ПРИСЯЖНЫЙ СМЕХОТВОРЕЦ
ПАВЕЛ ВЕЙНБЕРГ
Младший брат, Павел Исаевич, как это подобало отпрыску семейства Вейнбергов, был одержим неукротимой страстью к театру, однако с явным уклоном в сторону комедии. Тому немало способствовал рано обнаружившийся в нем дар имитатора-пародиста. Он был настолько переимчив, что самым точным образом изображал чужие манеры, жесты, речь, улавливая характерные особенности интонации, мелодику и тембр голоса. Сызмальства он настолько виртуозно передразнивал товарищей детских игр и домочадцев, что вызывал взрывы искреннего смеха. А как уморительно пародировал он говор одесских обывателей — евреев, греков, армян; корчил такие забавные рожи, что национальные типажи выходили потешно и весьма натурально.
Вместе с отцом он неизменно посещал все театральные премьеры и дивертисменты, хаживал за кулисы и знал лично многих знаменитых лицедеев. Но из всех спектаклей особенно сильное впечатление произвели на Павла «сцены из народного быта» блистательного рассказчика-импровизатора Ивана Горбунова (1831–1896), гастролировавшего тогда в Одессе. Сей мастер перевоплощения, в каком бы обличии ни являлся публике — купца ли, мастерового, фабричного рабочего, приказчика, городового или околоточного и т. д. — говорил таким своеобычным и сочным языком, что возникали удивительно яркие, живые образы. Это Горбунов сделал общепопулярным жанр устного рассказа, это его юмор «рассыпался по всей России и вошел в поговорки, в пословицы».
Павел и сам готов был «шутить и век шутить», а вот об учении не радел вовсе, за что взыскательный Исай Семёнович частенько драл его розгами, обставляя такую экзекуцию всякий раз новыми остроумными аргументами. Но наш герой готов был терпеть и даже ждал порки, лишь бы только слышать шутейные эскапады изобретательного отца. Он и сам без устали каламбурил, впрочем, часто обидно, с издевкой — про таких говорят: «ради красного словца не пожалеет родного отца». Очень любил анекдоты, которые записывал в специальную тетрадь (потом он будет даже платить за них, а за наиболее удачные презентовать дорогостоящие галстуки).
О набожности Павла судить трудно, нет данных и о его отношении к астрологии. Любопытно, что гороскоп Вейнберга тем не менее существует (и составлен он в наши дни), и содержит его весьма точный психологический портрет (http://astrovips.com/astro/ru/person/13094/1.html). Отмечаются такие его качества, как инициатива и смелость, желание выделиться из общей массы, но при этом отчаянная самоуверенность, и, главное, — крайняя неразборчивость в средствах для достижения цели: он не гнушается тем, чтобы хорошо толкаться локтями, а подчас и бить ниже пояса. И еще: такие, как Вейнберг, не видят своих поражений, и поэтому беда всегда приходит для них неожиданно, мир рушится, и часто это бывает связано с тяжелыми заболеваниями.
О том, насколько верны пророчества астролога, речь впереди. Что же до вожделенной цели, то таковая обозначилась рано. Павел вознамерился стать актером, он «хотел на пьедестал, хотел аплодисментов и букетов». И непременно быть кумиром десятков, да, что там, — сотен тысяч благодарных зрителей! И тогда он, Павел Вейнберг, равновеликий самому Горбунову, превзойдет и посрамит старшего брата Петра, даром, что тот так налегал на науки. Похоже, подспудное желание вызвать на соревнование и победить известного брата-литератора и было той силой, что одушевляла действия нашего славолюбивого героя. За ценой он не стоял, освобождая мысли от всего лишнего, наносного и не заморачиваясь по пустякам. Потому, наверное, во 2-й одесской гимназии, куда определил его отец, он учился из рук вон плохо и дошел только до младших классов, после чего был отчислен. Глубоко антипатична ему была и служба мелким клерком на Одесской железной дороге, и если бы не отдушина (любительские спектакли в свободное от работы время, где он играл преимущественно комические роли), жизнь его была бы совсем несносной. И может статься, заветная цель так и осталась бы миражом, пустым мечтанием (сколько их, безвестных актеришек!), если бы в нужный момент он не схватил удачу за хвост.
Киевский мемуарист и театрал Сергей Ярон утверждает, что «Вейнберг избрал своей специальностью рассказы из еврейского быта совершенно случайно». И приводит судьбоносный для Павла эпизод, когда в 1866 году он впервые выступил со своими опусами на любительском спектакле, причем читал «визгливым, резавшим слух голосом», так «подходившим к еврейскому акценту при передаче рассказов». На самом же деле, ровно в тот самый день, когда этот стройный, подвижный юноша семитической наружности выступил со своими анекдотами про евреев, отчаянно коверкая русские слова, он вдруг понял: это голос его, Павла Вейнберга, Фортуны. Утрируя еврейское произношение, он все нагнетал и нагнетал иронические модуляции, возбуждая к своим героям брезгливый и презрительный смех:
— Ви завсем как дворники: ви вшегда во двор ходите!
— Оштавьте, бабишка, от ваш кроме ашкарбительства никакого лашки нельзя получить…
— Ти корова!
— От такого же самого предмету я этого слово слышу.
Надо сказать, такое коверканье речи было своего рода ноу-хау Павла Исаевича. И это несмотря на то, что у него, конечно, были и учителя. Лингвист Роман Якобсон усмотрел в пассажах Вейнберга ряд «трафаретных способов изображения еврейского акцента русской речи», используемых еще литераторами начала XIX века. Однако неистощимый Павел Исаевич в своей имитации местечкового говора заткнул за пояс всех предшественников и был в своем роде вполне оригинален. Он извлекал комический эффект не только из нарушения норм русской орфоэпии («вже» (уже), «брыльянт», «каравул», «мене», «з вэкселями» и т.д), но из акцента, интонации, из неправильного словоупотребления, из неверного построения фразы. Александр Бенуа будет говорить об особом «уморительном жидовском жаргоне» Вейнберга. А литературовед Семён Венгеров утверждал, что весь юмор его только и держится на передразнивании речи евреев. Примечательно, что газета «Киевское слово» (1889, № 674) будет писать о «карикатурах, разговаривающих языком рассказов Вейнберга».
Таким образом, Вейнберг создает нечто вроде антисемитского новояза. И весьма сомнительно, чтобы он был мучим какими-либо душевными борениями, позволительно ли унижать достоинство своего народа. Неистовый ревнитель славы, он радовался, что безошибочно угадал свое подлинное амплуа. Перефразируя песню Владимира Высоцкого «Антисемиты», на его, Вейнберга, стороне были и «закон», дискриминирующий иудеев в империи, и «поддержка и энтузиазм миллиона» юдофобов. Ведь это даже хорошо, что он сам из евреев, да еще и с такой характерной фамилией, — тем натуральнее и комичнее зазвучат его пассажи. А изображаемые им незадачливые, коверкающие язык соплеменники, надо думать, не позволят русскому зрителю усомниться: он-то, Павел Исаевич — прогрессист, национальным предрассудкам чужд.
Так Вейнберг, играя на самых низменных инстинктах плебса, «случайно» ввел в обиход, как он его называл, «еврейский жанр». В известном смысле его можно назвать лансером (от глагола «lancer» — запускать, вводить, кидать) новой, весьма востребованной обществом моды: он превратил карикатуру на своих соплеменников в коммерчески выгодный, ходкий товар. Некоторые исследователи говорят о приоритете Вейнберга, превратившего «сцены из еврейского быта» в эстрадный жанр. «По стопам Вейнберга пошли молодые да ранние — Владимир Хенкин, Леонид Утёсов…, — пишет израильский литературовед Арье-Лейб. — По этой причине Аркановы и Жванецкие тоже «родом из Вейнберга». Однако позднейшие сатирики начисто лишили этот жанр его юдофобской подкладки, главенствующей в пассажах Вейнберга. К тому же, как отмечает автор монографии «Русский театр и евреи» (Т. 1, Иерусалим, 1988) Виктория Левитина, Вейнберг очевидным образом исходил из популярного тогда устного рассказа с его метким языком и полнокровными образами, представленного такими яркими его исполнителями, как Иван Горбунов, Пров и Михаил Садовские. Но Павел трансформировал этот жанр до неузнаваемости. Его целью было не ознакомление слушателей с жизнью непонятного для них народа, но издевательство над ним, злобная карикатура. И успех не заставил себя ждать, поскольку такие репризы были тогда новинкой.
Анекдоты про абрамчиков давали сбор, а их рассказчик сразу же стал артистом кассовым. Неудивительно, что одесский театральный деятель Фолетти приглашает его выступать на разных сценических подмостках. Когда же был образован Одесский русский театр, где выступала труппа известного актера и антрепренера Николая Михайловского (1811–1882), Вейнберг был туда принят и, помимо своих «еврейских» реприз, с которыми продолжал выступать на разных сценах, играл в спектаклях, причем не последние роли. Он, подобно старшему брату Петру, играл Хлестакова в гоголевском «Ревизоре», а также Англичанина Джона в водевиле Сергея Бойкова «Купленный выстрел». Но более всего он имел успех, исполняя роли евреев и евреек. Так, в «героической комедии» Нестора Кукольника из Петровских времен, «Маркитантка», он был неподражаем в образе корчмаря Ицки. Сей персонаж выдержан в водевильных тонах: от предательства он удерживается с трудом, трусость борется в нем с благодарностью к русским, спасшим его от шведов. Своим ничтожеством, отсутствием чувства собственного достоинства, собачьей преданностью русским, этот еврей вызывает скорее брезгливое снисхождение. К тому же, Вейнберг «обогатил» речь Ицки характерным для своих рассказов местечковым акцентом (в оригинале тот лишь однажды восклицал: «ай-вай-вай-мир»).
В 1870 году Вейнберг дебютирует в печати, издав в Петербурге книжку «Сцены из еврейского быта», получившую вскоре шумную известность. Это были короткие сценки, точнее анекдоты. Два — три персонажа, два-три штриха. Никаких описаний, только диалог. Никаких аксессуаров, ни костюма, ни грима. Зато преувеличенно яркая речь. Актерская задача — мгновенное перевоплощение — достигалась только языковой характеристикой. Поэтому смаковались неправильные выражения, придумывались немыслимые пассажи.
Обратимся же к самому оригиналу. Перед нами «Письмо» из Петербурга бердичевского еврея Абрама Брумгера своему знакомцу Шмулю Зейловичу. Наивно-доверительный тон послания, адресованного «понимающему» соплеменнику, помогает автору-очернителю показать узость мысли и нравственное убожество иудеев, оказавшихся в столице, благодаря разрешительным либеральным узаконениям Александра-Освободителя. Беззастенчивые откровения Брумгера поражают отчаянной наглостью и очень походят на своего рода самоизвет. Вот что он пишет относительно получивших право на жительство в Петербурге единоверцах: «Ти знаешь, што вшакого еврей ждесь должен с какого-нибудь ремесло занятье иметь, патаму нам иначе ждесь жить невозможна [законом 28 июня 1865 года внутренние губернии империи были открыты для евреев-ремесленников и мастеров — Л. Б.]. Ну, а Янкель, звестно, ведь умного еврей; он сибе скоро шделал ремесло! Деньги немного имел и шделал контора, чтобы деньги под залог вещи давать; шлава Богу это хорошо; патаму в Петербург много без деньги сидют, и нас все очинь благодарят, что ми добрые евреи бедным людям помогаем».
