Танька — самый счастливый человек из всех, кого я знаю. И дело не в том, что ей как-нибудь особенно повезло в жизни. Скорее наоборот: с двумя мужьями развелась, осталась с дочкой и больной мамой на руках, денег нет, работа — от случая к случаю (Танька переводчица). И все же она ежесекундно и неподдельно счастлива, хотя сама об этом, кажется, не подозревает.
Звонит мне в начале второго ночи (время для Таньки относительно, как для Эйнштейна):
— Ты спишь?
— Сплю.
— Пожалуйста, не спи. Пожалуйста! А то меня разорвет на куски.
— Ну что еще?
— Я влюбилась.
— И все?
— В человека семидесяти лет!
— Ого. Ну и как?
— Что «ну и как»? Он, едва что-то заподозрил, сразу дал деру, только пятки засверкали. Он же не идиот. Для семидесятилетнего человека мои эмоции, сама понимаешь, впечатление почти смертельное.
— Значит, теперь все в порядке?
— Наверное, да. Если не считать, что я абсолютно несчастна. Как ты думаешь, удастся объяснить ему, что мне от него совсем ничего не нужно? Тогда, может быть, он перестанет меня бояться?
— Я бы не перестала. Звонишь среди ночи, тут и тридцатилетний, не то что семидесятилетний, загнется.
— Ой, ну извини, пожалуйста! Только не вешай трубку. Ты знаешь, он такой... Какой-то родной, теплый, все понимает...
— Пора бы уж, все же не мальчик. А вообще — ты мне это уже говорила год назад про строителя...

Действительно, год назад Танька, интеллектуалка, спросонок цитирующая Бродского и Саади, потеряла голову из-за крайне подозрительного мордоворота, не способного без запинки произнести даже собственное имя — Альберт. Мне о случившемся с тревогой сообщил наш общий с Танькой знакомый, старый добрый редактор Гриша. Он был очень уязвлен тем, что она излила ему на этот счет душу — Гриша, насколько я понимаю, к Таньке уже много лет застенчиво неравнодушен. И вдруг — на тебе.
— Я ее спрашиваю: «Где ты его нарыла?» А она, на полном серьезе: «На грядке нашла. Отправила маму с дочкой к знакомым на дачу, а он там по соседству сарайчик снимает. Круглый год». Я говорю: «А если он захочет к тебе прописаться?» «Пропишу, — отвечает. — Я сейчас ни в чем не могу ему отказать».
Видела я потом этого строителя — удивительный тип, что правда, то правда. Я даже в какой-то момент поняла, чем он Таньку заворожил. Все, что этот Альберт делал, получалось у него бесконечно плохо — будь то чистка картошки или строительство дома «в лапу». Среди знакомых, которым он вызывался что-нибудь отремонтировать, о нем скоро стали ходить легенды. На даче у одних он вверх ногами навесил ворота, у других в московской квартире ухитрился покрасить пол в такой бесспорный цвет, который у всех без исключения ассоциировался только с экскрементами. Для самой Таньки Альберт воздвиг целый книжный шкаф, развалившийся еще до того, как его полок коснулась первая книга. А Танька лишь моргала блестящими от восторга глазами, пылала щеками и без умолку твердила, какого замечательного мастера послала нам всем судьба.
Больше привыкший к неминуемой расплате, Альберт довольно долго чувствовал себя неуютно. Но худшие подозрения все не оправдывались, и он постепенно успокоился, приосанился и дозрел до решения на Таньке жениться. Но опоздал: дня за два до этого она его разлюбила.
— Ты подумай, какая досада, — устало рассуждала Танька, забежав ко мне по дороге в больницу (маму в очередной раз положили на обследование). — Всего неделю назад я была бы на седьмом небе от его предложения! А теперь... Знаешь, он и говорить-то толком не умеет — все «как бы» да «типа», даже неудобно. И лицо у него какое-то свинячье... Ты не замечала?
