Его называли «русским Рокамболем», по имени персонажа популярнейших в России авантюристическо-уголовных романов Понсона де Террайля, чьими невероятными похождениями зачитывались наши охочие до душещипательного чтива домохозяйки. Тип самого низкого морального пошиба, бессовестный интриган и предприниматель самых гнусных гешефтов, он был авантюристом транснационального калибра, слыл главным русским конрразведчиком и «первым в славной когорте российских оборотней конца XIX — начала XX века». Коронованные особы, крупные общественные деятели, министры, дипломаты, писатели, артисты проявляли к нему явный интерес. Он был личностью яркой и неоднозначной, а не просто одноклеточным мерзавцем, снедаемым одной лишь страстью к наживе. «Он в одно и то же время и шпион, и сыщик, и пройдоха, и шулер, и поддедлыватель, и развратник — странная смесь Панурга, Жиль Блаза, Казановы, Робера Макара и Видока. А в общем — "милейший человек"», — так охарактеризовал его французский посол Морис Палеолог.
Имя нашего героя окружено туманом самых темных слухов и подозрений. Даже его происхождение толкуется по-разному. Согласно одной из версий, отцом его был предприниматель Тодрес Манасевич: он поставил на широкую ногу изготовление фальшивых бандеролей (что называлось «тянуть акциз»), за что был сослан в Сибирь вместе с малолетним сыном, прозванным за своеобразную форму черепа «сахарная головка». Казалось бы, отпрыск проштрафившегося фактора не мог рассчитывать на сколько-нибудь сносную карьеру. Но после кончины отца мальчика усыновил богатый сибирский купец-еврей Фёдор Савельевич Мануйлов (–1892), в семье которого этот не в меру резвый парнишка воспитывался с пяти до четырнадцати лет. Заботами попечительного отчима он получил основательное домашнее образование, овладел иностранными языками, причем Мануйлов настолько расположился к пасынку, что сделал его наследником состояния в 200 тысяч рублей (правда, по достижении им 35-летнего возраста).
Другие биографы совсем в амурно-романическом духе утверждают, что он был сводным братом князя Владимира Мещерского — то есть внебрачным сыном покончившего самоубийством в 1886 году Петра Львовича Мещерского и еврейской красавицы Ханки Залецкой (Мавшон), застреленной на почве ревности одним польским офицером в 1888 году. Этот факт внушает резонные сомнения, поскольку на самом деле, отцом Владимира Мещерского был подполковник гвардии в отставке Пётр Иванович Мещерский (1802–1876), человек семейственный и добродетельный, называемый мемуаристами «ангелом кротости и любви».
Достоверно известно: когда Мануйловы приняли решение переехать в закрытый для иудеев Петербург, они вынужденно крестились по лютеранскому обряду, в том числе «сахарная головка», который отныне стал именоваться Иваном Фёдоровичем Манасевичем-Мануйловым (1869–1918). Отчим рассудил за благо продолжить образование отрока в одном из лучших частных средних учебных заведений столицы — реальном училище Якова Гуревича. Здесь преподавали лучшие педагоги, в том числе известный поэт и переводчик Пётр Вейнберг. Надо, однако, заметить, что это училище приобрело и сомнительную славу обители Содома и Гоморры. Достаточно сказать, что первый его директор, Фёдор Бычков, в 1883 году был отставлен от должности, поскольку был признан судом виновным «в развращении трех воспитанников посредством развития в них бесстыдными действиями порочной наклонности к мужеложеству». Вот и Иван обратил на себя внимание сиятельных великосветских педерастов Владимира Мещерского (1839–1914) и Александра Мосолова (1854–1939), взявших на себя шефство над этим «полным и красивым мальчиком». А в награду за интимные услуги Мануйлова осыпали деньгами, подарками, возили по шантанам и вертепам и развили в нем неукротимую страсть к роскоши и швырянию деньгами, картам, кутежам. Засуетились и ростовщики, охотно ссужавшие его деньгами под будущее наследство.
Владимиру Мещерскому суждено было сыграть в жизни Ивана роль щедрого и безотказного патрона. Надо иметь в виду, что князь пользовался в высших сферах огромным влиянием, ибо был задушевным другом юности Александра III, любимцем Николая II, и на все свои ходатайства неизменно получал монаршую резолюцию: «Исполнить». А вот по отзывам современников, он был не кто иной, как «презренный представитель заднего крыльца», «негодяй, наглец, человек без совести». Издаваемый им журнал «Гражданин», субсидировавшимся самим царем, считался «царским органом» и отличался воинствующим антисемитизмом. Русский философ Владимир Соловьёв говорил о «возмутительных выходках, каким назидал своих читателей благочестивый орган князя Мещерского, объявлявший, например, что евреи — не люди, а нечистые насекомые или зловредные бактерии, подлежащие истреблению». Ему вторил писатель Иван Тургенев: «Это, без сомнения, самый зловонный журналец из всех ныне на Руси выходящих».. Репутация Мещерского, одиозная среди либералов и левых, была не лучшей и в консервативных кругах, отмежевавшихся от него из-за громких гомосексуальных скандалов. Но своему юному другу этот юдофоб «великодушно» прощал даже его еврейство (правда, иногда в сердцах называл его полуласково — полупрезрительно «юрким жидочком»).