Сарказм бьет в глаза: под маркой разрешенными властями занятием производительным трудом, ремеслами, евреи, дескать, паразитируют, занимаясь презренным ростовщичеством*. Отвратительно и бахвальство Брумгера, что одна из железных дорог «в наши еврейские руки попалась», а также то, что все оказавшиеся в столице евреи якобы находятся между собой в тесной спайке («как будто храбрые шалдаты на войну идут»). Об уровне культуры сего местечкового выходца говорит следующее: очень ему не нравится, что в Петербурге нельзя кричать во все горло — «в Бердичеве в сто раз лучше: на улице целый гвалт паднимать можна, и даже вшем это очень приятно».
Сценка «Экзамен в Еврейском училище» изображает «маленького еврея» совершеннейшим неучем. Он несет такую несусветную околесицу, что, казалось бы, сразу же должен получить от ворот поворот. Но учитель, дабы насладиться самому и потешить читателя его непроходимой тупостью, а также уморительным коверканьем русской речи (Вейнберг включает свой излюбленный прием), упорно продолжает экзаменовать его по всем предметам:
Учитель (давая ему книгу).
Прочитайте что-нибудь.
Ученик (читая).
Балшой корабль пливал на бурнующим волнам…
А вот как ученик по заданию учителя склоняет слово «пароход»:
Ученик (склоняет)
Я перэход, ти перэход, он перэход, ми перэходы, вы перэходы, они перэходы. Я бил перэход.
Русскую словесность ученик знает разве только понаслышке. Вот как звучит в его исполнении отрывок из классического текста Лермонтова, упорно называемого им «штихотворение "Мачта"»:
Вместе с отцом он неизменно посещал все театральные премьеры и дивертисменты, хаживал за кулисы и знал лично многих знаменитых лицедеев. Но из всех спектаклей особенно сильное впечатление произвели на Павла «сцены из народного быта» блистательного рассказчика-импровизатора Ивана Горбунова (1831–1896), гастролировавшего тогда в Одессе. Сей мастер перевоплощения, в каком бы обличии ни являлся публике — купца ли, мастерового, фабричного рабочего, приказчика, городового или околоточного и т. д. — говорил таким своеобычным и сочным языком, что возникали удивительно яркие, живые образы. Это Горбунов сделал общепопулярным жанр устного рассказа, это его юмор «рассыпался по всей России и вошел в поговорки, в пословицы».
Павел и сам готов был «шутить и век шутить», а вот об учении не радел вовсе, за что взыскательный Исай Семёнович частенько драл его розгами, обставляя такую экзекуцию всякий раз новыми остроумными аргументами. Но наш герой готов был терпеть и даже ждал порки, лишь бы только слышать шутейные эскапады изобретательного отца. Он и сам без устали каламбурил, впрочем, часто обидно, с издевкой — про таких говорят: «ради красного словца не пожалеет родного отца». Очень любил анекдоты, которые записывал в специальную тетрадь (потом он будет даже платить за них, а за наиболее удачные презентовать дорогостоящие галстуки).
О набожности Павла судить трудно, нет данных и о его отношении к астрологии. Любопытно, что гороскоп Вейнберга тем не менее существует (и составлен он в наши дни), и содержит его весьма точный психологический портрет (http://astrovips.com/astro/ru/person/13094/1.html). Отмечаются такие его качества, как инициатива и смелость, желание выделиться из общей массы, но при этом отчаянная самоуверенность, и, главное, — крайняя неразборчивость в средствах для достижения цели: он не гнушается тем, чтобы хорошо толкаться локтями, а подчас и бить ниже пояса. И еще: такие, как Вейнберг, не видят своих поражений, и поэтому беда всегда приходит для них неожиданно, мир рушится, и часто это бывает связано с тяжелыми заболеваниями.
О том, насколько верны пророчества астролога, речь впереди. Что же до вожделенной цели, то таковая обозначилась рано. Павел вознамерился стать актером, он «хотел на пьедестал, хотел аплодисментов и букетов». И непременно быть кумиром десятков, да, что там, — сотен тысяч благодарных зрителей! И тогда он, Павел Вейнберг, равновеликий самому Горбунову, превзойдет и посрамит старшего брата Петра, даром, что тот так налегал на науки. Похоже, подспудное желание вызвать на соревнование и победить известного брата-литератора и было той силой, что одушевляла действия нашего славолюбивого героя. За ценой он не стоял, освобождая мысли от всего лишнего, наносного и не заморачиваясь по пустякам. Потому, наверное, во 2-й одесской гимназии, куда определил его отец, он учился из рук вон плохо и дошел только до младших классов, после чего был отчислен. Глубоко антипатична ему была и служба мелким клерком на Одесской железной дороге, и если бы не отдушина (любительские спектакли в свободное от работы время, где он играл преимущественно комические роли), жизнь его была бы совсем несносной. И может статься, заветная цель так и осталась бы миражом, пустым мечтанием (сколько их, безвестных актеришек!), если бы в нужный момент он не схватил удачу за хвост.
Киевский мемуарист и театрал Сергей Ярон утверждает, что «Вейнберг избрал своей специальностью рассказы из еврейского быта совершенно случайно». И приводит судьбоносный для Павла эпизод, когда в 1866 году он впервые выступил со своими опусами на любительском спектакле, причем читал «визгливым, резавшим слух голосом», так «подходившим к еврейскому акценту при передаче рассказов». На самом же деле, ровно в тот самый день, когда этот стройный, подвижный юноша семитической наружности выступил со своими анекдотами про евреев, отчаянно коверкая русские слова, он вдруг понял: это голос его, Павла Вейнберга, Фортуны. Утрируя еврейское произношение, он все нагнетал и нагнетал иронические модуляции, возбуждая к своим героям брезгливый и презрительный смех:
— Ви завсем как дворники: ви вшегда во двор ходите!
— Оштавьте, бабишка, от ваш кроме ашкарбительства никакого лашки нельзя получить…
— Ти корова!
— От такого же самого предмету я этого слово слышу.
Надо сказать, такое коверканье речи было своего рода ноу-хау Павла Исаевича. И это несмотря на то, что у него, конечно, были и учителя. Лингвист Роман Якобсон усмотрел в пассажах Вейнберга ряд «трафаретных способов изображения еврейского акцента русской речи», используемых еще литераторами начала XIX века. Однако неистощимый Павел Исаевич в своей имитации местечкового говора заткнул за пояс всех предшественников и был в своем роде вполне оригинален. Он извлекал комический эффект не только из нарушения норм русской орфоэпии («вже» (уже), «брыльянт», «каравул», «мене», «з вэкселями» и т.д), но из акцента, интонации, из неправильного словоупотребления, из неверного построения фразы. Александр Бенуа будет говорить об особом «уморительном жидовском жаргоне» Вейнберга. А литературовед Семён Венгеров утверждал, что весь юмор его только и держится на передразнивании речи евреев. Примечательно, что газета «Киевское слово» (1889, № 674) будет писать о «карикатурах, разговаривающих языком рассказов Вейнберга».
Таким образом, Вейнберг создает нечто вроде антисемитского новояза. И весьма сомнительно, чтобы он был мучим какими-либо душевными борениями, позволительно ли унижать достоинство своего народа. Неистовый ревнитель славы, он радовался, что безошибочно угадал свое подлинное амплуа. Перефразируя песню Владимира Высоцкого «Антисемиты», на его, Вейнберга, стороне были и «закон», дискриминирующий иудеев в империи, и «поддержка и энтузиазм миллиона» юдофобов. Ведь это даже хорошо, что он сам из евреев, да еще и с такой характерной фамилией, — тем натуральнее и комичнее зазвучат его пассажи. А изображаемые им незадачливые, коверкающие язык соплеменники, надо думать, не позволят русскому зрителю усомниться: он-то, Павел Исаевич — прогрессист, национальным предрассудкам чужд.
Так Вейнберг, играя на самых низменных инстинктах плебса, «случайно» ввел в обиход, как он его называл, «еврейский жанр». В известном смысле его можно назвать лансером (от глагола «lancer» — запускать, вводить, кидать) новой, весьма востребованной обществом моды: он превратил карикатуру на своих соплеменников в коммерчески выгодный, ходкий товар. Некоторые исследователи говорят о приоритете Вейнберга, превратившего «сцены из еврейского быта» в эстрадный жанр. «По стопам Вейнберга пошли молодые да ранние — Владимир Хенкин, Леонид Утёсов…, — пишет израильский литературовед Арье-Лейб. — По этой причине Аркановы и Жванецкие тоже «родом из Вейнберга». Однако позднейшие сатирики начисто лишили этот жанр его юдофобской подкладки, главенствующей в пассажах Вейнберга. К тому же, как отмечает автор монографии «Русский театр и евреи» (Т. 1, Иерусалим, 1988) Виктория Левитина, Вейнберг очевидным образом исходил из популярного тогда устного рассказа с его метким языком и полнокровными образами, представленного такими яркими его исполнителями, как Иван Горбунов, Пров и Михаил Садовские. Но Павел трансформировал этот жанр до неузнаваемости. Его целью было не ознакомление слушателей с жизнью непонятного для них народа, но издевательство над ним, злобная карикатура. И успех не заставил себя ждать, поскольку такие репризы были тогда новинкой.
Анекдоты про абрамчиков давали сбор, а их рассказчик сразу же стал артистом кассовым. Неудивительно, что одесский театральный деятель Фолетти приглашает его выступать на разных сценических подмостках. Когда же был образован Одесский русский театр, где выступала труппа известного актера и антрепренера Николая Михайловского (1811–1882), Вейнберг был туда принят и, помимо своих «еврейских» реприз, с которыми продолжал выступать на разных сценах, играл в спектаклях, причем не последние роли. Он, подобно старшему брату Петру, играл Хлестакова в гоголевском «Ревизоре», а также Англичанина Джона в водевиле Сергея Бойкова «Купленный выстрел». Но более всего он имел успех, исполняя роли евреев и евреек. Так, в «героической комедии» Нестора Кукольника из Петровских времен, «Маркитантка», он был неподражаем в образе корчмаря Ицки. Сей персонаж выдержан в водевильных тонах: от предательства он удерживается с трудом, трусость борется в нем с благодарностью к русским, спасшим его от шведов. Своим ничтожеством, отсутствием чувства собственного достоинства, собачьей преданностью русским, этот еврей вызывает скорее брезгливое снисхождение. К тому же, Вейнберг «обогатил» речь Ицки характерным для своих рассказов местечковым акцентом (в оригинале тот лишь однажды восклицал: «ай-вай-вай-мир»).
В 1870 году Вейнберг дебютирует в печати, издав в Петербурге книжку «Сцены из еврейского быта», получившую вскоре шумную известность. Это были короткие сценки, точнее анекдоты. Два — три персонажа, два-три штриха. Никаких описаний, только диалог. Никаких аксессуаров, ни костюма, ни грима. Зато преувеличенно яркая речь. Актерская задача — мгновенное перевоплощение — достигалась только языковой характеристикой. Поэтому смаковались неправильные выражения, придумывались немыслимые пассажи.
