У Дон-Кихота — жуткая работа.
Такая человеку не с руки.
До помраченья, до восьмого пота
Идальго атакует ветряки.

И латы дребезжат аляповатые…
И старое ломается копье…
А мельницы все крутятся — проклятые…
Все крутится земное Бытие.

Робинзон осознал,
Что вдали не корабль, а касатка…
Заметался, заныл, заскулил на песчаной косе!..
Успокоился враз,
И вздохнул по-младенчески сладко,
И когтистой рукой рубанул:
«А-а! — идите вы все!..»

А Дон-Жуан-то, может статься,
Рыдал на чьей-нибудь груди:
«Я так хочу с тобой остаться!
На веки вечные остаться!..
Но смеху будет — пруд пруди!»

Андрей Рублев — отнюдь не Мономах.
Но княжий у художника размах!..
По-царски он творил свои иконы.
В искусстве застолбил свои законы.
Его Спаситель встал над Палачом,
И смотрит иронично и строптиво.
…А над рекой все шепчет ни о чем
Душа Руси — юродивая ива.

Он удивился: «Ты, мой Брут?!»
Но был удар кинжала крут…
Проснулся Цезарь утром рано —
Остывшая зияла рана,
Хотелось душу отогреть!..
И он подумал: «Правый Боже!
На что же все это похоже, —
Теперь уже — не умереть!»
А Брут задумался глубоко
И стало Бруту одиноко,
И он подумал: «Все помрем!»
Сверкали дали голубые
И только стражники немые
Ходили мерно под окном.

Спросил кривой монгол,
                    взасос целуя стремя:
«Что видел ты во сне,
                    о солнечный Чингиз?!»
Но, солнечный Чингиз
                    не глянул сверху вниз, —
Лишь сплюнул
                    и попал
                                  монголу прямо в темя.
Из горла звук извлек
                    и в никуда изрек:
«Мне снились белолицые уроды...
Они тонули в собственной крови...»
А сам, зажмурясь,
                    думал о любви...
Гонец сказал:
                    у младшей были роды...

Воронище над битвой кружит,
Лупоглазый и цепкий, как жид,
Ожидает покуда.

А дружинник — дурак дураком! —
Пригрозил кровяным кулаком:
— Хрен дождешься, паскуда!

Рассвело. Откатился навек
Бесноватый, безмозглый набег
За покосы, за жито…

Ни хозяев тебе, ни гостей,
Лишь на куче мосластых костей
Ворон хохлится сыто!..

И взыграл куполами неслыханный
                                                           Васька Блаженный!..
И тогда ослепили творцов, обезглазили напрочь!
Упоили сивухой, велели пожрать напоследок,
И по-царски спросили: «Чего вам желательно, хамы?..»
Захрипели умельцы: «За работу, Гроза,
                                                             благодарствуй!..»
Шапки шмякнули оземь: «Царь-Гроза! Самодержец!
                                                                       Заступа!..»
И пошли по Руси, улыбаясь хмельно и блаженно...
Опираясь на посохи, щупали воздух ноздрями...

Ах, по головушке тугой —
Неслыханным жезлом!..
И целый миг трясет ногой
И пучится козлом...

Ах, по головушке — жезлом!..
С оттяжкой!... Да сплеча!...
И оплывает под углом
Истории свеча…

Иван сморкается в полу,
Дрожит, как Вечный Жид...
А русский Гамлет на полу
Расплющенный лежит.

Цари, обычно — самодуры.
Царицы просто злые дуры.
Царевны вялы, истеричны...
Зато царевичи — лиричны!

Подросток — что?! — живые мощи, —
Загривка нет. Ходули тощи.
Торчит косица, как лоза,
И в клетках мечутся глаза!..

Но мировых познаний голод
Его как зверь скребет уже!
И назревает Петер-город
В зело лирической душе!

Прочистит глотку прусским пивом,
Мозги — британским табаком,
И, ослеплен голландским дивом,
По верфи дернет босиком.

Он — фантазер! Он Русь-голубу
Рванет за потные меха!
И вывернет ее, как шубу, —
Так что посыплется труха!..

Живуч доносчик на Руси!
Его классические перлы
Сопя читает Петер Первый
С дымучей трубкою в горсти.

Как туча, грива у Петра!
На табурете сидя боком
Он обжигает конским оком
Святого рыцаря пера!

А тот глядит ему в глаза,
И мыслит преданно и смело:
«Не государево ли дело
Мир очищает как гроза?

Я — гражданин! И я рожден
Для процветания державы!
И для российской вечной славы
Царем и Богом утвержден!»

А царь с утра пилил, рубил,
Мятежил душу, тешил тело!
И потому сыскного дела,
Ну хоть зарежьте, не любил!