Другая, совершив подобное открытие, наверное, огорчилась бы. Но не Танька. Она превратила недавнюю влюбленность в целую россыпь анекдотических историй — о себе, оглушенной африканской страстью, о нем, изумленном непрошеным вниманием. Причем о себе она всегда говорила довольно едко, а о «невинной жертве» — по-доброму и даже с нежностью. И от этого слушать ее было еще смешнее.
Стоит ли удивляться, что не слишком преуспевший в науке любви (равно как и во всякой другой) Альберт так ничего и не понял и навсегда остался поблизости — в роли не то незадачливого Танькиного слуги, не то бывшего мужа? Таких добровольных слуг возле нее всегда было немало — из прежних возлюбленных, несостоявшихся друзей и подруг, которых она когда-то одарила своим ослепительным восхищением. Пожалуй, и себя я бы могла отнести к этой категории. Впрочем, рядом с Танькой не особенно хотелось размышлять. На каждого персонажа из своего окружения она могла в любой момент обрушить свои нескончаемые проблемы, что и делала довольно регулярно. И мы начинали эти проблемы изо всех сил решать. А в ответ приносили ей свои беды, на преодоление которых она бросалась со всей шумливой энергией. Правда, у нас постепенно складывались семьи, нормальный быт, а Танька так и оставалась неприкаянной, восторженной и счастливой. Воздух вокруг нее звенел и вибрировал от любви. Отказаться от роскоши находиться рядом было невозможно.

Отец мой умер совсем молодым человеком, и его друзья взяли своего рода шефство над обезумевшей от горя мамой, а заодно и надо мной. Теперь, когда и мамы уже нет, их круг заметно поредел. Но с пожилым профессором Николаем Ивановичем у нас за эти годы сложились особые отношения. Я стала ему вроде родственницы: интересовалась здоровьем, планами, работой, отношениями с коллегами. Он принимал мое внимание с благодарностью — семей за долгую жизнь у него сменилось немало, но душевной близости не сохранилось ни с кем, кроме меня — ни с бывшими женами, ни с детьми.
И вдруг выясняется, что Танька влюбилась именно в моего семидесятилетнего Николая Ивановича! Более того, что и он сам совершенно потерял от нее голову!
— Как вы думаете, — советовался утративший рассудок профессор, — я должен срезу сделать ей предложение или сначала пригласить в какую-нибудь поездку? Скажем, на теплоходе вокруг Европы? Или это будет нескромно?
«Это будет для вас смертельно!» — чуть не выкрикнула я. Но не выкрикнула. Какое, в конце концов, я имею право лишать людей радости? Даже если она вредна для их здоровья?
В общем, я избрала иной путь: просто отдалилась от Таньки и Николая Ивановича. Тем более что это было несложно — после круиза вокруг Европы они отправились в свадебное путешествие на остров Бали.
— Ты не поверишь! — кричала мне Танька по телефону накануне этой поездки, — Он хочет детей! Но мне кажется, я уже слишком стара. А он — совсем как ребенок.
Я сделала вид, что у меня сломался телефон.

Через год Гриша принес радостную весть: Николай Иванович совершил какое-то важное открытие в своей научной области и переселился с молодой женой, ее мамой и дочкой в Нью-Йорк. Гриша тоже почему-то к ним собирался — ему там нашли неплохую работу (видимо, как несостоявшемуся возлюбленному).
А еще через полгода Николай Иванович сам позвонил мне и неузнаваемо механическим голосом сообщил, что Танька умерла. Внезапно, во сне. И тогда я поняла, что полного и абсолютного счастья на свете больше не существует.

Шел по улице одноносый человек. Увидев его, все оборачивались, дети бежали за ним и кричали: «Смотрите, какой урод! Урод!» А он шел все быстрее, но никак не мог скрыться от обидного внимания. Спасло его только появление одноротого человека. Толпа сразу переключилась на одноротого — побежала за ним, закричала: «Урод! Урод!» А одноносый с облегчением вздохнул и благополучно нырнул в подворотню — он спешил в гости к своей одноглазой невесте.

