Образ Петербурга в поэтике А. Блока многопланов, динамичен и противоречив: реальные картины становятся частью мифологизированной концепции творческой эволюции художника слова, основанной на философских и эстетических взглядах Вл. Соловьева. Лексико-стилистическая «зарисовка» Петербург как инфернальный город представляет северную столицу как пространство условное, мистическое, иррациональное.
В текстах цикла «Город» (1904-1908) Петербург А. Блока изображен, по большой части, в фантастических и эсхатологических, часто заимствованных из Апокалипсиса, образах как некая фантасмагория, призрачное и обманчивое видение. В. Н. Орлов отмечает, что образ блоковского города складывается под влиянием урбанической лирики В. Брюсова (сборник «Urbi et Orbi» и знаменитое стихотворение «Конь Блед») и романа Ф. М. Достоевского «Подросток» [Орлов, 1980: 94-95].
Поэт стремится к изображению реального мира, но картины действительности то нарисованы подчеркнуто резко, то размыты и загадочны. Так, убогая городская проза жизни представлена в первом стихотворении цикла «Последний день» (заглавие звучит апокалипсически): дешевый дом свиданий в Петербурге, жители города — мужчина и блудница, утро копошилось (утро персонифицировано, подчеркивается его цвет, цвет безнадежности — серый), на грязной улице собрались люди, гудели крики, лай и ржанье [II: 308-309]*. Завершается сценка городского утра колокольным звоном и страстным покаянием блудницы (почти сцена из Апокалипсиса):

Рядом с реальными образами появляются образы мистические — переосмысленные варианты образов ранней лирики (туман, звезды, лазурь, крест).
Петербург как город-фантасмагория изображается в гротескной манере:

Новые художественные средства антитетичны образам «Стихов о Прекрасной Даме»: алые зори — оловянный закат, голубая лазурь — край небесный распорот, колокольный звон — переулки гудят. Эпитет оловянный передает символический план однообразного, скучного существования, давящей тревожности, «металлической» тяжести высокого неба, усиленной с помощью повтора атрибута в образе оловянные кровли. Золото солнечного луча в городе олицетворяет не только красоту, но и силу огня или металла, способность проявлять жесткие действия.
Городское пространство превращается в фантасмагорическое:

Часть пространства города (переулок) персонифицируется и становится образом фантастического, ирреального города. Впечатление городской фантасмагории усиливается с помощью повтора однокоренных слова гудят — гулок. Городское пространство противопоставляется вечности. Природные реалии — оловянный закат; край небесный распорот; воздух так гулок; дымно-сизый туман в сочетании с городскими реалиями — оловянные кровли; переулки гудят; в окнах фабрик — преданья о разгульных ночах; уводи, переулок изображают неприглядную картину городской жизни в серых тонах и гулком звучании. Так рождается образ города всеобщей продажности:

По выражению В. Н. Орлова, «над образом этого Петербурга стоит знак морального и эстетического осуждения» [Орлов, 1981:219]. Поэтому трудно согласиться с В. Ю. Прокофьевой, что с помощью метафоры город торговли передается «промышленно-торговая функция столицы», которая, по мнению исследователя, почти не фиксируется поэзией Серебряного века и, судя по всему, невозможна для высокой поэзии символизма [Прокофьева, 2004: 183].
Петербург второго периода творчества поэта неразрывно связан с темой смерти или изображается как кладбище. Целый ряд выразительных средств основан на повторяемости лексем с общим значением “гибель”: «Город в красные пределы / Мертвый лик свой обратил» [I: 325], «заборы — как гроба» [I: 326], «Все испуганно пьяной толпой / Покидают могилы домов» [I: 327], «богиня вступала в склеп» (склеп сочетается с перифразой маскарадный зал) [I: 332], «В тени гробовой фонари» [I: 349]. Мертвый лик города означает не только физическую смерть, но и духовную, поэтому сквозным мотивом цикла становится мотив пьянства и пьяного веселья: «веселье в ночном кабаке», «ватага веселых и пьяных» [I: 348-349].
Петербург как город смерти окрашен в кроваво-красные тона. Обобщенный образ город с красными пределами перенасыщен красным цветом; за реальными картинами солнечного дня стоят фантасмагорические образы: кровь солнца, красный дворник, ведра с пьяно-алою водой, окровавленный язык колокола [I: 325]. Но красный цвет — не единственный цвет мертвого города. Петербург как инфернальный город окрашен в черные и серые тона, относящиеся как ко всему городу в целом, так и к составляющим частям, в том числе и жителям: серо-каменное тело города [I: 325], пыльно-серая мгла [I: 327], встала улица, серым полна [I: 328], черный веер распустила [I: 329], черный город [I: 375]. Одновременно А. Блок не отказывается от романтики синего цвета, хотя не всегда в однозначном символическом плане: пляшет синева [I: 313], над городом синяя дымка [I: 325], синий мрак [I: 375].
Образ пыльный город раскрывается в стихотворении «Гимн» [I: 327] и наполнен апокалипсическими образами, за которыми стоят реальные предметы: утро — небесный кузнец, солнце — огневой переменчивый диск, луч — игла или раскаленный, пылающий бич. Лексема пыльный становится синонимом смерти и воспринимается в символическом плане как наказанный, сожженный за грехи. Такое наказание становится радостным избавлением от неправедной жизни — адское пламя несет освобождение: «Опаленным, сметенным, сожженным дотла — / Хвала!» [I: 327].
Тема сна, духовного умирания, нравственного падения жителей инфернального города, превратившихся в тени, как бы продолжает тему огня-смерти, сближая ее с холодом:

Метафорический образ сонное озеро города создает представление о всеобщем бесконечном покое-смерти, о нравственном застое и моральной опустошенности великого, любимого А. Блоком города и его жителей.
В городе смерти истинные ценности переосмыслены и уравнены с ложными: «Здесь ресторан, как храмы, светел, / И храм открыт, как ресторан…» [I: 421]. Обращаясь к символу первого тома храм, связанному с образом Прекрасной Дамы, поэт напоминает нам о высоком предназначении города: контекстуальный антоним ресторан отражает блоковское восприятие Петербурга в цикле «Город».
Инфернальность Петербурга отражена и в стихотворении «Песнь Ада» [II: 141-144] третьего тома поэта. А. Блок проводит параллель: «Едва наш город скроется во мгле» — «Нас некий вихрь увлек в подземный мир». По разъяснению поэта, в этом стихотворении «сделана попытка изобразить «инфернальность» (термин Достоевского), «вампиризм» нашего времени стилем Inferno» [II: 386]. Образы город во мгле — подземный мир является основными в создании мертвенности Петербурга.
Город населен не только униженными и падшими людьми (ср.: «Пляшут огненные бедра / Проститутки площадной» [I: 325], «Толпой проституток румяных» [I: 349]). Среди населения есть и фантастические персонажи: оживает статуя Петра и Змея [I: 309-310], пляшет пьяный красный карлик [I: 313], «Мертвец встает из гроба, / И в банк идет, и в суд идет…» [II: 174]. Темной «душой» города становится однозвучно хохочущая Невидимка, которая

Невидимка — маленькое, юркое, похотливое, ничтожное создание, фантастический образ непонятного пола. А. Блок сравнивает это отвратительное существо то с псом «воет, как брошенный пес» (муж. род.), то с кошкой «мяучит, как сладкая кошка» (женск. род). В перспективе контекста Невидимка, призрак и видение, вырастает в апокалипсическую Жену, сидящую на Звере Багряном, также призрачную и невидимую:

Город в мифологическом аспекте противопоставлен городу-деве ранней лирики А. Блока и репрезентируется как апокалипсическая Вавилонская блудница, являясь последним пределом земного падения Вечной Женственности (если Прекрасная Дама появляется в алых зорях, то Жена — «на Звере Багряном»)**. В статье «Безвременье» поэт пишет:
«…радость скалит зубы и машет красным тряпьем; улыбаются румяные лица с подмалеванными опрокинутыми глазами, в которых отразился пьяный приплясывающий город-мертвец» [Блок, 1980: 25-26].
Таким образом, Петербург как инфернальный город — один из ликов блоковского восприятия родного и любимого города. В период создания цикла «Город» в письме к Е. П. Иванову (25 июня 1905 года) поэт писал: «…опять страшная злоба на Петербург закипает во мне, ибо я знаю, что это поганое, гнилое ядро, где наша удаль мается и чахнет… Петербург — гигантский публичный дом, чувствую я. В нем не отдохнуть, не узнать всего, отдых краток только там, где мачты скрипят, барки покачиваются, на окраине, на островах, совсем у ног залива, в сумерки… В сущности, я пишу так много и крикливо оттого, что хочу высказать ненависть к любимому городу, именно тебе высказать, потому что ты поймешь особенно, любя, как и я» [VI: 81-82]. В приведенном письме объясняется поэтическая идея цикла и называется главный художественный образ — образ Петербурга, хотя топоним Петербург ни разу не встречается в тексте указанного цикла.