Ядрен помор Михайло! —
Побочный сын Петра.
Студеной бурью хайло
Надраили ветра.

С утра нажрется лука, —
Рыгает веселей!
И щедро прет наука
Из всех его щелей!

«Майн готт! И откуда морщины?
Хоть всех массажистов зови!
И нету на свете мужчины,
Достойного женской любви!

Чтоб ноженьки выгнул босые!..
Чтоб выдохнул: "Девка, молчи!.."
И сердце болит о России,
Но в это не верят врачи…»

Немецкая ноет шарманка
И маршал с личиной козла
Все блеет: «"Царица-ерманка"…
Насрать ей на наши дела!..».

Как ходит бровь Екатерины!
Как иронично сдвинут рот!
Идут армейские смотрины:
Гвардейцы взяты в оборот!

Ах, нет зануднее обузы,
Оставя вдовствовать кровать,
Преображенские рейтузы
В тугом строю обозревать!

Тот славный полк Преображенский
Никои трюки не спасут,
Когда над ним вершится женский,
Не просто царский, — женский суд!

Поредел императорский чубчик.
Пыль смоленская скулы свела.
Ах, кого отпевают, голубчик,
Квазимодовы колокола?!

Проносился нездешней орбитой!
Проносил неземной ореол!
И завис над Москвой, как подбитый,
Обронивший добычу орел.

Не осталось былого азарта.
Под ногами — чужая земля.
И народ пропустил Бонапарта
На Божественный суд короля.
Строг поверженный, как монумент,
В исторический данный момент.
Он — в солдатских одеждах суровых.
Сапоги — не придумать грубей!
И Луи со ступеней дворцовых
Прошипел: «На колени, плебей!»
Поклонился Великий Солдат,
Распрямился Великий Солдат,
Резко вскинул литой подбородок.
Резко руки скрестил на груди.
Он-то слышал — живой самородок —
Как бессмертье трубит впереди!

Венец мороза, вещий, как петля, —
Над площадью, где зябкие подковы.
Смешливый глаз чугунного Петра.
И Николай в шинелешке дубовой.
«Блаженно детство. Лучше б во сто крат
Уже торчать в натопленной темнице».
Так мыслит бунтовщик-аристократ.
Он — юморист. Подковы по столице
В булыжник бьют, как будто кандалы
Кует кузнец, невидимый, но грозный:
Прими, мол, юность, звонкие дары
В бессмысленный, бессмертный день морозный!..
В покоях нынче обмороки, стон,
И беготня…Вздохнет лакей ретивый:
«Ах, князенька! Совсем дитятя он…
Прости его, кормилец наш родимый!..»
И встретятся крестьяне средь полей
На ледяной развилке, в белом паре.
Пошутят зычно: «Бают, Пантелей,
В войну пограть решили наши баре!..»
И заскрипят этапы не спеша.
В казенных избах будут хлопать двери…
А воздух, как российская душа,
Морозен, чист и грозен от преддверья…

В надежных розвальнях, в мехах,
Волконский спит, поджав коленки...
Отпрыгнул встречный впопыхах,
Вдогон этапу лупит зенки...

Острожной пушки грохнет гром.
Тузом бубновым бита карта...
И туча в небушке сыром, —
Как треуголка Бонапарта...

Игрок! Фанатик! Бог пространства!
Смутитель русского дворянства!
Его нечаянный палач!..
Поплачь на острове... Поплачь!..

Давыдов проснулся, горяч и по-зимнему зорок.
Спружинил в постели:
                             «Ба! — ночью-то хлопнуло сорок!»
Заносчиво фыркнул: «А хоть бы и все пятьдесят!!»
Шампанского кликнул, велел порубать поросят.
В деревню послал —
                             притащить крепостную семнадку.
Гавриле сказал: «Наиграй-ка мне, дурень, сонатку.
Сыграй мне про то, как во снах пуще птицы летаю...
А я полежу... И о жизни былой помечтаю...»

Светильники…Гербы…
Ночные менуэты…
Осенняя земля, —
Что вечная ладья!..
Как Вечные Жиды
Курчавятся поэты,
Как вечный идол, прям
Земных затей судья.

«Ужо вам, писаря!
Арапы! Графоманы!..»
В стеклянной тишине:
«К барьеру, певчий трус!!»
Сквозь долгие снега
И длинные туманы —
Рабочий звон курка
И пристальное: «Ну-с!..».

Как вечные рабы
Курчавятся поэты.
Как вечный идол, прав
Земных забав судья!
Светильники. Гробы.
Ночные менуэты…
А зимняя земля, —
Что вечная ладья!
Весенняя земля…

Но где-то в чужедальней
Степи моей родной —
Над бренною душой —
Играет мой кузнец
С огромной наковальней…
О, сладостный кузнец,
Поэта брат меньшой!

