья и пощады
юнцу с бескостным языком.
О, эти гибельные взгляды!
О, эти приступы бравады!
Я с этим парнем незнаком.

Глубокой осени свеченьем
прошиты холод обложной,
ложбинный пах, портвейн с печеньем,
земля с небесным ополченьем,
прозрачный купол неземной.

Портвейн массандровский — не местный.
День завершается воскресный.
В озёрной ряби дерева.
И речь смеркается над бездной.
И смута в омуте жива.

Чернильных вод лещи и щуки
сполна обучены науке
затеплить звёздное зерно.
Но над лещинами разлуки
всё солнце блазнится одно.



* * *

Поделом тебе — кончились все припасы,
пчелы вымерли — в дуплах черно и глухо.
Жизнь отшибная, шпанские прибамбасы —
волчьи ноги, собачий нюх да кабанье ухо.

Прозябанье зяблика, беличья суматоха,
страсть крота, червяка земляное зренье —
кровь свернулась, выветрилась эпоха
слушать листья, перебирать коренья.

И уже пришла пора обернуться ветром
по угодьям прежних своих знакомых,
кожной дрожью, облаком безответным,
сном пернатых, прихотью насекомых,

ранним сполохом, воргуля волглым бликом,
слабым светом в тесных лесных прогалах,
чехардой теней в разнотравье диком,
чередой огней на заимках малых,

редкой искрою перескочить вживую
в круговой разбег поднебесных токов,
жизнь-обжорку, чушку сторожевую
подкупив плодами её уроков.



* * *

Сквозь разговоры о хорошем
всё безнадёжней проступал,
ветвями сбоку огорожен,
ноябрьской роздыми опал.

И ветер жёг и в хвост, и в гриву,
последних листьев не щадя,
слезу-ольху, беднягу-иву
перед порывами дождя.

И средь продрогших сучьев голых
горячей речи вопреки
вода блестела на глаголах
поверх излучины реки.

Стремглав теченьем относила
все сочетанья честных слов
к морозам каверзная сила,
студёный жалуя улов.

Ведь лёгкий пар вблизи, где лица
дыханьем лишь разделены,
за поворотом не продлится —
в природе нет ему длины.

Он весь распят на ветках здешних
и пригвождён дождём к стволам,
чтоб согревать живых и грешных.
С грехом, конечно, пополам.



* * *

В. Ш.

на прежнюю пряжу надёжу
себе не запишешь в зачёт
сквозь полупрозрачную кожу
прозрачное время течёт

и ток пробегающий тенью
неверную кровь холодит
и воздух подобен растенью
и тень по соцветьям летит

цветы колдовства и удачи
и парок спокойная злость
могло обернуться иначе
но именно этак пришлось

единственно так оказалось
озябнуть на здешнем ветру
и самая малая жалость
навечно забыть поутру

видений ночные громады
могучую радугу слёз
невытертый след от помады
и хвои венковый начёс

всю жизнь в заревом отпечатке
на сизом оконном стекле
небесную тень на сетчатке
чудесные блики во мгле



* * *

Крашеная барышня в авто.
Бешеная радуга в очах.
Скорость — всё. Сознание — ничто.
Есть педаль, баранка и рычаг.

Есть невроз, мигрень и аднексит.
И мороз по коже от удач.
И опасность в воздухе висит —
хоть гони неистово, хоть плачь.

От неё никак не убежать.
Хоть куда рычаг переключи —
пламенеют жуть и благодать —
не сгорает радуга в ночи.

Хоть куда баранку поверни —
впереди одна и та же ночь.
Но сигналят встречные огни:
понапрасну тачку не курочь.

Понапрасну душу не трави —
дорожает к осени бензин —
при бесценной к скорости любви
не оценишь новых лет и зим.

В нынешнюю канешь колею,
в темноте растаешь без труда…
Но «люблю, люблю, люблю, люблю»
шепчет вертихвостка в никуда.



* * *

Ноября обжигающий странный уют,
хоровые ветра до костей.
Где-то плачут и пьют, где-то носом клюют,
сон вольготней, скорлупка тесней.

