Где же весна? Снова скрип
снега в порывах борея,
снова из Греции — грипп,
а из Перу — гонорея.

Ночью, хоть криком кричи,
наледь растет меж дверями…
Не прилетают грачи
что-то кормиться червями.

Честное слово, пошто
рвать им сюда из пампасов,
если не ждет их в пальто,
кисти сжимая, Саврасов?!

Коль не бежит на пленэр
даже любимец салонов,
страстный поклонник Венер,
глянцевый Никас Сафронов?!

Кончилось время певцов
русских канав да колдобин.
Плитку кладет Васнецов,
водкой торгует Коровин.

Даже не чувственный Пруст,
роль себе выбрав такую,
в шапке-ушанке Прокруст
нынче искусство толкует.

Вынь ему здесь да положь
мерзости всяких окрасов…
Нет, не за кисть, а за нож
взялся б, вернись к нам, Саврасов.

Я лил молодое вино
когда-то в прекрасные мехи:
в глазах моих было темно,
и губы шептали: «Навеки!»

А после бесстыже клялись
в любви неизменной до гроба...
Стонала от хохота высь,
и ныла от счастья утроба.

Мое молодое вино!
И сладости пиковой масти
девицы, летящей на дно
безжалостной пропасти страсти,

где путал язык имена,
а в сердце томилась измена,
как в бочке початой вина
шипучая пена,

и «нет» понималось как «да»…
Для страсти, не знающей меры,
в обмане не больше вреда,
чем в правде химеры.

И все ж в том незрелом вине
не только обман был и нега,
а то, что навеки в цене —
и альфа любви, и омега.

Ничего за душою,
если речь о душе…
Оказаться правшою
неуютно левше.

Нет, не левый, а правый,
вставший с левой ноги,
угрожает расправой:
мол, не смей, не моги.

Мол, ответишь за это
и за то дашь ответ…
На плече — эполета,
в кобуре — пистолет.

Невозможно на равных
левым с правыми быть.
Время выбрало правых
и несет во всю прыть.

А для левых эпоха
наступает: не сметь,
до последнего вздоха
правых просто жалеть.

Жизнь, быть может, забава,
но несущим печать
да имеющим право
все ж за все отвечать.

СВ пассажиры, транжиры, мажоры —
ловцы наслаждений, желаний рабы,
изъевшие берег кисельный, обжоры,
припавшие к рекам молочным, жлобы,

Жизнь ваша — как миг среди шумного бала,
лишь вы и творите сюжет бытия
не хуже чем Данте, чуднее Шагала…
без вас безнадежна планета сия.

О том, чтоб без вас — быть не может и речи.
Без вас — как без хрена жевать ветчину.
И даже возлюбленный род человечий
без вас Демиургу давно ни к чему.

А вот не о вас ли читал я в Завете:
Ты их возлюби как себя… (Лишь за то,
что шумной толпою идущие в нети,
шикуют, вином обливая манто?!)

О, как я хотел бы у вас научиться
не думать, что будет на Страшном суде,
а лишь расточать, отличаться, кичиться…
что могут здесь разве что боги себе.

И все вам к лицу — и ухмылка лихая,
и мужество даже тогда хохотать,
когда в паровозную топку, вздыхая,
швыряет вас ангел, угрюмый как тать.

Послали «на Луну» соседа
осознавать свою вину.
Теперь у сына домоседа
есть смысл часами на Луну

глядеть, пытаясь обнаружить
на ней присутствие отца.
Но это, если тот снаружи,
а не внутри или с торца.

Всем в школе хуже горькой редьки
он надоел Луной своей…
Был кстати там папаша Петьки,
и Петька хочет поскорей

туда ж. Ведь жизнь там по режиму,
а не как здесь — то так, то сяк.
«Что мужику тянуть резину?!
А на Луне пожить — ништяк!»

Но на Луне — одно и то же:
не пробежит, не промелькнет
ни зверь, ни птица. Жизнь, похоже,
и космонавту там не мед.