Когда на клейкий подоконник
Зарю обронит глупый птах,
Когда пастух — сопливый конник
Промчится с гиком на устах

Я буду спать — башкой в тужурку,
В мышином сене и пыли…
Но в оловянную мазурку
Вхожу я с теплой Натали…

И свечи светятся морозно!
И рыжий гений смотрит грозно!
Ах, притча века — Натали!

Звенят браслеты грациозно,
И пахнут вольно и березно
Запястья сельские твои…

О балы мои далекие!
Колокольца снежный звон!
Неопознанные локоны
В бликах елочных окон…

Зажигали свечи чистые…
Заполняли синевой…
Полонезами лучистыми
Плыли зимы над Невой.

И на санные излучины —
В запах милый, меховой —
Опускался кто-то мученый
С эфиопской головой…

И взлетали галки снежные
Из-под санного ножа!
И была метель мятежная
Оглушительно свежа!

Светлело, а гусиное перо
Резвилось, как младенец неразумный,
И глаз косил безбожно и хитро
На этот мир — застенчивый, но шумный.

Пищала птаха, тихо зрел ранет,
Сварливый клен под окнами возился…
«Ужо тебе!» — воскликнул вдруг поэт,
И кулаком чернильным погрозился.

«Ужо тебе!» — и весело со лба
Смахнул волос воинственную смуту…
Не знала Русь, что вся ее судьба
Решалась в эту самую минуту.

Монарх изрек:
«Что всуе Смерть?..
Палач — для этикету...».
И пояснил:
«Все должно сметь!»
И подмигнул поэту.
И прояснил: «Нам жизнь дана
На вящую удачу!
А тут альбом: «Взойдет она…»
Сей стих подобен плачу!..
Уж коли глиняный колосс —
Не место быть страданью...»
И кольца пушкинских волос
Взъерошил нервной дланью...
Басы опробовала медь,
И отпрыск Ганнибала
Вскочил с колен!
Забыл про смерть!
И ждал ночного бала...

На тебя за неделю четыре доноса! —
Потерпи, — за талант, за стихи…
Бенкендорф не донес табакерку до носа,
Оглушительно гаркнул: «Апчхи!»

Пушкин взвился, ощерился, фалды трубой!
Побелел негритянской тягучей губой:

— Как? Чтоб склочная бездарь поэтов чернила?! —
Разгоню, как помойных ворон!
Самой белой бумаги! Перо и чернила!
Покупайте их оптом, барон!

— Бродяга, кто ты? Я — Христос!
Чумазым бесом взвился:
— Что-с?!
Холоп! Рванюга! Я-т-те дам!!
И хлесть! — наотмашь! — по мордам!

Поэт в карету прыг бочком…
А нищий кровь утер молчком
С губы, рассеченной хлыстом…

Так Пушкин свиделся с Христом .

Слетают листья с Болдинского сада,
И свист синицы за душу берет.
А в голубых глазах у Александра
Неяркое свечение берез.

Суров арап великого Петра!
А внуку — только детские забавы…
Он засмеется белыми зубами
Под легкий скрип гусиного пера.

«Ребятушки! Один у вас отец!..»
И на крыльце — Пугач в татарской бурке…
А на балах, в гранитном Петербурге
Позванивает шпорами Дантес…

На сотни верст глухой и гулкий лес…
Тебя, Россия, твой изгнанник пишет…
Вот он умолк… А, может быть, он слышит
Прощальный крик гусей из-под небес?!..

Она все ближе — теплая зима,
Где выстрелы, как детские хлопушки,
Где в синий снег падет руками Пушкин,
И из-под рук вдруг вырвется земля…

И Натали доложат: «Он убит».
Ей кто-то скажет: «Вы теперь свободны».
И с белых плеч сорвется мех соболий,
И медальон на шее задрожит.

Пробьется луч весенний, золотой.
И будут бить на празднике из пушки.
И только под Михайловским, в церквушке,
Звонарь встревожит колокол литой…

Ну а пока — туманная пора.
Все в липкой паутине бабье лето.
И небо — в голубых глазах поэта!
И нервный скрип гусиного пера…

Пушкин с Гоголем сидели,
Много пили, мало ели.
И, смакуя дым глотками,
Все чадили чубуками.
Поболтать бы, да о чем? —
Лучше — ноги калачом.
Вдруг ощерился поэт:
Тридцать лет, а проку нет!
Недоступна мне пока
Глубь родного языка! —
По листу перо бежит,
Но — споткнется, задрожит,
Что кораблик на волне...
Тайну чует в глубине!..”
У Великого Хохла
Бровь к пробору поползла.
Усмехнулся? — вроде — нет.
Два кивка — и весь ответ.
Поболтать бы, да о чем?
Гоголь, вроде, не при чем.