Небо морщится, куклится в теле душа:
в самом деле, какой ей резон
задымлённую даль обживать не спеша,
игнорируя мёртвый сезон.

Лучше выдернуть лист да затеять чертёж
на полях разуменья глупца,
чтобы линия резала чище, чем нож,
злополучный клочок до конца.

В освещённой щербатою лампой углу
грифель, циркуль, иглу, транспортир
готовальня готова подбить на игру
незнакомый набрасывать мир.

Хорды, катеты, ромбы, косые углы
допоздна громоздит домосед
как спасенье своё от густеющей мглы,
как отмазку от завтрашних бед.

Будто в утлом рисунке запрятался код
от иного порядка вещей,
запасного вместилища зряшных забот
на дорожках, где чахнет Кащей.

Как любимый конструктор мурыжит малыш,
формы пробует твой карандаш.
И шуршит как подпольная умная мышь
геометрия мук и пропаж.

Над настольным прообразом зимних пространств,
тихой прихотью зябкого дня
как в укромную тень погружается в транс
попечитель ночного огня.

И по комнате долгое ходит тепло,
сушит склянку раскрытых чернил.
Но ни слова черкнуть, ни поставить число
перед сном нет ни смысла, ни сил.



* * *

Если всё на свете принять в расчёт,
время дальше больше не потечёт.

Дальше больше — прямо сейчас и здесь
и оформится чёрный фокус весь.

Воплотится жизни чудной почин
в паутину следствий и тьму причин.

И кругом повиснет сплошная сеть,
норовя пожизненно провисеть.

И погаснут в частых ячеях те,
кто светился запросто в темноте.

Потому как всех всё равно не счесть,
чья искрила радость и грела честь.

И на каждый взгляд, и на всякий звук,
осторожный, не претендовал паук.

И расчислить выйдет ли, почему
выходило весело петь во тьму?



* * *

Увы, твои мальчишьи сходки,
пацанство, глупое кино.
Запасы вымысла и водки
вчистую кончились давно.

Перевелись — и бога ради —
всё глуше даль, наглее близь.
Перепились седые дяди
да и по норам разбрелись.

Бушует пагуба разъятья,
что ржавый ясень на ветру.
И если ясельные братья
проснутся завтра поутру,

припомнят дом и дым над крышей —
пустые сны, былые дни —
всё невесомей, горше, выше —
и там созвездия одни.



* * *

Разлетятся карпы и амуры
по рукам с фургонного торца,
почернеют прутья арматуры
в глубине базарного кольца.

Тут у рынка к вечеру маршруток —
что при жизни — счастья: днём с огнём…
И горит, замусорен и жуток,
до утра ларьковый окоём.

Там товарок заспанные ряхи
у пивных томятся стеллажей
и залётных перцев охи-ахи
залежалой воблы не свежей.

Поскорей бы пазик замаячил
и шофёр бабло пересчитал…
В темноте надрывнее и жальче
сквозь мотор гремит «Феличита».

Эта гонка, знамо, до могилы —
светофорный ярок изумруд.
Уточни, родная, у водилы,
что не перепутала маршрут.

Первый снег мелькнёт на повороте,
забликует пыльное стекло —
по всему прибыток будет тёте,
раз глаза слезой заволокло

и в наплывах дрёмы как в натуре
яро закуражились язи,
и забылось начисто по дури,
что зима совсем уже вблизи.



* * *

Пустяки, что сбудется зима —
снежная, надёжная, большая —
и взамен скупого урожая
холодом наполнит закрома.

Все хлеба уже испечены,
и вино уже перебродило.
И смурной куражится водила
на развилках сумрачной страны.

Мимо элеваторов, токов,
окоёмов озими и пашен —
проливным дождём полузакрашен,
путь лежит, непрям и бестолков.

Это стрелка истово спешит,
это воздух, волглый и прогорклый,
размывает кручи и пригорки,
дождевыми стрелами прошит.

То зернохранилища спина,
то крыльцо разрушенной пекарни,
то винцом загруженные парни —
вот и вся вечерняя страна.

Но пока окрест черным-черно,
мчит УАЗ, грядёт похолоданье.
У водилы важное заданье.
И ему отсрочки не дано.