Обратимся же к самому оригиналу. Перед нами «Письмо» из Петербурга бердичевского еврея Абрама Брумгера своему знакомцу Шмулю Зейловичу. Наивно-доверительный тон послания, адресованного «понимающему» соплеменнику, помогает автору-очернителю показать узость мысли и нравственное убожество иудеев, оказавшихся в столице, благодаря разрешительным либеральным узаконениям Александра-Освободителя. Беззастенчивые откровения Брумгера поражают отчаянной наглостью и очень походят на своего рода самоизвет. Вот что он пишет относительно получивших право на жительство в Петербурге единоверцах: «Ти знаешь, што вшакого еврей ждесь должен с какого-нибудь ремесло занятье иметь, патаму нам иначе ждесь жить невозможна [законом 28 июня 1865 года внутренние губернии империи были открыты для евреев-ремесленников и мастеров — Л. Б.]. Ну, а Янкель, звестно, ведь умного еврей; он сибе скоро шделал ремесло! Деньги немного имел и шделал контора, чтобы деньги под залог вещи давать; шлава Богу это хорошо; патаму в Петербург много без деньги сидют, и нас все очинь благодарят, что ми добрые евреи бедным людям помогаем».
Сарказм бьет в глаза: под маркой разрешенными властями занятием производительным трудом, ремеслами, евреи, дескать, паразитируют, занимаясь презренным ростовщичеством*. Отвратительно и бахвальство Брумгера, что одна из железных дорог «в наши еврейские руки попалась», а также то, что все оказавшиеся в столице евреи якобы находятся между собой в тесной спайке («как будто храбрые шалдаты на войну идут»). Об уровне культуры сего местечкового выходца говорит следующее: очень ему не нравится, что в Петербурге нельзя кричать во все горло — «в Бердичеве в сто раз лучше: на улице целый гвалт паднимать можна, и даже вшем это очень приятно».
Сценка «Экзамен в Еврейском училище» изображает «маленького еврея» совершеннейшим неучем. Он несет такую несусветную околесицу, что, казалось бы, сразу же должен получить от ворот поворот. Но учитель, дабы насладиться самому и потешить читателя его непроходимой тупостью, а также уморительным коверканьем русской речи (Вейнберг включает свой излюбленный прием), упорно продолжает экзаменовать его по всем предметам:
Учитель (давая ему книгу).
Прочитайте что-нибудь.
Ученик (читая).
Балшой корабль пливал на бурнующим волнам…
А вот как ученик по заданию учителя склоняет слово «пароход»:
Ученик (склоняет)
Я перэход, ти перэход, он перэход, ми перэходы, вы перэходы, они перэходы. Я бил перэход.
Русскую словесность ученик знает разве только понаслышке. Вот как звучит в его исполнении отрывок из классического текста Лермонтова, упорно называемого им «штихотворение "Мачта"»:
Билеет мачта одинокой,
Вдоль по дорожка сталбавой,
Что ищет он в штране далекой?
Шпи, ангел мой, Бог с тобой!
Вдоль по дорожка сталбавой,
Что ищет он в штране далекой?
Шпи, ангел мой, Бог с тобой!
А басню Крылова «Пастинник и Видмедь» («Пустынник и Медведь») он пересказал своими словами и завершил ее так: «Блоха вскакила к нему к нему на лобу; ведмедь вискачил из тирпенья, взял балшущий камень и бросил на лицо; таз лицо пастинника зделался клейпс! Надравученье басни: когда хочете спать вместе с видмедь, так закройте лицо с платок, чтоб вас не кусали блохи!».
Ученик смешивает «логарифмы» и «лабиринты», утверждает, что существуют только два климата — «шентиментальный и мокрый» и две части света — Европа и заграница, разглагольствует о некой «балшущей стране Македон, поражающей взгляд прекрасностью тех местов, которые лежат вблизи, как-то: Киев, Ница, Нева, Петербург и Бердичев» и столь же нелепую чепуховину.
А в рассказике «Прием учителя» изображается еврейский оболтус одиннадцати лет, с говорящей фамилией Бородавкин. Он затвердил несколько дежурных фраз на немецком и французском, но его отец, еще больший невежда, возомнил его чуть ли не полиглотом («он типири так на эти языки разговаривает, что я сиби за волосы даже взял, как услышал»). Студент, взявшийся экзаменовать отрока, сразу же понял, что он не знает ни уха, ни рыла и годится только в первый класс гимназии. Все кончается тем, что Бородавкин-старший устраивает недостойный торг со студентом, и тот отказывается от репетиторства и уходит.
Насколько далекими от реальности, утрированными были евреи-невежды под пером Вейнберга, видно хотя бы потому, что вместе с ним во 2-й Одесской гимназии, в которой, кстати сказать, автор прошел только низшие классы, обучалось 53 (!) еврея. Число образованных евреев (врачей, адвокатов, нотариусов) даже в его родном городе было весьма значительным.
Некоторые пассажи изображают евреев-глупцов, впрочем, глупцов азартных, получающих удовольствие от самого процесса торга. Вот, скажем, пьеска «Разносчик», в коей остановившегося в уездной гостинице постояльца одолевает явившийся нежданно-негаданно иудей со словами «Пожалуста, покипайте что-нибудь». Происходит характерный диалог:
Господин
Убирайся!
Еврей.
Что, убирайся! Ви пасматрите тавар: часы с бадильник, что крепко над вухо стучит… персидский парашок ат блахов…
Господин.
Покажи порошок. (Еврей вынимает баночку с черной мазью). Это что?
Еврей.
Для иштребленья блахов.
Господин.
Что же с этим нужно делать?
Еврей.
Иштреблять.
Господин.
Да как же истреблять?
Еврей.
Я вас буду научить: ви вазмите кусочек сирнички, заклапайте с баначка немножка памада, спаймайте потихонечко блаха и пичкайте ей эта памада в рот; та ана будет чахнуть, чахнуть, чахнуть и сдохнет…
Господин.
Так я же лучше пальцами задушу ее.
Еврей.
И это можно, и это хорошо.
Господин.
Так для чего же ты эту мазь держишь?
Еврей.
Для продажа…
Надо сказать, что этот комический образ получил популярность и упомянут А. П. Чеховым: в письме к А. Н. Плещееву от 3 февраля 1888 года при посылке ему рассказа «Степь» он, в частности, пишет: «Насчет аванса у нас уже был разговор. Скажу еще, что чем раньше я получу его, тем лучше, ибо я зачах, как блоха в вейнбергском анекдоте».
Множество сюжетов посвящены скаредности иудеев. Вот один толстосум норовит заплатить за билет двадцатилетнего сына полцены, как за малого дитятю: «Он за целый балет даже сидеть не может!» И только когда узнает, что дело пахнет нешуточным штрафом, если обман вскроется, спохватывается и платит сполна («На Одесской железной дороге»). Или же два еврея, опоздавшие на спекталь, как на рынке, торгуются с кассиром театра, чтобы тот продал им билеты по заниженной цене: «Зделайте милость, уступите на дивяносто копеек!». А третий еврей извинительным тоном объясняет ситуацию: «Ви им звыните, г. кассир, патаму что ани з Бирдичев: ани все эти парядки ни знают, как здесь у вас делаются. Ани ежели приходят в тиатр в Бердичев и адин тиатр кончился, ани менши плотят, ежели два тиатера кончились — ище менши, ежели три тиатера — ище менши; они все эти парядки, которые здесь, завсем ни знают, как я харашо их знаю и панимаю…»
Потешается Вейнберг и над евреями — зрителями театральных представлений. Незатейливый пересказ сюжета спектаклей с характерными жаргонными словечками выдает с головой их пошлость и примитивность. В пьесе «Елена Прекрасная (Рассказ еврея)» такой смотритель сообщает, что «видал, как люди представляли … вшэ от греческой фимологии (т. е. мифологии)», причем отчаянно перевирает античный миф. Елена, по его словам, учиняет экзамен пастуху Париске, «королю» Минелайке и «вшем» прочим, вопрошая «за что в море бывает саленая вода?». «Никто не сгадал. Адин шказал, что ана саленая за того, что это море; другой шказал, — что там нима сладкая вода; вдруг выходит Париска и говорит: что "в море бивает саленая вода зато, что там плавают очень много селедки". И далее следует бахвальская реплика: «Это умная голова, это мальчик! Никто не мог сгадать, а он сгадал; наверно из евреев». Далее следует сцена свидание Елены с Париской, будто бы забывшим в ее спальне свой «шмаркательный платок».
В этом же ключе дан и рассказ об опере «Руслан и Людмила» (автор, по-видимому, посчитал этот текст одним из самых удачных, ибо посвятил его жене, Е. П. Красовской). Но Вейнберг не был бы Вейнбергом, если бы не стал педалировать тему коммерции, денег, по его разумению, составляющую основу основ сребролюбивого еврея. «Когда вше покушали, — рассказывает этот еврей, — та король вштавал и шказал: "Милый шин Рушлан, вот тибе моя дочка и двадцать тисяч в приданое, только шделай милость, будь хороший муж и ни шпорти мине моя Людмила!" Та Рушлан шказал: "Бог з вами, милый папынька, что я разве дите, только пожалуйте деньги вперед". Да и после исчезновения Людмилы, когда "подимался на триятере [театре — Л. Б.] такой гвалт, который редко и в Бердичеве бывает", поясняется: "вше побежали шукать" Людмилу только лишь потому, что "король шказал, что [он] дает за нее 3 т. карбованцев". Симптоматичен и вывод от всего увиденного: "Этот триятер 5 т. карбованцев стоил. Хорошее дело!"»
Обращает на себя внимание пьеска «Почетное гражданство», где рассказывается о, казалось бы, весьма похвальном, благородном поступке еврея — в годину военных действий он предоставил русской армии 16 лошадей из собственной конюшни. Причем, как видно, сделал он это совершенно бескорыстно: на вопрос генерала о награде отвечал: «Ваше високоблагородное благородье, я свой Отечество защищал, а ви мне говорите — сколько мине следовает? Мине ничего не следовает». За это еврей был пожалован золотой и серебряной медалями («магдалями», как он их называет) и званием почетного гражданина. Но — Вейнберг опять верен себе — куда деть корыстолюбие и провинциальное бахвальство — пружина всех действий местечковых потомков Иудиных? Первым делом награжденный побежал к ювелиру, «пасматреть, чи настоящие, чи фальшивые, какой проба, сколько стоят эти магдали». А затем, они с сыном, обуреваемые законной гордостью, «такие радые, взяли эта магдали и, чтобы все видали, что мы их получили, привесили их на ворота» [дома]. Концовка подчеркнуто комична: «Что ви думайте, какой у нас пархатый город? К вечеру оба магдали з вороты вкрали! Что мине то гражданство, когда на дивяносто вошем карбаванцев золота вкрали!! Хорошее дело!»