Под чугунным небосводом,
Над крестьянским Черным бродом,
Где болотом пахнет муть,
Где ночами лезет жуть,
Над безвинной русской кровью,
Над захарканной любовью
Пушкин плачет у ольхи:
Жизни нет, а что — стихи?!..

Порвал с двусмысленным признаньем, —
С глухим, докучливым дознаньем,
Встал на победном рубеже!

И врач-пруссак следит со знаньем
За полыхающим сознаньем
Поэта — мертвого уже…

Пехотный пыльный понедельник.
Шальная пуля впереди.
Усталым сердцем бьется Терек
В Кавказа каменной груди.

Здесь воздух медленный, как песня.
А полдень тонкий, как свирель.
И сердцу больно, сердцу тесно
В ловушке проклятой своей!

Здесь бледный, маленький поручик
Шашлык жует и пьет кумыс.
То долг с приятеля получит,
То проиграет в нудный вист.

Он бродит — мрачный, как Печорин,
С пижонским хлыстиком в руке,
В осточертевшем до печенок,
Насквозь курортном городке….

Среди мазурок и истерик
Ползут казенные дела…
И кровью бьет усталый Терек
Под формой серой, как скала!..

Но есть минуты воспаренья! —
Его священные часы!
Орла недвижного круженье
В пустыне снежной чистоты…

И он стоит над бездной горной —
Лобастый, замкнутый Мишель,
Как дух изгнанья — непокорный,
И беззащитный, как мишень.

Долой мундир! — открыто сердце!..
Закрой, закрой его скорей,
От пули гордого чеченца,
От хитрой радости царей!

Он — демон. Враг Земного Бога.
Кто в смертной схватке победил?!
Не пощадит его эпоха!
И он ее не пощадит!..

А под глазами — сине-сине…
В больших зрачках — немой вопрос…
И вдалеке — она — Россия…
Своя…немытая до слез!..

Достоевский — от слова «достоинство»,
От достоинства — малый доход.
И соседей великое воинство
Объявило крестовый поход.

Под…             досужими
Ты залег, затаился, как зверь.
И тряслась под ударами дюжими,
И держалась хозяйская дверь.

Русский лес — домовит.
Русский воздух — молод.
Русский чай — духовит.
Русский сахар — колот.

Синь — верста за верстой
И на целом свете
Только Фет да Толстой,
Глупые, как дети…

Дремно думает граф:
«Хорошо в покое!..
И, конечно, я прав,
Веруя в такое…

Вишь, пожаловал ферт —
Мазаны волосья!
И придумал-то — «Фет»! —
Ровно кличка песья!

Ишь, отставил задок! —
Как зайчишка прыток.
Не беда, что жидок,
А беда, что жидок!..»

Драный графский буфет,
Борода Христова.
Желчно думает Фет,
Глядя на Толстого:

«Ах ты, старый старик!
Домотканый гений!
Борода, что парик
На потешной сцене…

Мудровой эрудит!
Дать бы старцу лупку!
Вроде граф, а глядит
Марьюшке под юбку!..»

Эх, ядрена коза! —
В тишине, да молча
Притупили глаза,
А посадка — волчья.

Жизнь — верста за верстой —
Целый век в минуте…
«Нуте-с!» — молвил Толстой.
Фет ответил: «Нуте?..»

«Граф, извиняй! — слова твои пусты, —
Сморгнул денщик, топя лепеху в сале, —
Издревле смерть и кривда мир спасали,
А жизнь и правда прятались в кусты...»
Все возмутилось в Левушке Толстом...
«Прочь!!..» — гаркнул граф и в двери ткнул перстом...
Потом всю ночь казнился над листом...

В двери — скреб-скреб… В окна — тук-тук:
— Лев Николаич! К заутрене не пройдете?..
Вскочил босиком и гаркнул, как мощный петух:
— Да сгинь ваша церква в коровьем помете!

В ханжеском храме молитву гнусят назубок…
Поп с похмела изрыгает акустику чрева…
А в графской каморе двое — Толстой и Бог, —
Оба босые, всклокоченные от гнева!..

Слепые силуэты Петрограда…
Густой туман, как дым пороховой…
А он поник белесой головой
Над столиком трактира «Эльдорадо».

Совсем не «Эльдорадо»… Нет, не то…
Пульсирует заточенная жилка.
Роняет блики смрадная коптилка
На черное старинное пальто.