Сначала мне показалось, что она из тех, про кого говорят: «У нее глаза красивые» («ни кожи, ни рожи», частенько даже прыщи, а глаза — они глаза и есть, ничем плохим не примечательны). Но в ней я частично ошибся. Ошибка выявилась в бассейне, куда занесло однажды всю нашу компанию, — девчонку с такой фигурой дурнушкой не назовешь. Однако по части умственных способностей я в ней не обманулся: оказалась достаточной дурой, чтобы согласиться приехать такого-то числа по такому-то адресу (якобы на день рождения одного моего семейного друга, куда мне ну никак нельзя без пары, а на самом деле — в мою собственную холостяцкую берлогу).
Такое-то число началось с энергичного звонка матери.
— Что у тебя за голос! Как ты живешь! Посмотри на себя! Я к тебе сейчас приеду.
— Лучше не надо.
— Как ты разговариваешь! Куда ты катишься!
— Ну хорошо, приезжай. Только ненадолго. И еще... Знаешь... Ну ладно.
— Ну что, что?!
— Ничего.
— Ты меня доконаешь! С тобой невозможно!
Мать бросает трубку, но я не отхожу от телефона, зная, что через минуту она перезвонит.
— Так что ты хотел сказать? — более кротко спрашивает трубка.
— Мама, привези мне подушку.
— Что-о?
— Понимаешь, сегодня ко мне приедет малознакомая девушка, а у меня только одна подушка, неудобно.
Кажется, мать переборщила, сказав недавно, что я уже ничем ее не удивлю.
— А куда делась твоя вторая подушка? — спрашивает она после паузы.
— Я подарил ее Антонине.
— Как?!
— Ну, так. Не мог же я с ней расстаться, не подарив чего-нибудь на память.
В трубке снова короткие гудки. Отлично, теперь я на некоторое время свободен. Главное ведь что? — соответствовать представлениям. Тогда собеседник успокаивается и временно теряет к тебе интерес. Мать всегда подозревала, что я закончу психушкой, — зачем же разочаровывать? Но я ошибся. Она позвонила снова.
— Слушай, не валяй дурака! Немедленно забери у Тони подушку и извинись.
— Перед кем?
— Ты слышишь, что я говорю?
— Ну уж нет! Я не так мелок, чтобы требовать обратно свои подарки!
Трубка опять пуста. Я начинаю лихорадочно ходить по комнате. А что если мать не привезет подушку? Скорее всего, она решила, что я шучу. Так часто случается, когда говоришь чистую, даже трагическую правду.
Возвращаюсь к телефону и малодушно набираю номер Антонины.
— Я знала, что ты позвонишь, — говорит она с нежелательным в данном случае придыханием.
— Я, собственно, по делу...
— Ну?
— Мне нужна подушка. Ненадолго. Я потом верну.
— У тебя же есть.
— Мне нужна вторая подушка! — ору я, начиная злиться. — Сегодня! Только не подумай, что это я так к тебе клеюсь. Мне действительно нужна подушка для гостя.
— А я тебе не нужна?
Ну вот. Сам виноват.
— Тонечка, — говорю как можно ласковей, — я же сказал подушка для гостя, а не женщина для гостя.
Она уже рыдает. Черт возьми! Как трудно быть джентльменом в городе, в котором все так сложно трактуют тему подушки!
— Ты гад! Я тебя ненавижу! — сквозь рыдания выкрикивает Антонина и бросает трубку.
Последняя фраза едва ли означает, что сейчас Антонина быстро соберется и повезет через всю Москву, в мороз, в общественном транспорте подушку для моего гостя. Поэтому звоню другу Андрюхе.
— Старик, — говорит эта гнусная рожа, вдоволь нахохотавшись над моими проблемами, — ты извини, но у меня лишней подушки нет.
— На один вечер!
— Кто тебя знает. А вдруг она у тебя заживется? Ты лучше вот что: позвони ей и скажи, чтобы приезжала со своей. Это будет справедливо.
Потом я звоню еще двум корешам, но у одного никто не подходит, а у другого трубку снимает новоиспеченная жена Светка, и я не решаюсь произнести свою срамную просьбу.