Иван рано приобщился к петербургскому свету. «В начале 1890-х гг. прошлого столетия, — рассказывал писатель Александр Амфитеатров, — он являл собою весьма блестящего молодого человека, вивера в полном смысле слова, близкого к театральным кругам, балбеса оперетки и кафе-шантанов… Это был человек весьма приятный в обществе, хорошо образованный, с изящными манерами, отнюдь не заносчивый, знающий свое место в жизни. Маленький ростом, хрупкий, с черненькими усиками, щегольски одетый, с парижским тоном речи, прекрасно владеющий языками, он, как многим казалось, создан был для дипломатической карьеры».
Хотя дипломатом в прямом значении слова Мануйлов не стал, карьера его сразу же пошла в гору. По рекомендации другого своего партнера-покровителя, начальника канцелярии Императорского двора Александра Мосолова, он был принят на госслужбу в Главное дворцовое управление, но долго там не задержался: уже через год, получив сразу чин коллежского секретаря, поступил на работу в Императорское Человеколюбивое общество. Как проявил он себя в деле призрения сирот и увечных, нет сведений, только в 1897 году Иван перешел в Министерство внутренних дел; причем был откомандирован в Департамент духовных дел иностранных исповеданий. Согласно циркуляру, в этом Департаменте могли служить только люди православные, так что лютеранин Мануйлов, как это часто случалось в его жизни, стал исключением из общих правил. Впрочем, он глубоко изучил вопросы веры и считался недюжинным религиоведом. Однако все названные должности были скорее синекурами, не отвлекавшими нашего героя от работы агентом Охранного отделения, к которой он приступил еще девятнадцати лет от роду (работал он под конспиративным именем Сапфир).
До нас дошло секретное личное дело агента Сапфира, где характер его передан весьма точно: «Обладает незаурядными умственными способностями, с развитым логическим мышлением. Быстро схватывает и понимает новое. Образованный, эрудированный, начитанный. Свободно владеет немецким и французским языками. Исключительно доминантный и властный человек с ярко выраженными лидерскими наклонностями. Веселый, жизнерадостный. Самоуверенный и самонадеянный. Эгоцентричный и капризный до эгоизма. Легко нарушает правила общественной морали и бравирует этим. Из принципа никогда не говорит правды. Склонен к лицедейству и перевоплощению. В аргументации убедителен, красноречив, способен навязать оппоненту свою точку зрения. В поведении присутствует безусловная ориентация на успех, в выборе средств его достижения неразборчив и вероломен». Следовал вывод: «В секретной работе надежен и аккуратен, весьма предприимчив. Может быть использован к качестве агента-вербовщика».
По мнению полицейского начальства, в своих отчетах и донесениях Иван был «необычайно литературен», а его «любезная общительность» оказалась весьма кстати для агентурной работы. Мануйлов уже в молодые годы пробавлялся журналистикой и даже был секретарем большой либеральной газеты «Новости и биржевая газета» (1891–1896), печатался также в газете «Театральный мирок» (1892) и журнале «Петербургская жизнь», который рекомендовал его как «большого знатока в женщинах, сигарах, лошадях и иностранной политике». Сам же он признавался: «Я принялся за газетную работу, видя в ней одной спасение как нравственное, так материальное; я был свободный человек; мне думалось заработать как-либо необходимую сумму на жизнь». Надо понимать, что размеры такой «необходимой» суммы были астрономическими (говорили, что его доходы составляли более 50 тысяч в год, ибо этот прожигатель жизни и женолюб (он к тому же был бисексулом) жадно скупал фаберже, антиквариат, раритетные часы и прочие дорогостоящие «безделки». В его доме на Большой Морской была ампирная мебель, скульптура, коллекция фарфора и т. д.
Что до мастерства Мануйлова-репортера, то хотя поэт Александр Блок и назвал его «ловким и умным журналистом», но по мнению других современников, «он не имел большого таланта, а участие в мелкой прессе сблизило его с подозрительными господами, привыкшими делать из печати средство самой неразборчивой наживы». Иван Фёдорович жаждал сенсаций и, по его словам, желал «написать такое, чтобы читатель чесался хуже паршивой обезьяны», при этом постоянно задаваясь вопросом: «где взять тэму?». По своей страсти к горячим тэмам это был литературный поденщик, который набил руку в написании статей для желтой прессы. Говорили, что он «уж если подаст что для газеты, то за температуру поданного можно было быть спокойным». Переводчик французских фарсов, учредитель Союза драматических и музыкальных писателей и частый гость кулис, он наводил страх на театральных актрис, которые вынужденно продавались ему за благожелательную рецензию («а иначе я тебя уничтожу», — угрожал он). Перед ним заискивали, угодливо зазывали в отдельный кабинет, а к столу подсаживали хорошеньких певичек и как бы невзначай говорили: — «Иван Фёдорович, у вас из кармана выпали сто рублей. — Неправда, я уронил пятьсот». Договаривались на том, что выпало триста.