Шарманка задыхается за дверью,
Надсадно и застуженно сипит…
И деревяшка адская скрипит.
И чья-то рожа смотрит в окна зверем…

Его рука немыслимо бела,
Нет, он не спит, он только стиснул веки.
Как трудно быть мужчиной в этом веке,
Когда зовут в ночи колокола!

А над кабацкой стойкой Незнакомка
Кокоткой размалеванной грустит…
А он — руками белыми хрустит…
А он смеется коротко и ломко…

Потом встает и падает стакан,
И он ногой ступает на осколки.
И сразу в грудь ударит ветер колкий,
И двинется над городом туман.

Он у мальчишки спросит папиросы,
А впереди — неясные, как сны,
Горят в тумане красные костры,
Шагают гулко красные матросы.

Не путайте балы и Блока.
Блок — это бублик ледяной,
И вошь тифозная. И склока
Лохматых девок за спиной.

И тьма, безлюдная, как площадь,
Где все устои нипочем.
Пьяной, дымящийся извозчик,
Весь навесной, как Пугачев.

И тихий стон. И дикий гон.
И сани валятся под вожжи.
И девять ангелов с икон
Детьми голодного Поволжья.

Дежурной улыбкой лучится
С кого-то срисованный бог.
И мечется огненной птицей
За темными окнами Блок.

Он светлые видит аллеи…
Он слышит волшебный рояль…
Воздушное платье алеет…
Пугливо взлетает вуаль…

А тот, волосатый и дикий,
За Музой шагнет в листопад…
И Муза с глазами Юдифи
Лицо запрокинет назад…

Срастаются намертво брови.
Крылатая тень на стене.
Нелепо расплющенный профиль
На тонком холодном стекле.

Клокочущий хорал
Труба переросла…
Пока я лист марал
Судьба перенесла

Твою прямую тень
За тридевять высот
Где белый-белый день
Не меркнет круглый год.

И вещих слов хвалынь
Вливается в покой…
И плещется полынь
Над памятью людской…

А млечную сирень
Прельстила тяжесть сот.
И белый-белый день
За тридевять высот.

И тени на лугу…
И строже всех твоя…
Но замкнут я в кругу
Земного бытия!

И если тяжело
Мне станет — отзовись! —
О вечности жерло,
Прожорливая высь!

«Зарежусь!» — объявил Есенин девке.
«Да что ты? — против Бога и природы?!»
«Зарежусь, говорю! Молчи, дуреха!
Бог добрый, а природа в нас самих!»
Умолкли, выпили, накрылись простыней…
В углу под краном капли отбивали
                                                      последний месяц…
«У, какая грудь!» — пропел поэт
                                         и глухо всхлипнул: «Ма-ма!»
«С. А. Есенин, — подытожил врач.
— Гостиница, дежурную карету, двух санитаров».
Капли отбивали
                          последний месяц…
Колченогий дворник
                          сметал метлой прошедшее число…

Заприметил в кафе Пастернака!..
На пути отфутболил поднос!..
И — дорвался!.. И выхаркнул: «На-ко!..»
И пульнул ему дулю под нос!

Бился… Взрыдывал пьяно и гордо,
Рвал рубаху с заломленных плеч:
«Не кобень, лошадиная морда,
Нашу кровную русскую речь!

Эх, стыдоба от Господа-Бога!
Раскалить бы секиру — да в-ж-жик!»
Бьется раненой птицей Серега —
Гениальный рязанский мужик!

«На роялях учились, пас-куда?!
А у нас отродясь ни кола!..»
И взрывается звоном посуда,
Как рязанские колокола.

Но судьба похитрее воровки:
Хочет жизнь у Сереги украсть.
И до крепкой казенной веревки
Сорок суток отмерила власть.

Бензиновый конь копытами — прыг!
Стоп! — задрожал. Железно заржал.
Пять шажищ к телефону: «Квартира Брик? —
Уехала? Жаль.»
Машинально — за верным «Казбеком» в карман.
На коробку налип грязный листок:
«Маяковский! Мы знаем, что вы — графоман!
Не прячьтесь под лестницей строк!»
Какой-то тени в ручищу — рубль:
«Работал бы, друг, — просить не пришлось!»
Брошен влево вспотевший руль,
Так, что глухо охнула ось!
Рывок! — На дыбы вздымается конь…
Бросок! — мимо ярких афишных портретов.
А прямо в глаза — трехстрочный огонь:
«Маяковский
                      сегодня
                                   в Клубе Поэтов!»
Мертвой хваткой баранку сжал.
Ощутил в ладонях тупую боль.
Ветер в лицо, пыль, жар!
Мчится авто — в клуб! — в бой!