* * *

В ледяном просыпается город поту,
рассыпается временной тьмы шелуха.
Чай бежит на плиту, жизнь спешит в пустоту —
И заварка свежа, и страна широка.

За стеклярусом веток в три яруса твердь —
лак асфальта, бордюры, немые дома —
изо льда состоящая нынче на треть
и сводящая оцепененьем с ума.

Что цейлонского нёбная горечь с утра
да испарины завязь на складчатом лбу?
Этот холод ничуть не ушёл во вчера,
обратившись в бедовую чью-то судьбу.

И ничем эти бусины не промокнуть,
и слабо кофеин оголтелый унять,
и по жутким морозам поверить, что жуть
не вернётся на круги опять и опять.



* * *

закатывать ясные глупо
а если вослед посмотреть
то позднеосенняя лупа
масштаб увеличит на треть

а может быть даже и вдвое
а может и вовсе в разы
чтоб молча брала за живое
волшебная линза слезы

и прянет шершавая сырость
вовсю разрастаться оплечь
чтоб данная в детстве на вырост
равнялась молчанию речь

и после последнего слова
по кронам сочился свинец
и всё обозренье былого
вело к слепоте под конец

и где там листва где коренья
у зрения спрашивать зря
небесных дерев оперенье
редеет в конце октября

как в сумерках около школы
где слишком слаба бирюза
и не различают глаголы
воздетые к небу глаза



* * *

Пока окрестная пурга проходит мимо
и чайник крышкой громыхает на плите,
над вешней Австрией, рассказанной и мнимой,
гуляет песенка в воскресной темноте —

мерцают сызнова над Веной черепичной
диезы праздника без имени, и весь
бедняцкой прихоти, бессоннице скрипичной
то там аукается пригород, то здесь —

беспечной беженкой из весей виноградных
туда, где муторный до дрожи рыбий жир
в суровых бабушкиных каплях аккуратных
страшит любителя коверкать падежи.

И эти затемно будильниковы трели,
и поступь тяжкая автобуса по льду —
январь пропраздновали, ёлки прогорели,
и всю на пении пропели ерунду.

А третьей четверти тягучие чернила
не иссякают в синей ручке поршневой —
как жизнь куражилась, как скрипочка горчила,
в предсонный обморок врываясь не впервой.

И прежде нежели вдохнуть дунайской тины,
склонять для завтрашнего русского пойдёшь
слова, которыми едва ль переводимы
пурга и дерева разбуженного дрожь.



* * *

Кончаться вечеру, качаться
вчерашней тени на стене.
Озноб, молчанье домочадца,
улыбка детская во сне.

Плясать, пороги обивая,
ночной метели наугад,
чтоб наша сказка бытовая
предполагала сон и сад,

план заполошного пострела
в сердцах уехать насовсем.
Горит укутанное тело —
и пламень глух, и разум нем.

И раскалённым нетерпеньем
померкший мир заворожен,
предколыбельным беглым пеньем,
калифьей властью,страстью жен,

визиря льстивым мадригалом,
Евфрата мутною водой,
кинжалом тайным, платьем алым,
кунжутом с цедрой молодой.

Идет садовник в недрах сада,
идет свеченье от реки
сквозь переплясы снегопада
и пригородные дымки

в берлогу вирусной дремоты,
в горнило липких одеял,
ведь счастья северные льготы
еще никто не отменял.



* * *

Текла перебранка наружу
от скатерти с вечным пятном.
Открытая форточка в стужу
нет-нет и приснится потом.

Не предполагалось утечки
домашнего доброго зла…
Во сне улыбнётся утешно
та, что лишь ругаться могла.

За частую водку некстати,
за чёрную страсть кобеля…
Как простынью в общей палате
застелена снегом земля.

Но длится пустая разборка
и ночью не гаснет пурга.
С какого неведомо бока
Морфею зима дорога —

внезапного гнева напряги,
вчерашнего ветра игра…
И всё хорошо на бумаге,
что кровь леденило вчера.