Ему как никому удавалось успешно совмещать политический розыск и газетный репортаж, так что трудно сказать, что больше составляло его натуру. Неудивительно, что в 1895 году мы находим Мануйлова уже в Париже, где он, козыряя ксивой газеты «Новости», заявил, что командирован сюда и по поручению Министерства внутренних дел для контроля за деятельностью русской агентуры во Франции. Этим он немало рассердил главу заграничной агентуры Петра Рачковского (1853–1910). С этим-то маститым старым волком и вздумал потягаться наш безвестный в мире агентуры, но чрезвычайно ловкий юноша. Контрразведчик Леонид Ратаев сообщил шефу, что Мануйлов в 1895 году пытался завербовать их агента парижской префектуры. Для пущей важности Иван сообщил, что хорошо знает Рачковского, поскольку тот в прежнее время ходил без сапог и жил мелким репортерством в «Новостях». «Мой агент, — сигнализировал Ратаев, — от сотрудничества отказался, тогда Мануйлов предложил ему подыскать для своих целей верного человека, обещая дать за это 200 франков». Мануйлов настойчиво допытывался, как организована русская разведка в Париже, где собираются революционеры, где приобрести противоправительственные брошюры и т. п. Узнав о происках новоявленного конкурента, Рачковский, хотя и оценил его профессиональную хватку, затаил лютую злобу. Надо понимать: Рачковский станет потом организатором погромов и отличится антисемитской агитацией. Потому еврейское происхождение Ивана было для него дополнительным раздражителем. Однако на том этапе ставить Мануйлову палки в колеса он не стал и от сотрудничества с ним не отказался.
И неслучайно вовсе, что в 1899 году Иван Фёдорович был официально назначен агентом Департамента духовных дел в Риме и одновременно, по поручению Охранки, наблюдателем за русскими революционными группами. Вдумаемся в сам факт: иудей по рождению, лютеранин по вере, наш герой в центре мирового католицизма выступал как ярый защитник православия — вот уж истинный религиовед! И ведь ему удалось изобличить крамолу польского духовенства. Узнав, что ксендз Яков Василевский по приезде в Рим собрал 26 польских паломников и произнес «дерзкую» речь против русского правительства, Мануйлов сразу же включился в работу. Он сумел завербовать двух польских священников, пользовавшихся полным доверием смутьянов. Безгранично тщеславный и высокомерный, наш герой не прятал концы в воду, а взял за правило возмущать и шокировать общество, ведя дело с такой бесцеремонной наглостью, что вскоре привлек к себе внимание римской печати. Похищение же из Рима двух польских эмигрантов, Филипповского и Гонсиоровского, которых агенты Мануйлова, опоив наркотиками, переправили через границу и доставили в Россию, вызвало резкий протест папы. При этом русский посол в Риме Александр Нелидов тут же отрекся от нашего героя, как всегда отрекаются от провалившихся шпионов.
И все же его римский вояж был чрезвычайно продуктивен. Участвуя в решении конфессиональных проблем, он попутно развил бурную шпионскую деятельность. Внедрился в редакцию газеты «Avanti» — орган социалистической партии Италии, завербовав в качестве секретных агентов немало журналистов. Одним из таких агентов влияния был будущий диктатор Италии Бенито Муссолини. (Кстати, он уже тогда подписывал свои донесения псевдонимом «Дуче» (вождь, предводитель). Впрочем, уже тогда Мануйлов был уличен в бессовестном обмане — сулил за агентурные сведения солидный куш, а сам не платил ни шиша, так что рассержаные агенты влияния слали угрозы в Петербург — лично царю! «Этого вундеркинда уберите из Рима в Париж, — распорядился император, — я от своего имени дам ему 10,000 франков». Важно, что государь (с подачи князя Мещерского) открыто покровительствовал Мануйлову, да и Охранное отделение, несмотря на следовавший за Сапфиром целый шлейф скандалов, высоко его ценило, считая, что он один из немногих, кто умеет из «пронырливого браконьера сделать отличного егеря», и перевела его из Ватикана во Францию.
В 1902–1903 гг. по приказу министра внутренних дел Вячеслава Плеве, Мануйлов был командирован в Париж в качестве чиновника особых поручений, с отпуском 1500 рублей в виде жалования и 3000 на расходы, причем финансирование его деятельности шло из сумм, отпущенных лично Николаем II. Он превратился в настоящего «охотника за головами», прячась за ширмой человека с десятком лиц: распутника, повесы, игрока, скандалиста, бонвивана, интригана и чревоугодника. Успешно играя на «чужом поле», он возглавил созданную на деньги охранки газету «La revue Russe» и занялся тотальной вербовкой французских журналистов из ведущих изданий («Echo de Paris», «Gaulois», «Figaro»), фактически став главой российской закордонной агентуры. Используя «La revue Russe» в качестве прикрытия и дезинформации, он в полную силу проявил свои новаторские способности и изощренный ум, так что он по праву считается прямым предтечей современных спецслужб. Через купленные на корню редакции зарубежных газет и журналов в массы успешно внедрялась выгодная информация, формируя общественное мнение в пользу России. Забегая вперед, отметим, что в 1906 году, в разгар революции, русское правительство осуществило во Франции крупный денежный заем — при содействии газет, ранее «прикормленных» Мануйловым. Нельзя не отметить и другое ноу хау Ивана Фёдоровича: чтобы протолкнуть в России ту или иную кандидатуру на высокий пост, надо было прибегнуть к услугам заграничной прессы. А затем комплиментарный текст перепечатывался русской прессой и выдавался за мнение просвещенной Европы.