Ну кто не знает Мандельштама?
Фигура-дура, скажем прямо:
Шатун, крамольный стихоплет,
В какой ты цвет его не выкрась.
Одни подачки: ест да пьет.
По виду — грач, по слухам — выкрест.

Но, черт возьми, какой пассаж,
Когда морали строгий страж
Его читает зло в гостиной…
С овчинку кажется уют!
И по лощеным барским спинам
Мурашки вящие снуют!..

Столица. Вкусный пар харчевни
Швейцары сумрачны и древни,
В хрустальной вазе мягкий хлеб.
Патруль — небритый и холодный —
Заглянет — грозный и свободный,
Слюну проглотит: «Ишь ты, нэп!»

Мой Бог! Какая сервировка!
Тарелку взять — нужна сноровка,
Не двинь-ка локтем невзначай…
В окне — тельняшка, клеш, винтовка…
Пиит два супа спросит робко
И для жены — горячий чай.

Цивилизованный приказчик
С хозяйским прозвищем «Проказник»
На полового в нос ворчит.
Весь распомаженный и узкий
Гитарой ласково журчит,
Картавя на манер французский:

             «Вся-то наша жизнюшка,
             Как пустой стакан…
             У меня на сег’дце бг’одит
             Чег’ный таг’акан…»

Морозно хлещут струи водки.
Рагу шипит на сковородке.
Приказчик! Душка! Пей до дна!
Берет высоко и фальшиво
Гитары дряблая струна…
Ах, пшенный суп! Ну что за диво!

Гой, робята! Рви на тройке!
Фордыбачь, российский сын!
Завались в суконной тройке
Хошь — в харчевню, хошь — в Торгсин!..

Время, время — прямо в темя
Бац! — навроде кирпича…
Хлоп ушами — ты уж с теми, —
Дунет шашечка сплеча!..

Хрен, капуста да печенка,
Все сегодня не заздря…
Водка, кровушка, чечетка —
Тридцать три богатыря!

«Вам бы надо б — чьи мы? Чьи мы?
Ну, так можем пачпорт дать…
На печи бы… на печи бы…
Нам бы надо б… нам бы спать…»

Печь высока да калена —
Подюжей жилец сперва!
Ой, потеха! До колена
От жилетки рукава!..

«Слухай, Кузька! — не конфузь-ка!
Не помни на них пальто!»
Широка натура русська! —
Степ — и то чуток не то!..

«Так негоже при народе! —
Слышь, лежачего не бей!..»
Любит пшенку в огороде
Наш залетный воробей!..

Спит под печкой сучка Моська,
Снится ей мосол свиной.
Спит на печке странник Оська
(Ну, конечно, и с женой!)…

Мает маятник судьбину…
Русь! Кладбище да труба…
Через пущу-луговину
Продирается изба…

Под щекой у сучки Моськи
Сохнет Оськин башмачок…
Ая-яй! Не стыдно, Оська?!
Ведь не спишь ты, дурачок!..

«Здрас-сте! Здрас-сте! Нет, не сплю я…
Потому что вот — не сплю…
Вашу родину люблю я!
Нашу родину люблю!…

Почему-то лилипуты
Повставали в уголки
На кривых ножонках путы,
А в глазенках — угольки!..

Как же? — круглые недели
Чтоб ни крыши, ни угла?!
В самом деле, вы хотели,
Чтобы мы как чучела?!

Извините… Мерзость… Мысли…
Просто карлики в углах…
Нам бы надо б в зябкой выси,
Чтоб на легоньких крылах!

Над ветрами колокольни,
Где зарница, как нарыв!
Черной птицей в небо, что ли?
Три ха-ха! — какой наив!

Вы поймите, вы поймите,
Как я счастлив за житье!..
Ну, пожалуйста, возьмите
Сердце алое мое!!.»

В раннем поле, где Морозко
Машет гривушкой льняной,
От села уходит Оська
/Ну, конечно, и с женой!/…

Тайги сухая осыпь.
Ухмылка пахана:
«Не бзди, товарищ Осип!
Всему хана!»

Мертвее смерти в сто раз
Слепой слезы слюда…
Луна — твой вечный сторож —
Туда –сюда…

Снежинки сеет осень.
Аминь. Каюк.
Что хнычешь, бедный Осип,
Слабо — на юг?!..

Хиленькому Осипу
До ума б дожить, —
Сколько можно сослепу
Хныкать и ханжить?

Влезет вместе с пейсами
На чужой диван,
Слушая, как с песнями
Ждет в ночи Иван.

Как совы сонны и недобры воры.
Бесята смерти прыгают в кострах.
И плавают над зоной разговоры
Липучие и едкие, как страх.