* * *

ситро на запивку картошка рагу
окурки дымят в новогоднем снегу
отец гоношится с гитарой

замнач секретаршу снегуркой одел
за всю уминает отцовский отдел
пустой заставляется тарой

у нас беззатейно и тесно в гостях
зачем-то над окнами вывешен стяг
тусуются белые мухи

идут анекдоты ну полный улёт
с надрывом взавправдашним дядя поёт
про чьи-то сердечные муки

и телек рекорд и крутилка аккорд
и первый полет и рекордный окот
мурыжатся в тамошней ступе

детсадовский праздник и баба яга
а после до дому и вся недолга
пою с итээрами вкупе

ночной нескончаемый вкрадчивый снег
мучительно потно и дымно во сне
о лакомых планах на лето

какая в июле ужалит оса
по свежей тоске отпускного отца
и море заплещется где-то

магнолии влажным огнем расцветут
пломбир разойдётся по нёбу и тут
пора на прогулочный катер

и станет смелей уменьшаться земля
и всё на земле мне ля-ля тополя
пока эта лодочка катит



* * *

Выплывают нехотя и зло
молодости пламенные лужи…
Всё могло бы кончиться и хуже,
да на всю катушку повезло.

Оживают в сумрачной башке
взрослости сквозные посиделки.
Стопки заразительны, да мелки —
вот и отбываешь налегке.

Проступают в утреннем дыму
ветхости навязчивые пятна…
Расставанье понято превратно,
да не растолкуешь никому.



* * *

Посёлок весь в снегу по пояс,
и предназначено зиме
печатать медленную повесть
в полуразрушенном уме.

О том, как снег ложится глухо
в углу медвежьем наугад
и наступает зверь на ухо
тому, кто слушает закат.

И хлопья с кровью ближе к ночи
лишь тишиною тешат слух.
Не получается короче,
пока огонь свиреп и сух.

И пламя газовой горелки
пустую душу пепелит.
На стенке стопорятся стрелки
среди молчанья аонид.

А рукопись анахорета
способна ждать и не тужить.
И чтобы выдюжить всё это
необходимо жить и жить.

И зажигать за облаками
огни Медведицы Большой,
в уме растапливая камень
разноголосия с душой.

Темнеют квёлые сельмаги,
ларьки с печеньем и водой.
На разлинованной бумаге
молчальник снова молодой.

Здесь веси облачны и нищи,
в окне кровавится финифть.
Но житель жизнь на пепелище
уполномочен сочинить.



* * *

Передают, что там снегопады ныне.
Завалило машины по крыши — стоят кто где.
Вижу, как в приоткрытой смолишь кабине —
«Данхилл» всегда выручал в беде.

Всё заросло белизной, затонуло в нетях —
не различить, не вычертить на снегу
марево этих лет, оголтелых историй этих,
эту повадку жить через не могу.

Там никотин — утешитель по всем вопросам —
и улыбнётся сквозь молоко стекла
трассам и тросам, множащимся торосам,
та, что дорогу выбрать себе смогла.

Cлужба спасения в срок расчехлит лопаты
и расчехвостит всех,
                         кто прошлёпал с утра прогноз —
сами кругом в проблемах и виноваты —
граждане нынче наружу не кажут нос.

Сожалеешь, согласна двумя руками —
если б не график, сидела бы на печи
да изучала какого-нибудь Мураками —
даром Тургенева в сердце ищи-свищи.

И ни звонков, ни скайпов негож излишек —
хватит тянуть бесконечно кота за хвост
и толковать, что в стране дураков и вышек
всё нескладуха да гульбище в полный рост.

И не спасёт никто от любой засады —
в снежном ли, в ледяном плену —
чем не богаты, тем беспросветно рады…
Не окликайте прожитую страну.



* * *

Прими на грудь, возьми на абордаж
забытую посудину безумья…
Дежурный — до одиннадцати наш,
и наготове корка да глазунья.

И говорит не «штормы», а «шторма»
кассетник на предсмертных оборотах.
Когда зима, легко сойти с ума,
в заснеженных не мешкая воротах.

Покуда круговая беготня
ветров и хлопьев не осточертела,
слепая ночь куда светлее дня
на календарных волнах беспредела.

И вся печаль — собраться и успеть,
покуда корабли не затонули…
Пурге — гудеть, гонцу — спешить и петь,
мелодию угадывая в гуле.