Не зря же так похож на волка
с Луны вернувшийся баклан.
Вздыхает сын и втихомолку
полета в космос строит план —

к Луне, а там и до Арктура…
Когда отец твой не алкаш,
а космонавт, ты сам – фигура,
что за пятак уж не продашь.

Под ежик стрижен, волка строже,
глядит, не волк еще, не еж...
Но космонавтом станет тоже.
Тут против правды не попрешь.

1

Жена мной была недовольна,
она мне кричала: «Свинья!
Я вышла за вас добровольно,
но только нужна вам не я.

Нужна вам проклятая водка
и Богу противный  коньяк!»
На это кивал я ей кротко
и кутался зябко в армяк.

Потом словно грешник из ада
шептал ей, нелюб, нехорош:
«Убей ты меня, если надо,
но все-таки водку не трожь!

Когда мне несладко бывало,
лишь водка со мною была,
даря как прекрасная Лала
над бездной два черных крыла…»

Я водку любил, но не пылко —
не к той мы любви рождены.
Но все-таки «горькой» бутылка
бывала мне слаще жены.

Признаться, лишь выпив «Столичной»,
сиречь, тихо выпав вовне,
суровый, как стоик античный,
себя обретал я вполне,

и вновь понимал я до дрожи:
чтоб только хоть кем-то здесь стать,
мне надобно рваться из кожи
и чем-то постыдным блистать,

Всю ночь, я метался, как птица,
для счастья людского не гож,
и мог лишь к утру воротиться
к себе, на себя не похож.

И стопка «Столичной», поверьте,
тут только ее не пролей,
была мне как жизнь после смерти,
что жизнью считалась моей.


2

Лишь те и спасутся, что кротки.
Трезвись, но себя соблюди
для вечной любви… Но без водки
как можно писать о любви?!

Без водки, боюсь, невозможно.
И, кстати, все пьющие квас
едва ли поймут, как безбожно
любовь обмануть может нас.

Без водки любви не добиться,
пусть ярок ты, как адамант,
ни в келье у нежной вдовицы,
ни в койке у женщины вамп.

Ну, разве в груди не Гвинея,
когда, сам себе Гименей,
ты, сладко от водки пьянея,
хватаешь вдруг даму виней?!

Пусть даже та дама — чужая,
и жуткий пиковый валет,
зрачки по-кошачьи сужая,
навел на тебя пистолет?!

Плевать ты хотел на валета!
Покуда в душе твоей май,
от жизни тебе нужно это!
Как хочешь сие понимай.

И сколь он как совесть живая
тебя ни стыдит тут, крича,
ты, даму к себе прижимая,
уж чувствуешь, как горяча.

И в темных желаний аллею
влечешь ее, как Гименей.
И счастье теперь быть твоею
в ней личного счастья пьяней.

Когда в нас подобное нечто,
то хоть тебе дуло ко лбу —
не страшно уже… И конечно,
видал ты валета в гробу!

Что, Русь — третий Рим?
А по мне так — стихия.
Каких только ей не вручали времен:
и тихие были, и были лихие,
но больше такие, что сплошь без имен.

Когда тут и там в ликованье тонули,
колоннами шли пропадать ни за грош…
Но жили-то тут или там не к тому ли,
чтоб верить, любить и надеяться все ж?!

Стянув пояса — вроде как, и не жили:
на праздник языческий рвали гармонь
да воздух глотали, тяжелый от пыли…
Но ведь и несли в себе духа огонь.

Идейным на завтрак достаточно веры?
Им только б, чтоб жизнь их, как Волга, текла?
Возможно, сгорали они за химеры…
но все ж и державе дав каплю тепла.

А ныне где ражий огонь тот?! Потуже
затянешь ремень — может, вспыхнет внутри?
Не вспыхнет. Простыл дух идейных. К тому же
где те, кто любил?!
Не найдешь, хоть умри.