В болотине увяз таежный лагерь,
Закручено сплетенье душ и тел.
Земной любви неуловимый ангел
По Северу в тот день не пролетел.

Авторитетный вор (дурачась)
Коль нечего в паскудной зоне пить
Пора слезами глотку окропить,
В утробу непутевую пролить их...
Эй, шмуль, канай сюда,
Ты кто? - политик?..

Поэт
Я — Мандельштам! Я — лодочник!
Безумец, настигнутый зигзагом громовым!
Спалил всю лодку огненный трезубец
И я завис над морем гробовым,
Не перейти пучину смерти вброд!..

Авторитетный вор
Он чокнутый! кило печенья в рот!

Поэт
Я помню, в Петергофской колоннаде
Свистел ветров мучительный кларнет!
На Пасху я послал два слова Наде, —
Ответа нет, увы! — ответа нет!…

Гнусавый
Кого жалеть? Что есть в натуре баба? —
Всего лишь дырка, скользкая, как жаба!

Поэт
Не смейте! Это гнусно!

Авторитетный вор
Не дури. На, лучше, самосаду подкури…

Вор-заика
Б-бабье — они как п-плохонькие лодки,
В любовной жизни н-надобно в-весло…

Гнусавый
Залить бы, что ли, валерьяном глотки,
Да так, чтобы поносом пронесло!…

Поэт
Мне страшно здесь! Лежишь во тьме барака
Как Гоголь, пробудившийся в гробу!

Гнусавый
О чем и речь? Зачем горбатым драка?
Тащи потом несчастье на горбу.

Авторитетный вор
Ты, говорят, был в должности поэта,
Что ж, растолкуй нам в рифмочку про это.

Гнусавый
Пусть пожует жиганской колбасы,
Чтоб укрепить поэтские басы.

Вор-заика
Жри, не давись. Трясется, доходяга.
Что делать? Жизнь — преподлая бодяга.

Авторитетный вор
Поел? Теперь натурой заплати:
Изобрази поэта во плоти!

Поэт
Извольте! Но едва ли вы поймете!
Поэзия не кража, не грабеж!..

Авторитетный вор
Воры, считай, жемчужины в помете,
Копни навоз, авось да разгребешь!

Поэт
Поэзии Божественные чары
Подобны внеземному кораблю!..

Авторитетный вор
Оставь свои загадки для сучары,
А я так созвучия люблю!…

Поэт
Забыл!.. Ах, да! ..
На треснувшей иконе
С ухмылкой сатанинской полубог!..

Авторитетный вор
Поэт, навроде, тоже вор в законе! —
Живет себе как вольный голубок!

Поэт (читает).
Кладбище Вселенной. Полуночь души.
Могу ли во мраке расцвесть я?
Незрячую землю в тишайшей глуши
На ощупь находят созвездья.

Авторитетный вор
Не стыдно, жид! С невинными глазами
Толкаешь нам Серегу из Рязани.
Я смолоду завзятый книгочей,
Профессор ярославских уркачей!

Поэт
Есенин! Чушь! Певец святых коров!
Поэт — как луч столетий и миров!

Авторитетный вор
Цыц! Не вертись, как устрица на блюде!
Тебя, придурка, пригласили люди,
Тебя, барбоса, слушает ворье,
Так расскажи, пожалуйста, свое.

Поэт (читает).
И глух человеческий разум, и слеп.
Мерцают просветы скупые.
Ключицы любимой и горестный хлеб
На ощупь находят слепые.

Авторитетный вор
Над кем смеешься, лагерная рвань?
Кого дурачишь — деревенских вань?

Гнусавый
Поносник! Спер Серегины стишата!
Обдай его баландой из ушата!

Вор-заика
Мы для н-него п-преступники, х-хамье…

Поэт
Клянусь Надеждой, это все — мое!
Я — Мандельштам! — клейменный, именной!
Весь Петроград качался, как хмельной!
Сам Блок сказал: «Строка сечет как розга!..»

Гнусавый
Огладь его орясиной вдоль мозга!

Вор-заика
Он полудурок, б-брось его, н-не трожь!
Б-боюсь к-кровянки, аж в к-коленках дрожь!

Авторитетный вор
Пусть не наглеет!Фраер! Тварь! Дебил!
На получи! (бьет)

Вор-заика
Да ты его п-прибил!…
Авторитетный вор.
Не будоражьте душу, Бога ради!…

Поэт
Кровь…Умираю… Передайте Наде…

Авторитетный вор
Эй, работяги! Тут один шакал
Упал и в рай небесный ускакал!
(Ворам вполголоса)
Атас! Расход! Что приуныли, братцы?
Давай, урло, запишем жида в святцы!

