Оцепенение цепляется за травы и цепенеет на песке,
Не поднимая головы. Дубравы застыли неподвижно вдалеке.
Лишь шмель гудит, но звук — оцепененья не прерывает в воздухе густом.
Постой, оцепеневшее мгновенье, —
Продлись еще, продлись, оцепененье,
                                                                полетом, замершим над замершим кустом
Шиповника с раскрытыми цветами, с влекущей сердцевиной золотой,
Пронизанной тончайшими лучами тычинок. Замерший, оцепенелый зной,
Переходящий в неподвижность долгим горением. Смертельно-сладкий яд.
Горение не оставляет тени в зените полдня. В полдень тени нет.
Прибитый солнцем и оцепененьем к земле — горячей жизни след.

Лене Шварц нравилось жить в империи,
Где в подбрюшье — жаркая Средняя Азия,
А лоб охлаждают льды,
Где разворот плеча от Балтики до Тихого океана,
Где Камчатка свисает как широкий рукав.

Это пространство
                     входит в наше сознание.
Значит ли это, что, у поляков и немцев,
                                  а тем более у швейцарцев
Или жителей Люксембурга
Внутреннее пространство все-таки ограничено?
Как я их понимаю! И я ощутила примерно то же,
Когда жила на Куршской косе
Шириною до 10 километров
И во время прогулок
То и дело натыкалась на берег:
Мне было как-то непривычно и неуютно.
То ли дело наши леса
К востоку от Петербурга,
Без конца и без края,
Тянущиеся до Урала
                                      и за Урал.

Не потому ли малые страны
Так стремятся к всеобщей глобализации,
И каждый их житель хочет считать себя
Гражданином мира?
Не потому ли влечет нас Космос?

А как же наш первобытный предок,
Осознававший лишь то пространство,
В котором жил и перемещался?
Но все же и он мог увидеть Небо
И Звезды — вслед за полетом птицы.

Черепаха в ручье, пронизанном солнцем.
Круглый панцирь и круглая галька.
Лишь плоский берег, сверкание влаги —
Все нестерпимо ярко и резко.

Мягкие тени хвойного леса,
Сумрак, сгущающийся под елью,
Темные мхи над черной землею,
Куда никогда не доходит прямое солнце.

Все переходы от севера к югу,
Смена черных и светлых клавиш,
Пятна горя и пятна счастья —
Жизнь со смертью ведет игру.
И черепаха в ручье перевернута —
Светлое донце — зеркальное солнышко,
Скрывает внутренний мрак.

Чем отличаемся мы от бабочки?
Она окукливается и вылетает
Из тьмы, из кокона лишь однажды,
Мы же имеем много рождений:
Младенчество, детство, юность и зрелость.
Каждой душе нашей жизни даются
Новые крылья новой расцветки,
Умирает сначала Голубой мотылек,
За ним — Белянка и Изумрудница,
Потом Огневка и Перламутровка,
Следом — Бражник и Махаон,
Затем идут Шелкопряд с Землемером,
Последними — Траурница, Психея,
Бабочка Мертвая голова.
Кто из нас счастливей? Что лучше —
Возрождаться снова и снова
Или же умереть единожды?
Ведь умирать — больно.

Горячий, мохнатый, гудящий
В цветок ударяющий шмель
В заросшей лианами чаще,
Где всех ощутимее — хмель:
Дурманит, и манит, и мучит.
Прильнув, ускользает опять.
А воздух густой и тягучий,
И сладко, и трудно дышать.
Да воздух уже и не нужен:
Ведь снова вдохнуть — не суметь.
И сладостно голову кружит
Густая, горячая смерть.

Я грешна. Нет, не всех насекомых
Я люблю. И бессмертный Кащей
Не страшнее из сказок знакомых,
Чем раздутое тело клещей:

Непомерно короткие лапки,
Смертоносный пульсирует шар
Черной силою въедливой хватки,
В красных глазках — завистливый жар,

Злобный, колющий и ненасытный,
И слюна вожделенно бежит.
Образ жизни, конечно же, скрытный —
Как подкожный живет паразит.