И тут меня осеняет. Прямо в шлепанцах вылетаю за дверь и прыжками одолеваю два лестничных марша. В седьмой квартире живет чудный мужик, пьяница, наш жэковский слесарь Петя.
У Пети, как всегда, гости и, как всегда, уже не первый день. В комнате дымно, перегарно и сифонит из разбитой форточки.
— У тебя подушка есть? — спрашиваю с порога, отыскав глазами кляклую Петину физиономию.
— Там, — отвечает Петя слабым утренним голосом. Я устремляюсь в указанный угол и действительно нахожу жуткого вида сыроватую подушку без наволочки. Ну что ж, я еще успею подсушить ее на батарее. Сойдет.
Но, как говорится, судьбе не было угодно, чтобы я такого-то числа просто и без помех покинул Петину квартиру. Путь мне преградил невероятно крупный и, как мне показалось, недружелюбный человек. Ухмыляясь, он без труда вырвал из моих рук подушку и довольно точным движением заткнул ею разбитую форточку. Потом верзила вновь обернулся ко мне и прогремел: «Ай да молодец мужик! А мы тут второй день дрогнем! Садись!» И он опустил тяжелую руку мне на плечо. И я сел на кушетку между верзилой и бледной дамой, глушащей самогон стаканами.
Дальнейшее я помню предельно отчетливо. Сначала я решил уйти после первого же глотка, лишь только обо мне забудут. Но вот обо мне забыли, и первый глоток (и даже стакан) состоялся, а уходить расхотелось. Здесь никто не спрашивал, куда я дел вторую подушку и есть ли у меня совесть; никто не интересовался даже, как меня зовут, хотя всех, кроме неожиданно оживившегося Пети, я видел впервые. И все-таки мы были единым целым, общностью, коллективом, что ли. Если бы сейчас кто-нибудь посторонний вздумал меня ударить или просто назвать гадом, все присутствующие наверняка возмутились бы, а то и вступились за меня. И я бы, не задумываясь, вступился за любого.
Короче, я остался. Менялись лица и разговоры, кто-то пел, кто-то шутил или плакал. И надо всем этим витал покой и мир, никто никому не был обязан...
Очнулся я, когда уже стемнело. Аккуратно высвободился из-под руки задремавшей бледной дамы и, не прощаясь, поплелся к выходу. Который час, день, год — всего этого я себе не представлял.
Дверь моей квартиры оказалась не запертой, внутри слышались голоса. Войдя, я обнаружил сидящих рядком за столом мать, Антонину и даже Андрюху. На кровати, так же рядком, лежали три посторонние мне подушки.
И вот тут произошел провал в памяти. Знаю только, что подошел к кровати и, не раздеваясь, упал в это мягкое, прохладное, белое нагромождение. «Кажется, сегодня исполняются все желания», — пронеслась изумленная прощальная мысль.
Я так и не узнал, приезжала ли она в тот вечер. Возможно, приезжала, когда в квартире никого не было. А может быть даже звонила в дверь, когда я дрых в подушках и ничего не услышал. Ну и ладно. «Все, что НЕ делается, к лучшему», — любит повторять сосед Петя, и с ним трудно спорить.
А ее я с тех пор видел только издали, мельком. Кивнет (правда, довольно приветливо) — и бежит дальше. А через полгода я узнал, что она вышла замуж за Андрюху. На свадьбу меня не пригласили.

Кто бы мог подумать, что этот неподвижный знойный день — с черствым воздухом, визгливым смехом, долетающим с пруда, и единственной радостью — что липа, умница, разрослась с прошлого лета и теперь не пускает в комнату прямое солнце, — так вот, кто бы подумал, что этот палящий день вдруг разрешится такими влажными, душистыми, невыносимо печальными сумерками! С нежнейшим ветерком, намекающим, что уже август и скоро жара будет вспоминаться с благодарностью. И неожиданным пониманием, что темнеть стало раньше, не как месяц назад.