Примечательно, что министр Плеве даже еврейское происхождение Мануйлова использовал в пользу империи. По его заданию, именно Иван свиделся со своим соплеменником, главным раввином Франции Цадоком Каном (1839–1905) и уговаривал его повлиять на капиталистов-иудеев, чтобы те предоставили русским значительные займы, в противном же случае грозил жестокими репрессиями против русского еврейства. Цадок от предложения уклонился, и вскоре угрозы не замедлили оправдаться — грянул кровавый еврейский погром в Кишинёве. Во Франции началась тогда сильная антироссийская кампания, но и тут на помощь пришел Мануйлов. «Благодаря усилиям, сделанным в то время, — написал он впоследствии, — в заграничной печати прекратилась агитация, направленная против нашего правительства после Кишинёвского погрома. Я получал от покойного министра [Плеве] неоднократные благодарности».
Есть сведения, что Мануйлов (под руководством Петра Рачковского и при участии Матвея Головинского) приложил руку к фабрикации пресловутых «Протоколов сионских мудрецов» (1903). Такого мнения придерживались многие: весьма осведомленный Владимир Бурцев, Юрий Юделевский, польская писательница княгиня Катажина Ржевусская-Радзивил, американка Генриэтта Херблат и наш современник, израильский историк Савелий Дудаков. Примечательна в этой связи весьма жесткая оценка публициста Семёна Резника, отнесшего Мануйлова к тем, «кто еврейские корни обрубил и из кожи вон лез, чтобы сеять ненависть к породившему его народу». Впрочем, Мануйлов, с присущими ему цинизмом и самоиронией глумился над им же одураченными сторонниками идеи «жидомасонского заговора». Бурцев свидетельствовал: «Когда у нас заходила речь о "Протоколах", то он всегда отзывался об их подделке, как о чем-то не подлежащем даже обсуждению. При этом, смеясь, он не раз говорил, что только идиоты могут верить в эти "Протоколы" и что ни один уважающий себя политический деятель никогда не позволит себе говорить об их подлинности».
Выдавая себя за могущественного решалу всех и всяческих дел, он щеголял своими прочными связями в высших сферах и поставил на поток распродажу своего влияния оптом и в розницу. «Мне-то от вас ничего не надо, — внушал он многочисленным клиентам, — и так проживу, но вот министры… Сами понимать должны, какой у них аппетит. Прекрасный! Это не то, что у меня, который сыт одной изюминкой. Берут в пакете, наощуп». Для пущей важности он снимал трубку бутофорского телефона (к телефонной станции не подключенного) и делал вид, что говорит с каким-нибудь превосходительством. И надо сказать, Мануйлов внушал доверие, так как жил на самую широкую ногу, вел крупную игру в клубах и тратил не менее 30, 000 рублей в год. В искусстве водить клиентов за нос он был непревзойден и к жертвам относился с брезгливой иронией. При этом не стеснялся ни национальностью, ни суммой. Интересно, что среди им обманутых подозрительно много евреев. Мы находим некоего Шефтеля, добивавшегося за вознаграждение в 400 руб. права жительства в столице; Вениамина Якобсона, хлопотавшего за 200 руб. об открытии телеграфного агенства; Меера Минца, которому за 1400 руб. обещал возвратить отцовское имение; Менделя Шапиро, просившего за 350 руб. об открытии типографии, и немало других пострадавших. Впрочем, с таким же успехом Мануйлов обманывал и явных антисемитов. Таково дело главы местного отделения Союза русского народа Месаксуди, который попал на 2,5 года в арестантские роты за участие в еврейском погроме в Керчи. Мануйлов, объявив, что будет по его поводу лично сноситься с императором, запросил за освобождение арестанта 15, 000 руб., пугая его родных черным пиаром в печати в случае отказа. В результате, не ударив палец о палец, Иван Фёдорович получил дополнительно еще 6, 000 руб., а освобождения погромщика добился вовсе не он, а совсем другие. И сколько таких «шантажных» дел прокручивал он ежемесячно! Правда и то, что люди законопослушные к его помощи не прибегали, так что жулик обштопывал жуликов. Сам же Мануйлов полностью себя оправдывал: «Я не сделал ничего дурного; будучи частным человеком, я хлопотал по делам: это не возбраняется законом». Неслучайно говорили, что у него «покладистая совесть».