В рассказе «В вагоне» предстают нелепыми и смеха достойными догматы иудейской веры. Поезд трогается. Еврей-пассажир ставит на пол таз, наливает в него воду, снимает сапоги и ставит в таз ноги. В вагоне начинается шум: «Что за свинство, мыть ноги в вагоне!.. где кондуктор? Позовите кондуктора!». Кондуктор настойчиво просит еврея вынуть ноги из воды, надеть сапоги и вылить воду, но тот категорически отказывается и говорит, что это никак невозможно.
Кондуктор
Отчего невозможно?
Еврей.
Патаму,.. что сигодня шабота, шабат, так ми ни можим по закон ехать; ми только можим ехать на вода; так когда я ноги в вода держу, так завсем похоже, что я на вода еду. Жделайте милость, пожвольте мине так шидеть!
Рассказик «Мыши» — о патологической трусости евреев. Мальчик еврей рассказывает товарищам-гимназистам о том, что на них с отцом напало двенадцать волков: «такие, что з норки скакают, на задние лапка садятся и делают: псс! псс!».
Гимназист.
Так ведь это не волки, это мыши.
Еврей (обидчиво)
Миши?! Ну, а что, а дванадцать миши на два жида не штрашно!?
Или анекдот о незадачливых контрабандистах, переодевшихся в одежды священников, но из-за плохого знания русского языка, назвавшихся халамандритом, гумином, памынарем (вместо архимандрита, игумена и пономаря) и потому пойманных пограничниками.
Чего стоят говорящие фамилии «героев» его эскапад — кровососы Хапзон, Цикерхапер, Вездецелов, Голдблад, Шельменштейн, Гешефтер и др. И все это сплошь людишки с крайне узким умственным кругозором, корыстолюбцы, мздоимцы, пошляки. Вот как живописует он домочадцев ростовщика Хапзона («Наем дачи»): «Особенно подгаживала дело его теща. Это была грязная, толстая еврейка в больших бронзовых серьгах. Скупа была до жадности, грязна до отвращения. Внучки ее, Миленька, Циленька и Манечка, корчащие из себя светских барышень, возмущались каждым поступком бабушки и говорили, что она "вшакава раз в до канфужливость доводит; всякого человек может догадываться, что ми из еврейского народу… Дети жрали сразу четыре пирожных и три бутерброда"».
Другой ростовщик, или, как он себя величает, «директор и содержатель кассы ссуд» Цикерхапер выдает дочь, «золотое дите», замуж (сценка «Жених приедет»). «Выговор ужасный и кривляния отчаянные,» — комментирует автор. Все завершается низкой сварой, которую учинил один из гостей, поссорившись с Цикерхапером. Доносится ругань:
— Ты врешь, шарлатан!
— Я шарлатан?! Ти сам шарлатан, процентщик, закладчик!
— Я закладчик? Ах, ти разбойник!..
—… Что мене эти шарлатанские гости наделали, чтоб вжэ лучше их черт побрал!
— Что!!! Ах, ти жид! Гошпода, едем. Благодарим вам!
Елизавета Уварова, автор монографии «Как развлекались в российских столицах» (Спб., 2004), похваляя мастерство Вейнберга-рассказчика, говорит об особой колоритности его «говора», характерности реплик, подвижности мимики, выразительности жестов, настаивая на том, что он трогательно доброжелателен к высмеиваемым им персонажам, что юмор его совершенно беззлобен. И другой критик утверждает, что рассказы его якобы «никогда не рисовали евреев с дурной стороны, а касались только находчивости и остроумия евреев».
Надо сказать, в копилке еврейских анекдотов и сцен Вейнберга, в самом деле, наличествовали и вещи нейтральные. Так, пьеса «Наследство» рассказывает о споре трех евреев о том, «кто может выдумать такое, чтобы быть богаче всех и сколько каждый желал бы иметь». Первый еврей захотел, чтобы ему и только ему принадлежали все российские рубли; второй возжелал заполучить золотой запас всего мира. В разговор вступает третий еврей: «А я ничего би больше не хател, как только, чтобы ви оба ув один и тот же день падохли сибе, и чтоби я оставался единственного вашего наследником! Я би этого только и хотел!» Или анекдот «Порок». Еврей продает барину лошадь, утверждая, что никаких пороков в ней нет. Когда же выясняется, что скотина слепа на левый глаз, и рассерженный покупатель призывает еврея к ответу, тот парирует: «Разве шлепота — это порок? Это только большое несчастье; это только жалеть надо!». В сценке «Фокус» еврей смотрит, как некий иллюзионист показывает исчезновение положенного на ладонь рубля. «Ничего особенного. — парирует он. — Вот в нашем банке фокус — двести тысяч рублей — "алле пасе марш" — и пропал». В пьеске «Приручили» — еврея спрашивают, каков новый начальник полиции. «Был очень сердитый. — А теперь? — Теперь? Теперь вже из рук кушает». Интересна и сценка «Овес». Нищий еврей везет повозку с поклажей в мешках, в которую впряжена тощая, истомленная лошаденка. «Что везешь? — Овес, — отвечает он шепотом. — Что так тихо говоришь? — Чтобы часом моя коняга этого не услышала. Потому она давно уже этого не кушала, чтобы она теперь не захотела попробовать». Или еще такая лаконичная реприза: «Еврей посылает из Херсона в Одессу телеграмму: "Телеграфирую. Шлава Богу вчера обручался с моего замечательного невеста. Очень рад. Поздравьте нас. Ответ уплачен"». Несколько подобных анекдотов вошли в книгу «Еврейские штучки» (2000), составленную Ефимом Захаровым и Эдвардом Мишннаевским.
Но отнюдь не эти безобидные шутки определяют литературную деятельность Вейнберга. Большинство его опусов пышут неприкрытой злобой и отвращением по отношению к соплеменникам, причем автор сознательно выключает себя из их числа. В его пьесе «Старые порядки» описывается губернский городок черты оседлости. «Одного там было достаточно, даже в очень большом количестве, — сообщает автор, — это — жидов, этих, счастливых сынов Израиля, грязных, неумытых, нечесаных и видевших в каждом приезжем свою жертву; они наполняли и улицы, и дома, и гостиницы, которые.. были ужасны». Остановившись в местной гостинице, он всю ночь был мучим клопами, на что пожаловался ее содержателю-еврею:
— Клопи? — отвечает тот. — Это, господин, ничего; они только покудова будут знакомиться, а потом уже они вам никакого вниманию не будут делать… Ждесь все вжэ привыкали; без клопи даже ждесь невозможно.
— Отчего невозможно?
— Потому ждесь, звыните, еврейского город; клопи без еврея не могут жить.
— Да, я-то чем виноват?
— Ну, они, звыните, в первого ночь не могли же знать, что ви русского; они вжэ теперь сами не будут вам трогать…
И далее вывод: «Жиды надоели до смерти. Они, как мухи: сгонишь одного, явятся другие; просто хоть из пистолета стреляй»…
В его «жидовских» рассказах не достает «чутья правды», как заметил литературовед и библиограф Семён Венгеров. А актер-чтец Владимир Давыдов, характеризуя вейнбергские анекдоты, саркастически заметил: «Еврейского в них было столько же, сколько во мне китайского».
Как же встретила книгу «Сцены из еврейской жизни» современная журнальная критика? Вот что писали «Отечественные записки» (1870, № 7): «Мы не понимаем, что остроумного или даже просто веселого в этом неловком кривлянии… По нашему мнению, в русской литературе давно не было ничего более плоского и бесцветного… Но что всего замечательнее, книжонка…, содержащая в себе 125 страниц разгонистой печати, стоит рубль. Для первого дебюта это недурно». «Дело» (1870, № 7) вторило: «Главное назначение этой литературы — потешить, рассмешить читателя тем шутовским смехом, в котором нет никакой мысли, никакой цели, ни даже признака какого-нибудь содержания… Представьте себе, читатель, книжку, не дающую ничего другого, кроме пошлого передразнивания евреев, говорящих ломаным русским языком. По нашему мнению, это так же занимательно, как пение петуха и хрюканье». «Давно уже не приходилось читать ничего более тупого и шарлатанского книжки Павла Вейнберга», — резюмирует рецензент и говорит о его своекорыстии, «жалком остроумии», о «выведенных им дураках-евреях, которых он заставляет коверкать русский язык на 125 страницах». Говоря о «литературном кривлянии» Вейнберга, журналисты обвиняют его в своекорыстии: «Автор обнаружил желание снискать себе литературную славу вместе с презренным металлом». Они уверены, что образчики такого «жалкого остроумия» не понравятся умным евреям, и потому они не дадут ни одного рубля сер. Г. Вейнбергу… Что же касается до русских читателей, то как они ни тароваты на покупку глупых книжонок, а тут, вероятно, поостерегутся и найдут лучшее применение лишнему рублю».
Вейнберга часто сравнивали с шутом, задача которого — потешать (действительно, однажды купец пригласил его на свадьбу: «промеж танцев побалагурьте»). Тем не менее, вопреки прогнозам маловеров, таковое шутовство оказалось чрезвычайно востребованным не только читателями, но и зрителями. Его «Сцены из еврейского быта» (Спб., 1870) были раскуплены в несколько месяцев и до 1874 года переизданы четыре (!) раза, и каждый раз весьма внушительным для того времени тиражом — 3000 экз., в 1878 году выходят в свет «Сцены из еврейского и армянского быта», затем «Новые сцены и анекдоты из еврейского, армянского, греческого и русского быта» (Спб., 1880) и «Полный сборник юмористических сцен из еврейского и армянского быта» (М., 1883), наконец, «Новые рассказы и сцены» (Спб., 1886).
Общий тираж изданий «сценок» Вейнберга составил астрономическую по тем временам цифру — 25 тысяч экземпляров. Литератор Владимир Михневич утверждал, что «Павел Исаевич известен всей городской России, которую он задался миссией рассмешить своими потешными рассказами о "еврейской нации"». А вот свидетельство другого современника: «Вряд ли в России есть такой театр, на подмотках которого не выступал бы Вейнберг. Одно время он был до того популярен, что вечера его давали громадные сборы, впоследствии программа вечеров дополнялась, для большего успеха, участием и других лиц. Был даже такой период, когда Вейнберг разъезжал по России с венгерской шансонетной певицей Илькой Огай, устраивая литературно-вокальные вечера: представителем литературы был Вейнберг, а вокальной части — Огай». Последнюю аттестовали так: «Илька Огай, поющая шансонетка в мужском платье, она страшно вульгарна и цинична, и поет всегда под винными парами», впрочем, «генералы даже ездят, чтобы ее послушать. Такой теперь форс задает… Аристократы к ней "Мамзель Илька, мамзель Илька", а она их "брысь", да и делу конец». (Н. А. Лейкин). Можно представить, какой апофеоз пошлости и бескультурья являли собой эти представления. Зато они давали знатный сбор: годовой доход Вейнберга, по некоторым данным, составлял 15 тысяч рублей — такую сумму едва ли получали даже тайные советники. А в 1880 году Павел Исаевич был даже принят в труппу Александринского театра. Пётр Гнедич вспоминал, как его «запрягли на бессловесную роль» в гоголевском «Ревизоре» за умение ловко щелкать языком. Вейнберг часто исполнял роли евреев и евреек и, будучи «небольшим актером сего театра, он в ансамбле держался весьма прилично и даже еврейские роли исполнял мягко, без нажима». Но при этом он не только не перестал рассказывать анекдоты, но выступал с ними и на сцене самой Александринки, что весьма поощрялось театральной дирекцией, поскольку такие выступления собирали переполненные залы.