Николай вывел велосипед и поехал к станции. Еще со школьных лет, когда на дачах одновременно собирались человек десять ровесников, мальчишек и девчонок, этот маршрут сделался как будто единственно возможным. У станции происходили все незапланированные, но тайно желаемые встречи, вся волнующая и долгожданная жизнь. Теперь от этого остался лишь рефлекс — садиться на велосипед и с легким щемлением в груди ехать к станции.
Добравшись, как обычно, быстрее, чем хотелось, Николай за рога вкатил свою верную машину на теплый перрон и пошел мимо редких уже фигур. Две-три совсем зеленые парочки, старуха с узлами и укрытым тряпкой ведром, очень пьяный мужичок, готовящийся заночевать на скамейке, — все они выглядели сегодня как-то особенно, сладко пасторально.
Впереди он заметил молодую женщину с ребенком и невольно залюбовался. И тут же замедлил шаг. Он узнал ее, хотя не видел, кажется, лет десять. В то лето Николай был бесконечно и безнадежно в нее влюблен. У него просто не оставалось другого выхода — в нее были влюблены все, и, ощутив что-то иное, он просто испортил бы красивую, словно заранее составленную композицию, где каждый персонаж на своем месте, а в центре — она, и это гармонично, грустно и упоительно. Она его не замечала, и он, помнится, страдал ужасно, одна радость, что недолго — кончилось лето, и он так ни разу и не поинтересовался ее дальнейшей судьбой.
Женщина меж тем приближалась, держа за руку мальчика лет, наверное, трех. И уже слышны были ее терпеливые, ласковые слова: «Это лавочка. А это собачка. А это урна, в нее мусор бросают...» Теперь их разделяли каких-нибудь пять шагов. Николай решил не обращаться, дождаться, когда она сама его назовет в своем перечне. «Это мальчик. Это столб, на нем фонарь горит». Ее безмятежный взгляд заскользил совсем рядом: «Тетя... Велосипед...» (Его велосипед!) И тут, как сквозь сон, он услышал, что она уже называет какие-то следующие предметы — брошенную газету, чемодан и его владельца, — а его пропустила, точно и не увидела.
Конечно, он не решился ни окликнуть ее, ни даже посмотреть вслед. Прошел по остывающему после знойного дня перрону насквозь, а потом долго брел по песчаной тропинке обратно, вцепившись в велосипедный руль. На душе было неспокойно и светло. Словно все тревоги и все ожидания юности вдруг вернулись. И опять стало казаться, что он еще может быть кому-нибудь нужен — со всеми своими капризами, неуверенностью в себе и, по старой памяти, ревнивым отношением к современной литературе — с тех пор еще, когда сам писал невесть какие, но честные стихи. Позже, уже сделавшись архитектором, Николай часто жалел о прежнем своем, поэтическом состоянии души, считая его безвозвратно утерянным. Но, как теперь выяснилось, он ошибался и в этом.

Он что-то нес за пазухой. Просто шел и что-то нес за пазухой, бережно, как котенка. Он не выглядел ненормальным или даже просто возбужденным. Поэтому когда он упал и на асфальт потекла красная жидкость, все сначала подумали, что он нес вино или сок — и вот разлил. Лишь через несколько минут кто-то вспомнил хлопок и понял, что это выстрел. Все сразу же закричали, загалдели невыносимо — счастье, что он этого не слышал. Не кричала только ты. Просто приближалась мягким шагом.
Он шел на встречу с тобой. Сказать, что ты можешь делать что угодно. Хочешь — даже выходи замуж за это ничтожество. А он — он не желает этого видеть. И покидает тебя. И все, и все... А получилось так, что события не связались во времени — он не выдержал раньше, чем вы встретились.
Приехали милиционер и доктор. Оказалось, что никакая это не кровь — в самом деле, пакет вишневого сока.
— Ну и слава богу! — заскучали зеваки и начали разбредаться.
Только ты никуда не уходила. Ну и что, что не кровь? Сердце-то все равно остановилось — по сигналу постороннего выхлопа с автострады.