Понятно, что сионисты не жаловали не помнящего родства Ивана. Оно понятно: национальная идея не интересовала его вовсе. Но вот что забавно: сам вымогатель и шантажист, он терпеть не мог, когда шахеры-махеры делали его соплеменники. Неясно, испытывал ли при этом Мануйлов нечто вроде племенного стыда, только он грубо выговаривал такому «паразиту», призывая к производительному труду: «Есть у меня роскошный блат на Путиловском заводе! Хочешь, устрою учеником слесаря? Не хочешь? Ну, я так и думал… Проваливай!».
Примечательно, что его ближайший сотрудник по Департаменту полиции Михаил Комиссаров организовал тайную типографию, где печатал воззвания для рабочих и солдат к организации еврейских погромов. Трудно предположить, что Мануйлов не был осведомлен об этом. Тем не менее, ни протеста, ни рапорта по начальству от него не последовало. И не его заслуга, что Комиссаров был разоблачен, а его дело стало потом предметом специального рассмотрения Государственной думы I созыва при расследовании обстоятельств Белостокского погрома.
Надо сказать о его страсти к интриге ради интриги и предательства ради предательства. Взысканный милостями всесильного Плеве и целиком зависевший от него, он, ради удовлетворения этой своей страсти, не задумался выдать своего патрона посетившему в 1903 году Париж противоборствовавшему ему Сергею Витте. Пикантность ситуации в том, что ранее по заданию Плеве он с той же готовностью предоставил ему компромат на Витте, что повлекло за собой увольнение последнего от должности министра финансов. В благодарность Плеве снабдил его крупной суммой денег, но Мануйлов не был бы самим собой, если бы не потребовал еще и еще «на непредвиденные расходы».
Особо отметим оперативную работу и политическую контрпропаганду Мануйлова в период русско-японской войны. Он организовал и возглавил разведывательное бюро по наблюдению за действиями японцев в Вене и Париже. И в кратчайшие сроки сумел внедрить агентов в японские посольства в Париже, Гааге и Лондоне, в американскую миссию в Брюсселе, итальянскую — в Париже. Его агенты влияния вели внутреннее наблюдение в британской, шведской, сербской и китайской миссиях в Париже, в румынском и китайском посольствах в Лондоне, японской и британской миссиях в Брюсселе, германской — в Мадриде, японской — в Гааге, а также в Стамбуле. Ввиду полученных сведений о том, что Вена, Стокгольм и Антверпен являются центрами японской военно-разведочной организации, было признано полезным учредить через наблюдение и в этих городах, на что Мануйлову было отпущено первоначально 770 франков, а затем 800 франков и, наконец, ежемесячно по 5550 франков». Осуществляя наблюдение за подозреваемым в шпионаже в пользу Японии грузинским революционером-эмигрантом Георгием Деканози, Мануйлов вышел на возглавлявшего в Европе японскую разведку бывшего в 1902–1904 гг. военного атташе в России полковника Мотодзиро Акаши. В итоге были фактически обезврежены и нейтрализованы действия японской разведки.

В кратчайшие сроки им были добыты агентурным путем шифры американского и китайского посольств, позднее шведский, болгарский, румынский шифры и часть японского дипломатического шифра. В результате был раскрыт замысел Японии причинить повреждения судам Второй российской эскадры на пути следования на Восток. «Я служил моему государю, и служил честно. — не без гордости признавался потом Мануйлов. — Отмечу, между прочим, что на мою долю выпала высокая честь охранять во время русско-японской войны эскадру Рождественского во время прохождения ее Суэцким каналом… Нашей эскадре грозила серьезная опасность со стороны японцев, и избегнута была эта опасность благодаря мне». Историк Дмитрий Павлов назвал его «главным на тот момент российским контрразведчиком».
По итогам своей блестящей работы Иван Мануйлов, ставший в 1903 году уже коллежским асессором Иван Мануйлов, был награжден орденом св. Владимiра IV степени. При этом сам император повелел на словах передать ему особую благодарность и подарил золотую табакерку. Кроме того, он был пожалован орденами персидским Льва и Солнца 4-й степени и испанским — Изабеллы Католической. Карьеру свою он закончил не слишком высоким чином надворного советника (равным подполковнику). Но к большему и не стремился: ведь понимал, что чем выше положение, тем меньше возможностей, которые только и были ему нужны для полной удовольствиями и комфортом жизни.
Важно понять мотивы, одушевлявшие деятельность Мануйлова. «Собственно, до того или иного режима никогда особого дела ему не было. — отмечали исследователи. — Он стремился быть полезен властям предержащим, но всегда только до поры до времени, пока его собственные интересы не противоречили этим "государственным" стремлениям, но эти права и время во всей его деятельности неизменно выступали весьма быстро, и власть предержащие с их интересами в резвом беге Рокамболя скоро оставались далеко позади».