А вот передовой российской интеллигенции «сногсшибательный успех» Павла Исаевича претил настолько, что иногда таковой отрицался, вопреки самой очевидности. «Как Вейнберг ни пришепетывает по-еврейски, — писали "Отечественные записки" (1881, Т. 256, № 5), — с литературой его анекдоты не имеют ничего общего… Избрав себе звукоподражательную специальность, передразнивая говора разных инородцев, населяющих наше отечество, и потому вынужденных говорить по-русски, г. Вейнберг отнюдь не помышляет о создании каких-нибудь юмористических типов, об уловлении какой-нибудь типической национальной черты… Для г. Вейнберга все едино, все на потребу, лишь бы "смешно" выходило. Вот в виду этого сосредоточения всех сил и способностей на смехотворности, нам и кажется, что почтеннейшая публика смеется сравнительно мало даже над г. Павлом Вейнбергом». А писатель Александр Амфитеатров говорил о том, что «такие присяжные смехотворцы, как Вейнберг, не поднимаются выше подворотни литературы».
Примечательно, что актер Евгений Кузнецов в книге «Из прошлого русской эстрады» (М., 1958) назвал анекдотические сценки Вейнберга «отвратительнейшими по своей тенденции» и связал их с «несомненным влиянием наступления реакции». Он пишет о «шумной известности» Павла Исаевича. Понятно, что характеристика «шумная» применительно к популярности Вейнберга, сродни с определением «скандальная».
Неудивительно, что выступления Вейнберга сопровождались скандалами со стороны еврейского населения. Сохранилось воспоминание Максима Горького о его посещении концерта актера в Казани в 1884 году, во время летних гастролей актера, где тот выступал на открытой эстраде: «Мне нравилось слушать его рассказы, — рассказчик он был искусный… Однажды я пошел туда с маленьким студентом Грейманом, очень милым человеком. Меня очень смешили шуточки Вейнберга, но вдруг рядом со мною я услышал хрипение, то самое, которое издает человек, когда его душат, схватив за горло. Я оглянулся — лицо Греймана, освещенное луною и красными фонарями эстрады, было неестественно: серо-зеленое, странно вытянутое, оно все дрожало, казалось, что и зубы дрожали, — рот юноши был открыт, а глаза влажны и, казалось, налиты кровью. Грейман хрипел:
— Cволоч-чь… о, с-сволочь…
И, вытянув руку, поднимал свой маленький кулачок так медленно, как будто это была двухпудовая тяжесть. Я перестал смеяться, а Грейман круто повернулся, нагнул голову и ушел, точно бодая толпу зрителей. Я тоже тотчас ушел, но не за ним, а в сторону от него и долго ходил по улицам, видя перед собой искаженное лицо человека, котого пытают, и хорошо поняв, что я принимал веселое участие в этой пытке. Разумеется, я не забыл, что люди делают множество разнообразных гадостей друг другу, но антисемитизм все-таки я считаю гнуснейшей из всех».
Плоские «шуточки» Вейнберга, поначалу вызывавшие у Горького бездумный смех, при взгляде на искаженное от страдания и гнева лицо Греймана, обретают совершенно иные смысл и звучание. Пытаясь понять, что значат такие «шуточки» для евреев, он находит удивительно точный оксиморон — «веселая пытка».
А в повести А. П. Чехова «Степь. История одной поездки» (1888) выведен характерный тип иудея Соломона. Этот ярмарочный гаер, как и Павел Вейнберг, пробавляется рассказами еврейских сценок и пользуется большой популярностью. Вот как живописует его писатель: «Можно было разглядеть его улыбку; она была очень сложной и выражала много чувств, но преобладающим в ней было одно — явное презрение. Он как-будто думал о чем-то смешном и глупом, кого-то терпеть не мог и презирал, чему-то радовался и ждал подходящей минуты, чтобы уязвить насмешкой и покатиться со смеху». И еще — «в его позе было что-то вызывающее, надменное и презрительное и в то же время в высшей степени жалкое и комическое». Не списан ли сей малосимпатичный портрет с самой натуры?
Впрочем, в книге Давида Флисфидера «Евреи и их учение об иноверцах» (Спб. 1874) «сарказм, ходячие анекдоты, взятые напрокат у Павла Вейнберга» ставятся в один ряд с антисемитскими сочинениями Якова Брафмана с их «отвратительными инсинуациями» и уподобляются «огромной куче мусора». О концертах Вейнберга писала еврейская газета «Недельная хроника Восхода» (1883, № 18): «Можно представить себе, какое благотворное воспитательное значение могут иметь такие представления в Одессе — городе, где так много рабочего населения и где впервые появились еврейские погромы». Да и «Русская мысль» (1898, Т. 19, № 11–12) отмечала, что «из Сцен еврейского быта Павла Вейнберга юдофобы почерпают самые ядовитые обвинения и насмешки по адресу евреев», и поставила их в один ряд с антисемитской стряпней о кровавом навете. «Еврейская энциклопедия» Брокгауза и Ефрона прямо обвиняла Вейнберга в «упрочении юдофобства в России». А один из зрителей вопрошал: «был ли хоть один уголок, где появление Вейнберга не сопровождалось бы скандалом со стороны еврейского населения?».
Гнался ли Вейнберг за дешевым успехом, угождая обывателю? Хотел ли вызвать антисемитские настроения? Ведал ли, что творил? Понимал ли, что анекдоты его обидны и оскорбительны для евреев? Не только понимал, но знал наверняка, и более того, отчаянно этим бравировал, рассказывая о каждом таком случае со сцены. Вот случай, приключившийся с ним во время гастролей в Перми, где он выступал в городском дворянском собрании. На этом своем концерте Вейнберг живо изобразил старика-еврея, у которого накануне брился. Еврей заподозрил в нем приезжего и стал расспрашивать о его профессии, причем сразу же догадался, перед ним артист, поскольку тот «разговор имеет ласковый». Когда же парикмахер стал допытываться, как фамилия артиста, Вейнберг ответил вполне самокритично:
— Нет, не скажу! Узнаешь, так, пожалуй, нос отрежешь!
— Честное слово, не отрежу.
— Ну, изволь, моя фамилия Вейнберг.
— Ах, тот, который…
— Да, тот, который…
— Я уж даже теперь смеюсь! — парировал цирюльник.
Когда Вейнберг поведал об этом с эстрады, клиентов у парикмахера заметно прибавилось, и тот в благодарность вернул ему 30 копеек за стрижку.
Но гораздо чаще Павел Исаевич выставлял недовольных иудеев в самом жалком, глупом и смешном виде, и тем самым, как ему и мнилось, множил свою популярность среди определенного сорта публики. Почти на каждом концерте он с видимым удовольствием сообщал зрителям о том, как однажды толпа евреев в Одессе ожидала его из театра с целью мордобития. Евреев было человек двадцать. Как только Вейнберг появился, послышались голоса из толпы: «ну, начинай», «зачего я, начинай ты». Вейнберг прошел квартала два; в толпе все шли переговоры, но, видимо, никто не решался выступить первым. Вдруг кто-то крикнул: «Господин Вейнберг!» — «Что вам угодно?» — остановился тот. — «Спокойной ночи!» — «И вам того же». — «Благодарим Вам. Будьте здоровы!». И евреи разошлись. Как же реагировали на такие его рассказы русские зрители? Михаил Шевляков в своей книге «Современники» (1900) пересказывает со слов Вейнберга этот сюжет и итожит: «Трусливая толпа разбежалась».
В другой сценке «В вагоне» Вейнберг выставил еврея сколь убогого, столь не в меру обидчивого и чванливого. «В вагоне второго класса много публики. Идет веселый разговор, кто-то рассказывает еврейские анекдоты. Все смеются. В конце вагона сидит какой-то еврей и злится, что затрогивают их (!) нацию. Наконец, терпение его истощается. Он подходит к рассказчику.
— Ижвините, пожалуйста, что я вмешиваюся в вашу компанию, то я больше вжэ сидеть шпокойно не могу.
— Что же вам угодно?
— Мне, шобственно, ничего не угодно. А что вам от евреев угодно?..
— Ничего не угодно. Мы просто анекдоты рассказываем.
— Анекдоты? Это вам, верно, господин Вамберг учил так предштавлять? Он вжэ нам довольно пашкудство делает! Пожвольте вам шказать, что я сам имею большую честь принадлежать к большого еврейского народа!.. Тольки я вам могу шказать, что ви завшем неверно про евреи говорите. З еврейского биту много есть очень хорошего даже ражказывать. А вот з русского биту я тоже жнаю смешного ишторья, более смешного, чем з еврейского биту!». И еврей рассказывает анекдот о русских, а потом, «заложивши руки в карман, с гордостью идет на место», чем вызвает смех не столько над анекдотом, сколько над собой.
Справедливости ради отметим: насмешки над евреями находили радостный отклик не только у неразвитой публики. К анекдотам Вейнберга вполне благосклонно относился Фёдор Достоевский. В письме из Эмса от 2 (14) августа 1876 года (он как раз работал тогда над «Дневником писателя», печально известным своими антисемитскими пассажами), Фёдор Михайлович корил жену: «Очень сержусь на тебя, зачем не ходила ни к Славянскому, ни к Вейнбергу, ни в театр. Несравненно бы сделала мне больше удовольствия, если бы пошла, да мало того: взяла бы ложу, а в ложу детишек. Им пора повидать комедию». Достоевский, как видно, рассчитывал, что и его малышам высмеивание и передразнивание евреев доставят радость и удовольствие.
А вот у Петра Исаевича Вейнберга еврейские анекдотцы брата вызывали чувство негодования и жгучего стыда. Когда репортер «Петербургской газеты» спросил его, «что бы вы прежде всего сделали, если бы получили большой капитал?», тот, не задумываясь ответил:
— Я бы положил пожизненную пенсию моему брату Павлу… Чтобы он навсегда расстался со своей профессией рассказчика еврейских сцен.
Современники и аттестовали Павла Исаевича не иначе как «скорбь своего родного брата, достоуважаемого Петра Вейнберга». Ведь всей своей творческой деятельностью Вейнберг-старший демонстрировал прямо противоположное. Он проявлял жадный глубокий и непрерывный интерес к еврейству, его истории и культуре. И воссоздал яркую панораму еврейской жизни, возвышенные и прекрасные характеры, с их неподдельными чувствами, жаждой любви и поиском правды. А у Вейнберга-младшего — скукожившийся удушливый мирок подонков общества, узколобых мещан, гешефт-махеров, снобов-неучей и прочей человеческой требухи. Может показаться, что старший брат, вольно или невольно, искупал перед соплеменниками вину младшего, которого Максим Горький отнес к числу «выродков и негодяев народа своего». Израильский литературовед Леонид Коган столь же категоричен, аттестуя Павла Вейнберга «отщепенцем-ренегатом», а его сценки «злобными выпадами против своих соплеменников, разжигавшими у зрителей антисемитские чувства».
