Книжно-Газетный Киоск


«КИВИ»
 
КОНЕЦ СЕЗОНА

Позаброшенные дачи,
запустение внутри,
домовые наудачу
подымают фонари:
Никого... Гниют стропила,
прах и тлен берут свое,
а когда-то это было
лауреатское жилье.
Все в инфляции сгорело,
что копил для внуков, псих.
Главное же, было дело!
Оказалось: дело — пшик.
Все разъехались, лишь галки,
слышно, каркают вдали.
А кого-то на каталке
в морг и дальше повезли.



* * *

Прекрасно и увядание,
а не только расцвет.
Кроет седины ранние
барбарисовый цвет,
златоверхие зонтики
в небо уносят нас.
Краски полны экзотики:
манго и ананас.
Повергает в задумчивость
выбор жгучих мастей...
Осень чему-то учит нас —
престарелых детей.



* * *

Мир — мандарин. Он состоит
из миллиарда рыжих долек.
А если он подгнил и горек,
любая долька — инвалид.



* * *

Половина сверстников моих
Губы мочит в запредельном
                                                 Стиксе.
Я из тех — из худших,
                                         из других,
кто с подлянкой этой жизни свыкся.

Лишь во сне
                        зеленый, заливной
вижу луг. Уходит этим лугом
тень, что прислана была
                       за мной,
но упущена за недосугом.



* * *

Павлу

Это просто гибель «Титаника» —
и не надо очень шуметь,
надо только мужаться и тайненько
все прибрать, все пересмотреть.

Помнишь фильм
                       и ту мудрость высшую,
что с экрана сошла на нас?
Помнишь пару: банкир
                            с банкиршею
как вели себя в страшный час?

Отшатнулись от вакханалии
(Выживай — это значит бей!)
и в каюту сошли усталые,
как в последнюю колыбель.

Пусть спасутся ростки весенние,
им еще зеленеть и цвесть.
И учти: на Небе «спасение»
означает не то, что здесь.



* * *

Кате и Диме

Слюдою заслоненный
от происков зимы,
был гиацинт зеленый,
как ветка бузины.
Вглубь луковкой вгрызаясь,
ростком пробив песок,
сначала поднял палец,
встал будто на носок.
Прозрел и ранним утром,
притормозив свой рост,
рассыпался салютом
малиновейших звезд.
Гони, цветок, скорее
стрелу стреле вдогон.
В природной батарее
дух роста заключен.
Сквозь пасмурные окна
летят, ты видишь сам,
незримые волокна
к могучим небесам.



* * *

Когда цветы цветут, они болеют...
Цветок в метро: помят его венец,
под куполом листвы угрюмо тлеют
пять лепестков, и каждый, как рубец,

кровавой гладью вышитый на шелке.
Чтобы спросить названье, подойду
к той женщине, которая в кошелке,
в горшке, везет такую красоту.

Дрожит кошелка на полу вагона.
Мне кажется, цветок сошел с ума.
Его названье — царская корона.
Могла бы догадаться и сама.

1998



* * *

Здесь не соскучишься — столько
бед было всяких. Но рана
новая мучает: Ольга,
Анастасия, Татьяна.

Вместе с Марией* четыре
ангела, девушки, дочки.
К тысячам гнусностей в мире —
гроздь узелков на платочке.

Стала бы Ольга поэтом —
в родича**. В пору сирени
с профилем, к небу воздетым,
пасть у окна на колени...

Ум у Татьяны суровый,
хоть справедливый. Мария —
доброе сердце. Бедовой
выросла б Анастасия.

Да под могильные створы
загнаны были железом
эти невесты Христовы
всласть разгулявшимся бесом.

В чьи полустертые лица,
в чьи проступившие рыла
он пожелал воплотиться,
Клио от смертных не скрыла.

Но до чего же мне горько!
Как языки огневые,
все они... Старшая — Ольга,
младшая — Анастасия.

_________________________________________
* Ольга, Татьяна, Мария, Анастасия Романовы — дочери Николая Второго, согласно официальной версии, расстрелянные 17 июля 1918 года.
** К. Р. Константин Константинович Романов, двоюродный брат царя, поэт, драматург.



* * *

Христа суют куда попало:
в машину, в офис, в ресторан.
Он смотрит зорко и устало
с хоругвей не- и лжехристиан.

И думаешь в немой печали
про Божество и большинство:
уж лучше бы пинали, гнали,
давали вышку за Него.



* * *

Война в начале и война
                                      в конце...
Мы, сверстники мои,
                                в ее кольце.



* * *

Памяти Иды Яцюк

Была, как солнце,
                               а жила, как тень,
переливаясь в мужа и детей.
В них из себя
всю нежность, щедрость, свет
перелила за двадцать восемь
                                                   лет.