Эпилог
Где тени мертвых бродят не дыша,
Где вьюга воет лагерной сиреной,
Гори-гори одна во всей вселенной
Незрячая молочная душа.

Где говорят земля смешалась с небом,
Где ни ходьба ни гоже, ни езда
Над ледяным закостенелым снегом
Гори-гори младенчества звезда.

«Ну что, товарищ Коба? —
Дела, конечно, во!..
Смотри, товарищ, в оба!» —
Смеется Дурново.

«Смакуй, товарищ, трубку!
С курсистками кути!
Да шибче мясорубку
Марксистскую крути!

И что там Ангел смерти! —
Барашек завитой,
В моей секретной смете
Ты слиток золотой!»

Идет товарищ Коба
Сквозь мутный Петроград,
Марксист до гроба!
До гроба — гад.

Я вижу Ахматову Анну:
Безумные четки в руках,
И розы открытую рану
На черных житейских шелках.

А в медленном взгляде — бравада,
И страсти тягучая мгла…
А в царственном жесте — блокада,
В которой до гроба жила.

Ахматова Есенина раскрыла —
В досужий час, под лампой костяной…
Исчезли в окнах дьявольские рыла,
Жалкуют очи с детской косиной.
Ахматова Есенина листает,
Высокомерье царственное тает.
Глядишь — и Бога молча позовет.
Ахматова Есенина читает —
Безвинного Есенина читает…
Наивного Есенина читает…
Ахматова Отчизну познает.

Словила в зеркале украдкой
Прическу с ханжеской укладкой,

Румян вульгарные значки
И ненормальные зрачки.

А кто-то смачный за спиной
Сопит с невинностью свиной.

Трельяж — стариннейшая проза, —
Плод пограничного невроза.

Рассказал мне в ГУМе Лёва,
Бросив: «Как дела?»
Что кадета Гумилёва
Анька продала.

Был как выдох почерк беглый,
Рвался вкривь и вкось:
«Мол, не муж, — каратель беглый,
Сахарная кость».

Остывал в тюремной яме,
Около колов.
Растрепались языками
Сто колоколов.

Чу! — пошла по жизни Анна
В траурных шелках,
С розой, огненной, как рана,
С четками в руках.

Что тоскуешь, русский человек,
Над воскресной свахой-заливахой?
Ты утрись-ка, русский человек
До пупа разодранной рубахой.

Эх, Семен! Камаринский мужик!
Милый, безобидный мужичище!
Распусти-ка лучше свой язык
Да запрячь подальше кулачище…

Далеко ли, братец, до греха,
Коли день воскресный на пределе,
Запусти-ка, братец, «петуха»,
Так чтоб бревна в стенах загудели.

«Эх, коза! — ядрена-вошь! —
Что посеешь — то пожнешь!..
Что посеешь — то пожнешь:
Ни хрена не разберешь…»

Эх, коза… Стекольные глаза!
Аж душа воскресшая взопрела!
Где упала шалая слеза,
Там клеенка малость прогорела.

Что тоскуешь, русский человек?
Что скрежещешь зубьями — до боли?
Все пройдет, как прошлогодний снег.
Выпьем, что ли?!..

Да здравствует поэзия ума! —
Гордыня стилизованного духа!
Не дама, а скорее молодуха,
Солохи процветающей кума.

На тех подмостках, что пойдут на слом,
Среди декоративных изб и тынов,
Стоит с ухмылкой Леонид Мартынов,
Наряженный мифическим послом.

Да, трудно, брат, работать Солженицыным, —
Косясь на окна, взращивать строку…
Так есаул, подбитый под Царицыном,
В крестьянской робе прятался в стогу.

Трещит забор под чужеродным трением,
Всю ночь визжит как резаный вокзал,
И думает Исаич: «Был бы гением,
Я б вам, христопродавцы, показал!!.»

Художник подмигнул: «Поздравь! Гастрит и астма!
И с бабами дошел, считай, что до маразма!
Неделю в рот не брал, вчера гульнул и вот,
Ни охнуть, ни дыхнуть и спазмы рвут живот.
Как видно я бельмо у черта на глазу!...
Ба! — хочешь на листе узреть мои страданья?
С похмелья набросал какую-то бузу…»
И показал планету…нет, слезу…
Чуть сплющенную космосом слезу,
Набухшую в глазнице мирозданья.
И едко хохотнул: «От нашенских грехов,
От всех всемирных войн и камерных стихов
Когда-нибудь сей плод немыслимо разбухнет
И в солнечный котел — увы и ах, но рухнет!»
Художник жрал вермут и лопал колбасу
И пальцем ковырял в приплюснутом носу.