Финал жизни Павла Исаевича трагичен. Предначертана ли ему такая планида неумолимым роком, или то была карающая десница разгневанного на него Иеговы (в существование которого тот, впрочем, не верил), но на гребне успеха и славы сорокапятилетнего Вейнберга разбил паралич. Этот присяжный смехотворец, знавший шумный успех и бури оваций, был теперь прикован к постели и влачил самые печальные дни. «Почти все забыли о нем, и только товарищи, старые и молодые, устраивали ежегодно спектакль в его пользу, давали "дотянуть" свой век артисту,» — сообщал «Исторический вестник» (1904, Т. 97–98). Эти же товарищи переиздали его «Новые рассказы и сцены» (Спб., 1895), но материальное положение семьи продолжало оставаться трудным. Павел Вейнберг был обречен на медленное и тягостное умирание — мучился пятнадцать лет. И когда ушел, «никто почти не знал о смерти былого любимца, и на унылую панихиду пришло лишь несколько человек». Не было на ней и Петра Вейнберга; сказавшись больным, он не проводил младшего брата в последний путь.
Ученик смешивает «логарифмы» и «лабиринты», утверждает, что существуют только два климата — «шентиментальный и мокрый» и две части света — Европа и заграница, разглагольствует о некой «балшущей стране Македон, поражающей взгляд прекрасностью тех местов, которые лежат вблизи, как-то: Киев, Ница, Нева, Петербург и Бердичев» и столь же нелепую чепуховину.
А в рассказике «Прием учителя» изображается еврейский оболтус одиннадцати лет, с говорящей фамилией Бородавкин. Он затвердил несколько дежурных фраз на немецком и французском, но его отец, еще больший невежда, возомнил его чуть ли не полиглотом («он типири так на эти языки разговаривает, что я сиби за волосы даже взял, как услышал»). Студент, взявшийся экзаменовать отрока, сразу же понял, что он не знает ни уха, ни рыла и годится только в первый класс гимназии. Все кончается тем, что Бородавкин-старший устраивает недостойный торг со студентом, и тот отказывается от репетиторства и уходит.
Насколько далекими от реальности, утрированными были евреи-невежды под пером Вейнберга, видно хотя бы потому, что вместе с ним во 2-й Одесской гимназии, в которой, кстати сказать, автор прошел только низшие классы, обучалось 53 (!) еврея. Число образованных евреев (врачей, адвокатов, нотариусов) даже в его родном городе было весьма значительным.
Некоторые пассажи изображают евреев-глупцов, впрочем, глупцов азартных, получающих удовольствие от самого процесса торга. Вот, скажем, пьеска «Разносчик», в коей остановившегося в уездной гостинице постояльца одолевает явившийся нежданно-негаданно иудей со словами «Пожалуста, покипайте что-нибудь». Происходит характерный диалог:
Господин
Убирайся!
Еврей.
Что, убирайся! Ви пасматрите тавар: часы с бадильник, что крепко над вухо стучит… персидский парашок ат блахов…
Господин.
Покажи порошок. (Еврей вынимает баночку с черной мазью). Это что?
Еврей.
Для иштребленья блахов.
Господин.
Что же с этим нужно делать?
Еврей.
Иштреблять.
Господин.
Да как же истреблять?
Еврей.
Я вас буду научить: ви вазмите кусочек сирнички, заклапайте с баначка немножка памада, спаймайте потихонечко блаха и пичкайте ей эта памада в рот; та ана будет чахнуть, чахнуть, чахнуть и сдохнет…
Господин.
Так я же лучше пальцами задушу ее.
Еврей.
И это можно, и это хорошо.
Господин.
Так для чего же ты эту мазь держишь?
Еврей.
Для продажа…
Надо сказать, что этот комический образ получил популярность и упомянут А. П. Чеховым: в письме к А. Н. Плещееву от 3 февраля 1888 года при посылке ему рассказа «Степь» он, в частности, пишет: «Насчет аванса у нас уже был разговор. Скажу еще, что чем раньше я получу его, тем лучше, ибо я зачах, как блоха в вейнбергском анекдоте».
Множество сюжетов посвящены скаредности иудеев. Вот один толстосум норовит заплатить за билет двадцатилетнего сына полцены, как за малого дитятю: «Он за целый балет даже сидеть не может!» И только когда узнает, что дело пахнет нешуточным штрафом, если обман вскроется, спохватывается и платит сполна («На Одесской железной дороге»). Или же два еврея, опоздавшие на спекталь, как на рынке, торгуются с кассиром театра, чтобы тот продал им билеты по заниженной цене: «Зделайте милость, уступите на дивяносто копеек!». А третий еврей извинительным тоном объясняет ситуацию: «Ви им звыните, г. кассир, патаму что ани з Бирдичев: ани все эти парядки ни знают, как здесь у вас делаются. Ани ежели приходят в тиатр в Бердичев и адин тиатр кончился, ани менши плотят, ежели два тиатера кончились — ище менши, ежели три тиатера — ище менши; они все эти парядки, которые здесь, завсем ни знают, как я харашо их знаю и панимаю…»
Потешается Вейнберг и над евреями — зрителями театральных представлений. Незатейливый пересказ сюжета спектаклей с характерными жаргонными словечками выдает с головой их пошлость и примитивность. В пьесе «Елена Прекрасная (Рассказ еврея)» такой смотритель сообщает, что «видал, как люди представляли … вшэ от греческой фимологии (т. е. мифологии)», причем отчаянно перевирает античный миф. Елена, по его словам, учиняет экзамен пастуху Париске, «королю» Минелайке и «вшем» прочим, вопрошая «за что в море бывает саленая вода?». «Никто не сгадал. Адин шказал, что ана саленая за того, что это море; другой шказал, — что там нима сладкая вода; вдруг выходит Париска и говорит: что "в море бивает саленая вода зато, что там плавают очень много селедки". И далее следует бахвальская реплика: «Это умная голова, это мальчик! Никто не мог сгадать, а он сгадал; наверно из евреев». Далее следует сцена свидание Елены с Париской, будто бы забывшим в ее спальне свой «шмаркательный платок».
В этом же ключе дан и рассказ об опере «Руслан и Людмила» (автор, по-видимому, посчитал этот текст одним из самых удачных, ибо посвятил его жене, Е. П. Красовской). Но Вейнберг не был бы Вейнбергом, если бы не стал педалировать тему коммерции, денег, по его разумению, составляющую основу основ сребролюбивого еврея. «Когда вше покушали, — рассказывает этот еврей, — та король вштавал и шказал: "Милый шин Рушлан, вот тибе моя дочка и двадцать тисяч в приданое, только шделай милость, будь хороший муж и ни шпорти мине моя Людмила!" Та Рушлан шказал: "Бог з вами, милый папынька, что я разве дите, только пожалуйте деньги вперед". Да и после исчезновения Людмилы, когда "подимался на триятере [театре — Л. Б.] такой гвалт, который редко и в Бердичеве бывает", поясняется: "вше побежали шукать" Людмилу только лишь потому, что "король шказал, что [он] дает за нее 3 т. карбованцев". Симптоматичен и вывод от всего увиденного: "Этот триятер 5 т. карбованцев стоил. Хорошее дело!"»
Обращает на себя внимание пьеска «Почетное гражданство», где рассказывается о, казалось бы, весьма похвальном, благородном поступке еврея — в годину военных действий он предоставил русской армии 16 лошадей из собственной конюшни. Причем, как видно, сделал он это совершенно бескорыстно: на вопрос генерала о награде отвечал: «Ваше високоблагородное благородье, я свой Отечество защищал, а ви мне говорите — сколько мине следовает? Мине ничего не следовает». За это еврей был пожалован золотой и серебряной медалями («магдалями», как он их называет) и званием почетного гражданина. Но — Вейнберг опять верен себе — куда деть корыстолюбие и провинциальное бахвальство — пружина всех действий местечковых потомков Иудиных? Первым делом награжденный побежал к ювелиру, «пасматреть, чи настоящие, чи фальшивые, какой проба, сколько стоят эти магдали». А затем, они с сыном, обуреваемые законной гордостью, «такие радые, взяли эта магдали и, чтобы все видали, что мы их получили, привесили их на ворота» [дома]. Концовка подчеркнуто комична: «Что ви думайте, какой у нас пархатый город? К вечеру оба магдали з вороты вкрали! Что мине то гражданство, когда на дивяносто вошем карбаванцев золота вкрали!! Хорошее дело!»
В рассказе «В вагоне» предстают нелепыми и смеха достойными догматы иудейской веры. Поезд трогается. Еврей-пассажир ставит на пол таз, наливает в него воду, снимает сапоги и ставит в таз ноги. В вагоне начинается шум: «Что за свинство, мыть ноги в вагоне!.. где кондуктор? Позовите кондуктора!». Кондуктор настойчиво просит еврея вынуть ноги из воды, надеть сапоги и вылить воду, но тот категорически отказывается и говорит, что это никак невозможно.
Кондуктор
Отчего невозможно?
Еврей.
Патаму,.. что сигодня шабота, шабат, так ми ни можим по закон ехать; ми только можим ехать на вода; так когда я ноги в вода держу, так завсем похоже, что я на вода еду. Жделайте милость, пожвольте мине так шидеть!
Рассказик «Мыши» — о патологической трусости евреев. Мальчик еврей рассказывает товарищам-гимназистам о том, что на них с отцом напало двенадцать волков: «такие, что з норки скакают, на задние лапка садятся и делают: псс! псс!».
Гимназист.
Так ведь это не волки, это мыши.
Еврей (обидчиво)
Миши?! Ну, а что, а дванадцать миши на два жида не штрашно!?
Или анекдот о незадачливых контрабандистах, переодевшихся в одежды священников, но из-за плохого знания русского языка, назвавшихся халамандритом, гумином, памынарем (вместо архимандрита, игумена и пономаря) и потому пойманных пограничниками.
Чего стоят говорящие фамилии «героев» его эскапад — кровососы Хапзон, Цикерхапер, Вездецелов, Голдблад, Шельменштейн, Гешефтер и др. И все это сплошь людишки с крайне узким умственным кругозором, корыстолюбцы, мздоимцы, пошляки. Вот как живописует он домочадцев ростовщика Хапзона («Наем дачи»): «Особенно подгаживала дело его теща. Это была грязная, толстая еврейка в больших бронзовых серьгах. Скупа была до жадности, грязна до отвращения. Внучки ее, Миленька, Циленька и Манечка, корчащие из себя светских барышень, возмущались каждым поступком бабушки и говорили, что она "вшакава раз в до канфужливость доводит; всякого человек может догадываться, что ми из еврейского народу… Дети жрали сразу четыре пирожных и три бутерброда"».
Другой ростовщик, или, как он себя величает, «директор и содержатель кассы ссуд» Цикерхапер выдает дочь, «золотое дите», замуж (сценка «Жених приедет»). «Выговор ужасный и кривляния отчаянные,» — комментирует автор. Все завершается низкой сварой, которую учинил один из гостей, поссорившись с Цикерхапером. Доносится ругань:
— Ты врешь, шарлатан!
— Я шарлатан?! Ти сам шарлатан, процентщик, закладчик!