Не поймаешь такого уродца
Даже в самую мелкую сеть:
Ведь пока наших сил не напьется,
Он малюсенький — не разглядеть.

Негнущиеся, неживые раскрыла плоскости крыла,
В одну черту соединила, и поднялась, и поплыла.
Сама душа, владея чувством, так совершает перелет —
И ни один не дрогнет мускул, и усиком не поведет.

Эти птички-пичужки в джинсиках
Голубых — как синички строгие:
И головки словно на винтиках,
И такие же тонконогие,
И щебечут, косясь украдкою
На знакомых соседских мальчиков,
И конфеты с начинкой сладкою
Достают из хрустящих фантиков,
И от быстреньких глазок-пуговок
До коротенького хвоста
Хорошеют. Зачем их спугивать
С облюбованного куста?

Отталкиваясь лапками от ветки
Легко взрезает грудью плоть небес,
Но в каждой мышце, связке, в каждой клетке
Идет тяжелый слаженный процесс.
И новый стих парит легчайшей птицей,
Хотя словам и крови тяжело,
Над белым светом белою страницей
И припадает на одно крыло.

Туманно пыльная. В гранитных берегах,
От водорослей чуть зеленоватых,
В провисших над водою проводах
И сонных чайках — на высоких лапах
Стоящих вдоль изогнутых перил
На столбиках — на равных интервалах,
Как будто архитектор повторил
Их контур в обтекаемых овалах.
Вялотекущей жизни магистраль
В застывших льдами петербургских глыбах,
Лишь тусклая поблескивает сталь
В ее тяжелых медленных изгибах,
Похожих на движение страны
Сегодняшней — с ее тяжелое глиной.
И все же почки клейкие нежны
На наклоненной ветке тополиной.

Поющий дождь струится за окном
И светлой строчкой темень прошивает,
Строчит, строчит на языке родном,
Захлебываясь, снова начинает,
В ночную землю, сам в себя влюблен,
Всю пустоту собою заполняя,
Прерывистый и непрерывный, он
Как жизнь сама, как нить ее сквозная.

Куда уходит дождик? В шар земной,
А может быть, насквозь его пронзает;
Как сквозь клубок огромный шерстяной
Его стальные спицы вылезают.
И кто-нибудь другой с той стороны
Склоняет ухо к тем же самым звукам,
Что мне сейчас отчетливо слышны
В движенье ночи темно-близоруком.

Воронка уха втягивает звук,
И кажется, он сам туда стремится,
Так мотылек в цветка раскрытый люк
Стремится поскорее опуститься.
Но ухо не похоже на цветок
И не сулит нектара и награды.
Зачем же звук летит, как мотылек,
Туда, где ждут его и будут рады?

Букет цветов любовно дарит нам
Все краски, на которые способен,
Бордо и кобальт, с тенью пополам,
Он, как словарь художника, подробен,
Где места всем оттенкам и словам
Как на лугу раскидистом довольно,
Где, как всегда, несущим стебелькам
Одновременно — радостно и больно.

Эти струи дождя, омывающий ток,
Или воздух просохший и чистый,
Эти ритмы, скрепленные рифмами строк —
Двуединые антагонисты.

Вылетают птенцы из отеческих гнезд,
Но вернутся назад непременно,
Как прилив и отлив, и кружение звезд
Вкруг единого центра вселенной.

Эти вечные лики — рожденье и смерть,
Словно звезды, вращаясь по кругу,
Могут в зеркало дня или ночи смотреть,
Равномерно сменяя друг друга.

Это — вздрогнут и снова затихнут листы,
Это тени и яркие блики,
Это — ты или я, это я или ты —
Двуедины, как Янус двуликий.

Вновь почерневший ствол березы
И чернота ее ветвей
Взамен серебряных морозов,
Звенящих в воздухе над ней,

Взамен серебряного века,
Что шествовал за золотым…
Еще классическая дека
Звучит звучанием своим.

Но стиль и образ разрушая,
Слетелась армия птенцов,
А рядом процветает стая
Патриотических певцов.

Одним все в кайф, прикольно, клево,
Другим — избушки всех мастей,
Кресты и церкви — что ни слово.
Береза хмурится сурово,
И капли падают с ветвей.