Нечем, конечно, гордиться,
но, из живущих опричь,
все на души твоей птицу
смотрят, поэт, как на дичь.

И для жлоба, и для сноба
ты — нечто крови иной,
этакий Лазарь из гроба,
а не обычный больной,

с коим устала носиться
женщина, полная грез,
и по кому психбольница
плачет, похоже, всерьез.

Думаешь ты: «Много ль надо —
взять и прикончить тебя
словно какого-то гада,
к прозе поэму сведя?!

Что кому будет за это?!
Сплавить червям дождевым
легче простого поэта,
будь он хоть вечно живым…»

Что тебе смерти страшиться,
если при жизни гнездо
свила души твоей птица
в слове любом, от и до?!

Если и сам ты, положим,
уж не живешь, а блажишь
что-то на птичьем, прохожим
в парке прикинувшись лишь?!

Что тебе даже Иуда
с фактами в зале суда?!
Выкинут если отсюда,
ты ведь уже навсегда

в номере, кажется, пятом,
в гневном эссе «На посту»
синедрионом распятый…
Не пустовать же кресту?!

Липких напитков нирвана,
все пропитавшая здесь —
манна для дурня Ивана,
если час времени есть.

Пара стаканов, и горя
в жизни хлебнувший Иван
бросится в шумное море
счастья на грязный диван.

В спешке нелепой неистов
все получить тут сполна,
чтоб унесла моториста
лютой свободы волна…

Лишь алкоголю по силам
дух возносить до небес
тех, кого жизнь подкосила,
жизни оставив  в обрез.

Клятвы, заветы, устои,
ширь от Москвы до Курил…
«Нет, брат, — пустое, пустое…» —
крутится мысли винил.

Ночь, и обратно Иваны,
пряча улыбки, бредут
из поднебесной нирваны
с видом презренных Иуд

к грохоту дальнему порта,
в ясность предельную ту…
Ухая гулко, аорта
помнит еще  высоту,

где, может, час, но не боле,
счастье к бесчинству сведя,
был и покой им и воля
больше не помнить себя.

Где, как на сладкое мухи,
с шиком, достойным ЧК,
теплыми брали их шлюхи,
тел расстилая шелка.

Где все смотрелось иначе,
чем в этой жизни пустой,
схожей так с вахтой  «собачьей»,
той, что — умри, но достой.

Если и поется,
больше — не полет
песня, как у Отса,
что про жизнь поет:
про люблю устало,
про еще хочу,
чтоб ты лучше стала…
прачке и врачу.
Что-то вроде гимна:
мол, надеюсь я,
и меня взаимно
любит жизнь сия…

А вот невзлюбила!
Греет лишь одно,
что хоть не убила,
опустив на дно,
что еще живется.
Сунешь нос в окно:
дно двора-колодца…
грустно, Сирано.
Но пока не тиной
все ж, как старый пруд,
а лишь паутиной
затянуло тут
все, что в людях люто
ненавидел хам,
и душил Малюта,
что теперь — лишь хлам,
в чем уж толку мало,
с чем тебя — ни в грош…
но с чем шли устало
и любили все ж.

Сонное царство кладбища:
склепы, решетки, Харон
голый по пояс, «Жарища!» —
жалующийся в смартфон.

Гноище. Скопище хлама.
Черный лицом, как хамит,
нищий на паперти храма
водки хлебнул и хамит.

Сверху — притихшие кроны,
снизу — сплошные кресты.
Ни воробья, ни вороны —
ангел чугунный да ты.

Только не много ли света
здесь, в этом царстве теней?!
Не подозрительно ль это,
не криминально ль, верней?

Только не слишком ли рьяно
сквозь этот вечный покой
заросли лезут бурьяна,
словно цыгане толпой?!

Знаю, что вещь непростая
вышколить буйный свой нрав…
Но так переть, прорастая,
смерть тут повсюду поправ?!

Даже лопух и люцерна,
даже вьюнок полевой!
Может, не так все и скверно
после для нас, ангел мой?