Так и случилось, когда недоброхоты, в их числе ставший руководителем розыскного отделения Департамента полиции Пётр Рачковский, восстали против нашего удачливого резидента. В своем докладе товарищу министра внутренних дел Дмитрию Трепову, Рачковский рапортовал о темных денежных махинациях Мануйлова, об обсчете агентов и переплате больших денежных сумм за устаревшие, а то и заведомо ложные сведения. Будто бы выписки и фотографии, которые он выдавал за копии японских шифров, на самом деле, взяты из китайского словаря, причем агенты иностранных государств всучали их Мануйлову, работая не во благо, а против России. Таким образом, вся конспиративная работа нашего героя объявлялась не только бесполезной, но даже вредной, что было, конечно же, несправедливым. На все это была получена резолюция Трепова: «Обдумать, как с этим покончить».
Все окончилось тогда тем, что по протекции того же князя Мещерского Иван Фёдорович был прикомандирован к канцелярии своего прежнего знакомца, Сергея Витте, ставшего теперь председателем совета министров. При этом Мануйлову был положен министерский оклад. Ивану Фёдоровичу вновь была поручена работа с политическим сыском. В ноябре-декабре 1905 года по поручению графа Витте он вел переговоры с бывшим священником Георгием Гапоном. От имени Витте он заключил с Гапоном соглашение, согласно которому Витте обещал возместить его убытки, а Гапон за это — агитировать против вооруженного восстания. Но и здесь крайне неразборчивый в средствах Мануйлов (говорили, что на своем чернильном приборе он выгравировал девиз: «Цель оправдывает средства») был вскоре уличен в крупном мошенничестве и попытке продать за границу секретные документы, и уже в сентябре 1906 года был с треском уволен со службы за подлог и растрату, по поводу чего тогдашний министр внутренних дел Пётр Дурново сказал: «А мне этот мерзавец никогда и не нужен был». И тщетно Мануйлов, оправдываясь, напоминал: «Департаменту полиции я отдал лучшие годы своей жизни, не щадил себя и подставлял свою голову под удары революции».
Тогда-то он с новой силой отдался журналистике. При этом Мануйлов, вчерашний иудей, с 1906 г. начал активно печататься в антисемитском «Новом времени» (c 1910 г. стал штатным сотрудником редакции), где под псевдонимом Маска бок о бок с Михаилом Меншиковым, Алексеем Столыпином и Василием Розановым травил своих бывших единоверцев, которых часто представлял корыстолюбцами и натуральными шпионами. Пафос подобных инвектив очень точно передал Владимир Соловьёв: «С одной стороны мы видим, как антисемитизм почтенной газеты и ее читателей питается известиями вроде того,.. что хотя между евреями сравнительно меньше убийц, нежели между христианами, но зато больше воров и что, следовательно, евреи особенно опасны для общества (так как по этой логике лучше быть зарезанным, чем обкраденным); или, наконец, такими "психологическими" рассуждениями, что у евреев особенно развиты: сила воли, энергия, разум, семейное начало и т. д., а у русского народа есть только святость, а потому во имя своей святости и для охранения ее от еврейской энергии наш народ должен так или иначе истребить евреев». Обращают на себя внимание «нововременские» очерки Мануйлова о политических провокациях, в которых он отчаянно бранил революционеров и евреев. Особенно же гордился тем, что, первый в русской печати, сообщил «Новому Времени» двухстрочное известие о нахождении в Озерках трупа повешенного попа Гапона. Понятно, что о своем национальном происхождении он особо не распространялся, доколе находился в подчинении у тех, кто прощал ему это происхождение только за ценные услуги.
Наш пострел бегал между отцом и сыном Сувориными: из «Нового времени» в «Вечернее время». Он и впрямь был завсегдатаем так называемого «Суворинского» клуба, где собирались известные писатели, журналисты, артисты. При этом Мануйлов считал себя светским львом. Он впрямь был «человеком "своего" круга, театралом, балетоманом, великолепным понтом и недурным банкометом». А вот как охарактеризовал его короткий приятель Николай Волковыский: «Его развязность, его вечное стремление протираться в те круги, в которых его совершенно не желали видеть, его приятельский тон, в который он впадал со второго слова после знакомства, его манера вести себя везде и повсюду как у себя дома — от всего этого веяло дурным тоном затесавшегося, насильно втершегося к вам в дом проходимца. Но исключительно интересный собеседник, чрезвычайно бывалый, много видавший, все и всех знающий; человек с поразительной памятью, с разносторонним кругом интересов, фанатический коллекционер, не пропускавший ни одного аукциона, где можно было бы чем-нибудь обогатить одну из двух коллекций, которыми он гордился — театральную и собрание часов, он заставлял вас, порою, забывать, что перед вами сидит человек, который сегодня ночью может вас арестовать».