— Я закладчик? Ах, ти разбойник!..
—… Что мене эти шарлатанские гости наделали, чтоб вжэ лучше их черт побрал!
— Что!!! Ах, ти жид! Гошпода, едем. Благодарим вам!
Елизавета Уварова, автор монографии «Как развлекались в российских столицах» (Спб., 2004), похваляя мастерство Вейнберга-рассказчика, говорит об особой колоритности его «говора», характерности реплик, подвижности мимики, выразительности жестов, настаивая на том, что он трогательно доброжелателен к высмеиваемым им персонажам, что юмор его совершенно беззлобен. И другой критик утверждает, что рассказы его якобы «никогда не рисовали евреев с дурной стороны, а касались только находчивости и остроумия евреев».
Надо сказать, в копилке еврейских анекдотов и сцен Вейнберга, в самом деле, наличествовали и вещи нейтральные. Так, пьеса «Наследство» рассказывает о споре трех евреев о том, «кто может выдумать такое, чтобы быть богаче всех и сколько каждый желал бы иметь». Первый еврей захотел, чтобы ему и только ему принадлежали все российские рубли; второй возжелал заполучить золотой запас всего мира. В разговор вступает третий еврей: «А я ничего би больше не хател, как только, чтобы ви оба ув один и тот же день падохли сибе, и чтоби я оставался единственного вашего наследником! Я би этого только и хотел!» Или анекдот «Порок». Еврей продает барину лошадь, утверждая, что никаких пороков в ней нет. Когда же выясняется, что скотина слепа на левый глаз, и рассерженный покупатель призывает еврея к ответу, тот парирует: «Разве шлепота — это порок? Это только большое несчастье; это только жалеть надо!». В сценке «Фокус» еврей смотрит, как некий иллюзионист показывает исчезновение положенного на ладонь рубля. «Ничего особенного. — парирует он. — Вот в нашем банке фокус — двести тысяч рублей — "алле пасе марш" — и пропал». В пьеске «Приручили» — еврея спрашивают, каков новый начальник полиции. «Был очень сердитый. — А теперь? — Теперь? Теперь вже из рук кушает». Интересна и сценка «Овес». Нищий еврей везет повозку с поклажей в мешках, в которую впряжена тощая, истомленная лошаденка. «Что везешь? — Овес, — отвечает он шепотом. — Что так тихо говоришь? — Чтобы часом моя коняга этого не услышала. Потому она давно уже этого не кушала, чтобы она теперь не захотела попробовать». Или еще такая лаконичная реприза: «Еврей посылает из Херсона в Одессу телеграмму: "Телеграфирую. Шлава Богу вчера обручался с моего замечательного невеста. Очень рад. Поздравьте нас. Ответ уплачен"». Несколько подобных анекдотов вошли в книгу «Еврейские штучки» (2000), составленную Ефимом Захаровым и Эдвардом Мишннаевским.
Но отнюдь не эти безобидные шутки определяют литературную деятельность Вейнберга. Большинство его опусов пышут неприкрытой злобой и отвращением по отношению к соплеменникам, причем автор сознательно выключает себя из их числа. В его пьесе «Старые порядки» описывается губернский городок черты оседлости. «Одного там было достаточно, даже в очень большом количестве, — сообщает автор, — это — жидов, этих, счастливых сынов Израиля, грязных, неумытых, нечесаных и видевших в каждом приезжем свою жертву; они наполняли и улицы, и дома, и гостиницы, которые.. были ужасны». Остановившись в местной гостинице, он всю ночь был мучим клопами, на что пожаловался ее содержателю-еврею:
— Клопи? — отвечает тот. — Это, господин, ничего; они только покудова будут знакомиться, а потом уже они вам никакого вниманию не будут делать… Ждесь все вжэ привыкали; без клопи даже ждесь невозможно.
— Отчего невозможно?
— Потому ждесь, звыните, еврейского город; клопи без еврея не могут жить.
— Да, я-то чем виноват?
— Ну, они, звыните, в первого ночь не могли же знать, что ви русского; они вжэ теперь сами не будут вам трогать…
И далее вывод: «Жиды надоели до смерти. Они, как мухи: сгонишь одного, явятся другие; просто хоть из пистолета стреляй»…
В его «жидовских» рассказах не достает «чутья правды», как заметил литературовед и библиограф Семён Венгеров. А актер-чтец Владимир Давыдов, характеризуя вейнбергские анекдоты, саркастически заметил: «Еврейского в них было столько же, сколько во мне китайского».
Как же встретила книгу «Сцены из еврейской жизни» современная журнальная критика? Вот что писали «Отечественные записки» (1870, № 7): «Мы не понимаем, что остроумного или даже просто веселого в этом неловком кривлянии… По нашему мнению, в русской литературе давно не было ничего более плоского и бесцветного… Но что всего замечательнее, книжонка…, содержащая в себе 125 страниц разгонистой печати, стоит рубль. Для первого дебюта это недурно». «Дело» (1870, № 7) вторило: «Главное назначение этой литературы — потешить, рассмешить читателя тем шутовским смехом, в котором нет никакой мысли, никакой цели, ни даже признака какого-нибудь содержания… Представьте себе, читатель, книжку, не дающую ничего другого, кроме пошлого передразнивания евреев, говорящих ломаным русским языком. По нашему мнению, это так же занимательно, как пение петуха и хрюканье». «Давно уже не приходилось читать ничего более тупого и шарлатанского книжки Павла Вейнберга», — резюмирует рецензент и говорит о его своекорыстии, «жалком остроумии», о «выведенных им дураках-евреях, которых он заставляет коверкать русский язык на 125 страницах». Говоря о «литературном кривлянии» Вейнберга, журналисты обвиняют его в своекорыстии: «Автор обнаружил желание снискать себе литературную славу вместе с презренным металлом». Они уверены, что образчики такого «жалкого остроумия» не понравятся умным евреям, и потому они не дадут ни одного рубля сер. Г. Вейнбергу… Что же касается до русских читателей, то как они ни тароваты на покупку глупых книжонок, а тут, вероятно, поостерегутся и найдут лучшее применение лишнему рублю».
Вейнберга часто сравнивали с шутом, задача которого — потешать (действительно, однажды купец пригласил его на свадьбу: «промеж танцев побалагурьте»). Тем не менее, вопреки прогнозам маловеров, таковое шутовство оказалось чрезвычайно востребованным не только читателями, но и зрителями. Его «Сцены из еврейского быта» (Спб., 1870) были раскуплены в несколько месяцев и до 1874 года переизданы четыре (!) раза, и каждый раз весьма внушительным для того времени тиражом — 3000 экз., в 1878 году выходят в свет «Сцены из еврейского и армянского быта», затем «Новые сцены и анекдоты из еврейского, армянского, греческого и русского быта» (Спб., 1880) и «Полный сборник юмористических сцен из еврейского и армянского быта» (М., 1883), наконец, «Новые рассказы и сцены» (Спб., 1886).
Общий тираж изданий «сценок» Вейнберга составил астрономическую по тем временам цифру — 25 тысяч экземпляров. Литератор Владимир Михневич утверждал, что «Павел Исаевич известен всей городской России, которую он задался миссией рассмешить своими потешными рассказами о "еврейской нации"». А вот свидетельство другого современника: «Вряд ли в России есть такой театр, на подмотках которого не выступал бы Вейнберг. Одно время он был до того популярен, что вечера его давали громадные сборы, впоследствии программа вечеров дополнялась, для большего успеха, участием и других лиц. Был даже такой период, когда Вейнберг разъезжал по России с венгерской шансонетной певицей Илькой Огай, устраивая литературно-вокальные вечера: представителем литературы был Вейнберг, а вокальной части — Огай». Последнюю аттестовали так: «Илька Огай, поющая шансонетка в мужском платье, она страшно вульгарна и цинична, и поет всегда под винными парами», впрочем, «генералы даже ездят, чтобы ее послушать. Такой теперь форс задает… Аристократы к ней "Мамзель Илька, мамзель Илька", а она их "брысь", да и делу конец». (Н. А. Лейкин). Можно представить, какой апофеоз пошлости и бескультурья являли собой эти представления. Зато они давали знатный сбор: годовой доход Вейнберга, по некоторым данным, составлял 15 тысяч рублей — такую сумму едва ли получали даже тайные советники. А в 1880 году Павел Исаевич был даже принят в труппу Александринского театра. Пётр Гнедич вспоминал, как его «запрягли на бессловесную роль» в гоголевском «Ревизоре» за умение ловко щелкать языком. Вейнберг часто исполнял роли евреев и евреек и, будучи «небольшим актером сего театра, он в ансамбле держался весьма прилично и даже еврейские роли исполнял мягко, без нажима». Но при этом он не только не перестал рассказывать анекдоты, но выступал с ними и на сцене самой Александринки, что весьма поощрялось театральной дирекцией, поскольку такие выступления собирали переполненные залы.
А вот передовой российской интеллигенции «сногсшибательный успех» Павла Исаевича претил настолько, что иногда таковой отрицался, вопреки самой очевидности. «Как Вейнберг ни пришепетывает по-еврейски, — писали "Отечественные записки" (1881, Т. 256, № 5), — с литературой его анекдоты не имеют ничего общего… Избрав себе звукоподражательную специальность, передразнивая говора разных инородцев, населяющих наше отечество, и потому вынужденных говорить по-русски, г. Вейнберг отнюдь не помышляет о создании каких-нибудь юмористических типов, об уловлении какой-нибудь типической национальной черты… Для г. Вейнберга все едино, все на потребу, лишь бы "смешно" выходило. Вот в виду этого сосредоточения всех сил и способностей на смехотворности, нам и кажется, что почтеннейшая публика смеется сравнительно мало даже над г. Павлом Вейнбергом». А писатель Александр Амфитеатров говорил о том, что «такие присяжные смехотворцы, как Вейнберг, не поднимаются выше подворотни литературы».
Примечательно, что актер Евгений Кузнецов в книге «Из прошлого русской эстрады» (М., 1958) назвал анекдотические сценки Вейнберга «отвратительнейшими по своей тенденции» и связал их с «несомненным влиянием наступления реакции». Он пишет о «шумной известности» Павла Исаевича. Понятно, что характеристика «шумная» применительно к популярности Вейнберга, сродни с определением «скандальная».
Неудивительно, что выступления Вейнберга сопровождались скандалами со стороны еврейского населения. Сохранилось воспоминание Максима Горького о его посещении концерта актера в Казани в 1884 году, во время летних гастролей актера, где тот выступал на открытой эстраде: «Мне нравилось слушать его рассказы, — рассказчик он был искусный… Однажды я пошел туда с маленьким студентом Грейманом, очень милым человеком. Меня очень смешили шуточки Вейнберга, но вдруг рядом со мною я услышал хрипение, то самое, которое издает человек, когда его душат, схватив за горло. Я оглянулся — лицо Греймана, освещенное луною и красными фонарями эстрады, было неестественно: серо-зеленое, странно вытянутое, оно все дрожало, казалось, что и зубы дрожали, — рот юноши был открыт, а глаза влажны и, казалось, налиты кровью. Грейман хрипел:
— Cволоч-чь… о, с-сволочь…
И, вытянув руку, поднимал свой маленький кулачок так медленно, как будто это была двухпудовая тяжесть. Я перестал смеяться, а Грейман круто повернулся, нагнул голову и ушел, точно бодая толпу зрителей. Я тоже тотчас ушел, но не за ним, а в сторону от него и долго ходил по улицам, видя перед собой искаженное лицо человека, котого пытают, и хорошо поняв, что я принимал веселое участие в этой пытке. Разумеется, я не забыл, что люди делают множество разнообразных гадостей друг другу, но антисемитизм все-таки я считаю гнуснейшей из всех».