Отметим контакты Мануйлова с известным революционером, разоблачителем агентов царской Охранки, Владимиром Бурцевым, которого тот неизменно называл своим «приятелем». «Его считали человеком умным, бывалым, — объяснял резоны своего сотрудничества Бурцев, — знали о громадных его политически связях». Мануйлов в 1908 году продал Бурцеву множество секретных документов за 150,000 франков да вдобавок получил еще в задаток 20, 000 франков. Дело дошло до того, что по распоряжению товарища министра внутренних дел и командира Отдельного корпуса жандармов генерала Павла Курлова, 21 января 1910 года у Мануйлова был произведен обыск, однако он оказался безрезультатным и дальнейших последствий не имел. Не подвинула дела даже резолюция премьера Петра Столыпина: «Пора сократить этого мерзавца», и слова министра Александра Протопопова: «Очень, очень плохой человек». Сотрудничество Мануйлова и Бурцева продолжилось и позднее. А когда того в феврале 1917 года Бурцева освободили из Петропавловской крепости, Иван помог ему перебраться заграницу. Надо также отметить, что впоследствии Бурцев ревностно защищал Мануйлова в глазах общественности, выступая против его «злобного и одностороннего» шельмования.
Важно, что Иван Фёдорович не просто сблизился с влиятельным «старцем» Григорием Распутиным, но и стал единственным лицом в его ближайшем окружении, соединявшим в себе коммерческие и политические обязанности. Он был также и его секретарем, и консультантом по кадровым назначениям. Интересно, что их краткое знакомство началось так, что вроде и не сулило продолжения. Как представитель «Нового Времени» Мануйлов направился к «старцу», чтобы взять у него интервью. Тот разоткровенничался и поведал о том, как семь его великосветских поклонниц приехали к нему в Сибирь и направились в баню, где в чем мать родила униженно мыли его чресла. Скандальное интервью появилось в «Новом Времени», наделало много шуму и тут же было переведено на французский и английский языки. «Распутин был страшно на меня обозлен, — рассказывал Мануйлов, — и был страшно против меня восстановлен… Он говорил, что вышлет, сошлет меня!» Тем не менее колоритная фигура Распутина заинтересовала Ивана, прежде всего, как летописца своего времени. Кроме того, через Распутина Иван намеревался наладить полезные связи в высших сферах, в частности, с новым премьер-министром Борисом Штюрмером, предложив себя в качестве посредника в его контактах со «старцем».
Он стал следить за перемещениями Григория и, наконец, настиг его на ужине у одного репортера. «Распутин меня встретил очень холодно и так посмотрел неприязненно. — вспоминал он впоследствии. — Но затем начали разговаривать, и он вдруг обращается ко мне и говорит: "Ты знаешь? меня на-днях убьют!". Я говорю: "Кто же?". — "Да! все, все готово для того, чтобы меня убить"… Я говорю: "Если ты знаешь, то наверное принимаешь меры"… — "Так! — говорит, — вот рука!.. Вот видишь? — моя рука: вот эту руку поцеловал министр, и он хочет меня убить"… Так как он был выпивши, то, я думал, что просто — странная история… Назавтра, придя, я продолжал работать в "Новом Времени", и кто-то такой из репортеров говорит, что будто бы раскрыто покушение на жизнь Распутина».
Отдавая дань тонкой интуиции старца, Мануйлов говорил, что «не понимает, как можно придавать серьезное политическое значение такому ничтожному в политике человеку, как Распутин, но в то же самое время он и защищал его от несправедливых обвинений».
Премьер-министр Борис Штюрмер назвал Мануйлова «очень образованным и интересным человеком». С началом войны Иван вновь оказался на государственной службе и был назначен чиновником особых поручений при Штюрмере. На посту управляющего канцелярией премьер-министра (с февраля 1916), пользуясь своим положением, он шантажировал банки, требуя взяток. И это с его подачи Штюрмер назначал кандидатов на министерские посты. За годы войны Мануйлов успел «заработать» 300 тыс. рублей. Писатель Валентин Пикуль в своем романе «Нечистая сила» воссоздал характерный диалог: Распутин: — Книжку-то хоть какую ты сочинил? Мануйлов (показывая ему чековую книжку): — Мой лучший роман! Переведен на все языки мира и всем читателям понятен. Я буду знаменит, пока у меня есть такая книжка.
Примечательно дело одного из из самых известных представителей плутократического мира, сложившегося в Петрограде в годы Первой мировой войны, биржевого дельца, действительного статского советника и миллионера Дмитрия Рубинштейна (1876–1937). По словам последнего, за делом против него стоял именно Мануйлов. А все началось с того, как тот сообщил банкиру, что для расследования его деятельности создается специальная комиссия генерала Николая Батюшина. Рубинштейну инкриминировались «спекулятивные операции с немецким капиталом», финансовые аферы в пользу неприятеля, дискредитирование рубля, переплата заграничным агентам при заказах интендантства и спекуляция хлебом на Волге. По обвинению в государственной измене ему грозит 20 лет каторги, и если ему не хочется попасть под арест, то следует лично передать главе правительства Штюрмеру 1 млн. руб. Мануйлов домогался у Рубинштейна взятки весьма настойчиво, а когда получил отказ, самолично принял участие в обыске и аресте банкира, у которого только накануне сидел за обеденным столом. Более того, Иван стал личным осведомителем комиссии Батюшина, впрочем, тоже охочего до денег банкира. Добившись же от Рубинштейна желаемого, Мануйлов поставил Комиссию Батюшина в такое положение, при котором она невольно стала защищать обвиняемого от уголовного преследования. В дело вмешались также Распутин, императрица Александра Фёдоровна и министр внутренних дел Александр Протопопов, так что в результате банкир был освобожден.
Казалось, он непотопляем, но после отставки Штюрмера, который планировал назначить его заведующим Заграничной агентурой Департамента полиции, карьера Ивана дала трещину только и вместо Парижа осенью 1916 года Иван Федорович попал в тюрьму. А все потому, что он настолько уверовал в свою безнаказанность, что почти открыто требовал взяток со всех банков и банкиров — за, якобы, позволение им той или иной деятельности. Мануйлов домогался взятки и у Владимира Татищева, директора Соединенного банка, одного из богатейших людей России. Директор Департамента полиции Евгений Климович убеждал его выполнить требования вымогателя: «Я был убежден, что раз Мануйлов требует денег, их ему необходимо дать, иначе скандал неминуем. Мануйлов такой человек, который способен на все, и для меня было ясно, что если бы даже и не было никакого дела о Соединенном банке, Мануйлов сумел бы создать его». В 1916 году Татищев, согласовав свои действия с министром внутренних дел Александром Хвостовым, выдал Мануйлову требуемую им взятку помеченными купюрами, что привело к взятию с поличным и аресту шантажиста. Правда, пострадал и Хвостов, которого конкуренты тут же сместили с министерской должности.
Начавшееся судебное следствие обнаружило, что Иван ухитрился за короткий срок создать себе состояние, превышающее 300,000 руб.. Привлечение к суду Мануйлова вызвало переполох в царском окружении. К министру юстиции Александру Макарову с просьбой прекратить дело обращались петроградский митрополит Питирим и секретарь императрицы Александры Фёдоровны Яков Ростовцев. Наконец, сам Николай II 14 декабря 1916 г. повелел «прекратить дело» и «не допускать до суда». И по высочайшему повелению дело было отложено, а назначивший его Макаров уволен в отставку. И только Петроградским окружным судом, проходившем 13–18 февраля 1917, Мануйлов был признан виновным в мошенничестве и приговорен года к лишению всех особых прав и преимуществ и к заключению на полтора года. Но вот чудо — уже 27 февраля 1917 года он в числе прочих заключенных был освобожден «революционерами Февраля» из Литовского замка.
Примечательно, что после своего выхода из тюрьмы Мануйлов становится деятельным сотрудником газеты «Общее дело» Владимира Бурцева, стоявшей на антибольшевистких, антимонархических и юдофильских позициях. Уже не стесненный мелочной опекой сиятельных юдофобов, этот Иван, не помнивший родства, обратился вдруг к своим национальным корням. Его близкий приятель Николай Волковыский свидетельствовал: «Манасевич подолгу сидел у меня, предаваясь интереснейшим воспоминаниям, каждые пять минут вспоминая свое еврейское происхождение и, по старой привычке, закрывая левый глаз, издевался над своим чином и высочайше пожалованной табакеркой».
Но долго пользоваться свободой ему не привелось. Большевиков он ненавидел всею силою души. Но ведь их ненавидели и генералы Яков Слащёв и Михаил Комиссаров, переметнувшиеся на их сторону. У всех них было объединяющее «уважение к твердой власти», и это уважение могло бы впоследствии привести и Мануйлова в родное ему охранное лоно, созданное по образу и подобию старой жандармерии. Но судьба распорядилась иначе. Мануйлов не был бы Мануйловым, если бы и при новых хозяевах не попытался заниматься привычным шантажом. Есть сведения, что он подделывал мандаты Чрезвычайной комиссии и от ее имени домогался взяток. Говорили также, что ему удавалось освобождать из большевистских застенков нескольких белых офицеров.
Однако вскоре он был обвинен в связях с представителями французской контрразведки, а потому вынужден был скрываться и «жить зайцем». Бросить Петербург ему было не с руки, поскольку, по собственным словам, он был «рабом своей личной жизни и своих коллекций». У него были две гражданских жены, драматург Надежда Доринговская (псевдоним Замятина) и опереточная артистка Лерма (Екатерина Орловская), так что приходилось жить на два дома. В его же собственной квартире «хранились ценные театральные реликвии, собранные с любовью и почти что влюбленной нежностью, а в гостиной били чудесным музыкальным звоном старинные часы разных эпох, разных стилей, часы, из которых каждые имели свою интересную и романтическую историю».
Тем не менее, поняв, что в советской России ему жизни нет, Иван решил уехать за кордон по подложным документам. В декабре 1918 года в районе Выборга (дачная местность Озерки) Иван Фёдорович был застрелен российскими пограничниками при попытке нелегально перейти финскую границу. Смерть он встретил спокойно, от последней папиросы отказался. И, не прося о пощаде и не каясь, только прокричал: «Ах, какая была жизнь, какая жизнь!»