Плоские «шуточки» Вейнберга, поначалу вызывавшие у Горького бездумный смех, при взгляде на искаженное от страдания и гнева лицо Греймана, обретают совершенно иные смысл и звучание. Пытаясь понять, что значат такие «шуточки» для евреев, он находит удивительно точный оксиморон — «веселая пытка».
А в повести А. П. Чехова «Степь. История одной поездки» (1888) выведен характерный тип иудея Соломона. Этот ярмарочный гаер, как и Павел Вейнберг, пробавляется рассказами еврейских сценок и пользуется большой популярностью. Вот как живописует его писатель: «Можно было разглядеть его улыбку; она была очень сложной и выражала много чувств, но преобладающим в ней было одно — явное презрение. Он как-будто думал о чем-то смешном и глупом, кого-то терпеть не мог и презирал, чему-то радовался и ждал подходящей минуты, чтобы уязвить насмешкой и покатиться со смеху». И еще — «в его позе было что-то вызывающее, надменное и презрительное и в то же время в высшей степени жалкое и комическое». Не списан ли сей малосимпатичный портрет с самой натуры?
Впрочем, в книге Давида Флисфидера «Евреи и их учение об иноверцах» (Спб. 1874) «сарказм, ходячие анекдоты, взятые напрокат у Павла Вейнберга» ставятся в один ряд с антисемитскими сочинениями Якова Брафмана с их «отвратительными инсинуациями» и уподобляются «огромной куче мусора». О концертах Вейнберга писала еврейская газета «Недельная хроника Восхода» (1883, № 18): «Можно представить себе, какое благотворное воспитательное значение могут иметь такие представления в Одессе — городе, где так много рабочего населения и где впервые появились еврейские погромы». Да и «Русская мысль» (1898, Т. 19, № 11–12) отмечала, что «из Сцен еврейского быта Павла Вейнберга юдофобы почерпают самые ядовитые обвинения и насмешки по адресу евреев», и поставила их в один ряд с антисемитской стряпней о кровавом навете. «Еврейская энциклопедия» Брокгауза и Ефрона прямо обвиняла Вейнберга в «упрочении юдофобства в России». А один из зрителей вопрошал: «был ли хоть один уголок, где появление Вейнберга не сопровождалось бы скандалом со стороны еврейского населения?».
Гнался ли Вейнберг за дешевым успехом, угождая обывателю? Хотел ли вызвать антисемитские настроения? Ведал ли, что творил? Понимал ли, что анекдоты его обидны и оскорбительны для евреев? Не только понимал, но знал наверняка, и более того, отчаянно этим бравировал, рассказывая о каждом таком случае со сцены. Вот случай, приключившийся с ним во время гастролей в Перми, где он выступал в городском дворянском собрании. На этом своем концерте Вейнберг живо изобразил старика-еврея, у которого накануне брился. Еврей заподозрил в нем приезжего и стал расспрашивать о его профессии, причем сразу же догадался, перед ним артист, поскольку тот «разговор имеет ласковый». Когда же парикмахер стал допытываться, как фамилия артиста, Вейнберг ответил вполне самокритично:
— Нет, не скажу! Узнаешь, так, пожалуй, нос отрежешь!
— Честное слово, не отрежу.
— Ну, изволь, моя фамилия Вейнберг.
— Ах, тот, который…
— Да, тот, который…
— Я уж даже теперь смеюсь! — парировал цирюльник.
Когда Вейнберг поведал об этом с эстрады, клиентов у парикмахера заметно прибавилось, и тот в благодарность вернул ему 30 копеек за стрижку.
Но гораздо чаще Павел Исаевич выставлял недовольных иудеев в самом жалком, глупом и смешном виде, и тем самым, как ему и мнилось, множил свою популярность среди определенного сорта публики. Почти на каждом концерте он с видимым удовольствием сообщал зрителям о том, как однажды толпа евреев в Одессе ожидала его из театра с целью мордобития. Евреев было человек двадцать. Как только Вейнберг появился, послышались голоса из толпы: «ну, начинай», «зачего я, начинай ты». Вейнберг прошел квартала два; в толпе все шли переговоры, но, видимо, никто не решался выступить первым. Вдруг кто-то крикнул: «Господин Вейнберг!» — «Что вам угодно?» — остановился тот. — «Спокойной ночи!» — «И вам того же». — «Благодарим Вам. Будьте здоровы!». И евреи разошлись. Как же реагировали на такие его рассказы русские зрители? Михаил Шевляков в своей книге «Современники» (1900) пересказывает со слов Вейнберга этот сюжет и итожит: «Трусливая толпа разбежалась».
В другой сценке «В вагоне» Вейнберг выставил еврея сколь убогого, столь не в меру обидчивого и чванливого. «В вагоне второго класса много публики. Идет веселый разговор, кто-то рассказывает еврейские анекдоты. Все смеются. В конце вагона сидит какой-то еврей и злится, что затрогивают их (!) нацию. Наконец, терпение его истощается. Он подходит к рассказчику.
— Ижвините, пожалуйста, что я вмешиваюся в вашу компанию, то я больше вжэ сидеть шпокойно не могу.
— Что же вам угодно?
— Мне, шобственно, ничего не угодно. А что вам от евреев угодно?..
— Ничего не угодно. Мы просто анекдоты рассказываем.
— Анекдоты? Это вам, верно, господин Вамберг учил так предштавлять? Он вжэ нам довольно пашкудство делает! Пожвольте вам шказать, что я сам имею большую честь принадлежать к большого еврейского народа!.. Тольки я вам могу шказать, что ви завшем неверно про евреи говорите. З еврейского биту много есть очень хорошего даже ражказывать. А вот з русского биту я тоже жнаю смешного ишторья, более смешного, чем з еврейского биту!». И еврей рассказывает анекдот о русских, а потом, «заложивши руки в карман, с гордостью идет на место», чем вызвает смех не столько над анекдотом, сколько над собой.
Справедливости ради отметим: насмешки над евреями находили радостный отклик не только у неразвитой публики. К анекдотам Вейнберга вполне благосклонно относился Фёдор Достоевский. В письме из Эмса от 2 (14) августа 1876 года (он как раз работал тогда над «Дневником писателя», печально известным своими антисемитскими пассажами), Фёдор Михайлович корил жену: «Очень сержусь на тебя, зачем не ходила ни к Славянскому, ни к Вейнбергу, ни в театр. Несравненно бы сделала мне больше удовольствия, если бы пошла, да мало того: взяла бы ложу, а в ложу детишек. Им пора повидать комедию». Достоевский, как видно, рассчитывал, что и его малышам высмеивание и передразнивание евреев доставят радость и удовольствие.
А вот у Петра Исаевича Вейнберга еврейские анекдотцы брата вызывали чувство негодования и жгучего стыда. Когда репортер «Петербургской газеты» спросил его, «что бы вы прежде всего сделали, если бы получили большой капитал?», тот, не задумываясь ответил:
— Я бы положил пожизненную пенсию моему брату Павлу… Чтобы он навсегда расстался со своей профессией рассказчика еврейских сцен.
Современники и аттестовали Павла Исаевича не иначе как «скорбь своего родного брата, достоуважаемого Петра Вейнберга». Ведь всей своей творческой деятельностью Вейнберг-старший демонстрировал прямо противоположное. Он проявлял жадный глубокий и непрерывный интерес к еврейству, его истории и культуре. И воссоздал яркую панораму еврейской жизни, возвышенные и прекрасные характеры, с их неподдельными чувствами, жаждой любви и поиском правды. А у Вейнберга-младшего — скукожившийся удушливый мирок подонков общества, узколобых мещан, гешефт-махеров, снобов-неучей и прочей человеческой требухи. Может показаться, что старший брат, вольно или невольно, искупал перед соплеменниками вину младшего, которого Максим Горький отнес к числу «выродков и негодяев народа своего». Израильский литературовед Леонид Коган столь же категоричен, аттестуя Павла Вейнберга «отщепенцем-ренегатом», а его сценки «злобными выпадами против своих соплеменников, разжигавшими у зрителей антисемитские чувства».
Финал жизни Павла Исаевича трагичен. Предначертана ли ему такая планида неумолимым роком, или то была карающая десница разгневанного на него Иеговы (в существование которого тот, впрочем, не верил), но на гребне успеха и славы сорокапятилетнего Вейнберга разбил паралич. Этот присяжный смехотворец, знавший шумный успех и бури оваций, был теперь прикован к постели и влачил самые печальные дни. «Почти все забыли о нем, и только товарищи, старые и молодые, устраивали ежегодно спектакль в его пользу, давали "дотянуть" свой век артисту,» — сообщал «Исторический вестник» (1904, Т. 97–98). Эти же товарищи переиздали его «Новые рассказы и сцены» (Спб., 1895), но материальное положение семьи продолжало оставаться трудным. Павел Вейнберг был обречен на медленное и тягостное умирание — мучился пятнадцать лет. И когда ушел, «никто почти не знал о смерти былого любимца, и на унылую панихиду пришло лишь несколько человек». Не было на ней и Петра Вейнберга; сказавшись больным, он не проводил младшего брата в последний путь.
* * *
После публикации сокращенного варианта статьи («Крещатик», № 2, 2015), я получил неожиданное письмо, подводящее своего рода итог истории братьев-антиподов. Его автор, Давид Иоффе из Хайфе, вспоминает: «В конце сороковых годов прошлого века моим соучеником в 8–10 классах был Юрий Ш., правнук Павла Вейнберга… Юрий очень гордился своим двоюродным дедом Петром Вейнбергом, на школьных вечерах выступал с чтением его стихов (помню, как он читал "К морю"), перед чтением объявляя: "Стихотворение моего прадеда Петра Вейнберга". Но о прямом своем прадеде Павле не упоминал. Как-то, возвращаясь вместе с ним из школы (мы жили по соседству) я что-то спросил о Павле Исаевиче. Юрий смутился, ничего не ответил, а когда мы прощались, попросил никогда не спрашивать о прадеде. Как я понял, в семье стеснялись этого родства. Так что не только финал жизни, но и посмертная судьба Павла — трагична».
* В том же юдофобском духе писала о еврейском засильи реакционная московская газета «Голос» (1873, № 321): «На бирже, в банках, на железных дорогах, в учебных заведениях, в судах, в конторах надзирателей, за прилавками, в ночлежных домах — то сановитые, то грязные жиды. Москва провоняла чесноком. Поезд привозит все новые и новые толпы жалких, оборванных, грязных и вонючих еврейских женщин и детей и их не менее оборванных отцов и братьев. Неужели все они… ремесленники, что находятся в Москве?»