Венки. Рыданья. Над портретом — нимб
за преданность навек
                                       ему и им.
Любовь до гроба не перевелась.
Переливалась — и перелилась.



* * *

Красота красуется,
суета тусуется,
слепота выискивает,
пустота витийствует,
чистота подрагивает,
мелкота поддакивает,
лимита расталкивает,
правота помалкивает.



* * *

«Умер во сне. Вот счастливец...»
                                            Ну нет!
Что как приснится
                 убийственный шторм,
смоет волной, переломит хребет,
белой акуле пойдешь на
                                           прокорм?

Если во сне, — ни рукой,
                                         ни ногой
не шевельнуть.
                  Демон крылья простер:
в шурф тебя сбросят
                          избитой, нагой,
или, как ведьму,
                  взведут на костер.



ДВЕ ДЕВОЧКИ

Никто не прав. Никто не виноват.
Опять война. Задержка лишь
                                                 за малым.
Две девочки в убежище дрожат,
их матери прикроют одеялом.
Врагам — капут!
По радио — парад,
Какой подарок и большим и малым!
Две девочки за партами сидят,
играют перышком, бренчат пеналом.
Москва слезам не верит, говорят.
Но этих двух оценит
                                     высшим баллом.
Читают, пишут, жизнь идет на лад,
и выступают, и владеют залом.
Садок плотвы!
                    Но чей-то цепкий взгляд
их вытянет,
                     как ценных рыбин тралом.
Они мужьям детишек народят,
расправят плечи спутникам
                                                усталым...
Опять война! «Ты враг мне,
                                а не брат!» —
трагически звучит по всем каналам.
И впитывают души этот яд,
и прочный дом опять грозит
                                обвалом...
Никто не прав. Никто не виноват.
Рябь на воде взошла девятым валом.
Не то, чтоб мир стал хуже
                                во стократ,
но как же нам не повезло с финалом.

2014



ПОСЛЕСЛОВИЕ К НОВОЙ КНИГЕ

Даже если собьют ракетой
мой пожизненный самолет,
в незатейливой книге этой,
кто захочет, меня найдет.

И поймет — не любой, не каждый,
а, скорей, через одного:
я мартышка моих сограждан,
слепок времени моего.



МАТЬ МАРИЯ

поэма


31 марта 2015 года исполнилось 70 лет со дня гибели Е. Ю. Кузьминой-Караваевой, более известной под именем матери Марии. Адресат писем и двух прелестных стихотворений А. Блока («Когда вы стоите на моем пути» и «Она пришла с мороза раскрасневшаяся»), поэтесса, посетительница «башни» Вячеслава Иванова, родня — по первому мужу — Н. Гумилеву, Елизавета Юрьевна, казалось, вошла в литературную среду эпохи естественно, прочно, без особых трудов со своей стороны. Но иное влекло ее…
Перед революцией Кузьмина-Караваева становится вольнослушательницей Петербургской духовной академии.
Много размышляет о путях России и своем собственном пути в свете религиозном. И вдруг новый поворот, еще одна ипостась слишком широкой (по Достоевскому) натуры: в 1918 году Кузьмина-Караваева — исполняющая обязанности городского головы в Анапе, явно сочувствующая большевикам. Затем любовь к белому атаману Д. Скобцову и разделенная с ним доля: эмиграция, скудная жизнь в Париже, семейный воз: в доме — шестеро, включая троих детей.
Потеряв младшую дочь, Кузьмина-Караваева принимает монашеский постриг. Стать матерью всем страждущим — вот что двигало безутешной ей. Чистой монахини из нее не получилось, не тот темперамент, не та сверхзадача души, явившейся в мир на роковом изломе эпох.
Но матерью многим и многим сирым, обездоленным она стала. Париж, ул. Лурмель, 77 — лишь один из адресов… не скажу «богаделен» — скорее очагов милосердия и христианской любви, устроенных для нуждающихся русских эмигрантов матерью Марией.
А какие умы дарили ее подопечных своими откровениями: Н. Бердяев, С. Булгаков, Г. Федотов.
Положить «живот свой за други своя» — этот евангельский идеал определил весь человеческий и духовный путь моей героини, освятил и ее участие во французском «Сопротивлении», и ее гибель в газовой камере «Равенсбрюка».
Всю свою жизнь мать Мария писала стихи. Даже в концлагере, по воспоминаниям уцелевших узников, она сочинила несколько стихотворений, но они утеряны. Вот почему я позволила себе писать поэму от первого лица как монологи моей героини.



1


Когда вы стоите на моем пути,
Такая живая, такая красивая...
                              А. Блок. 1908 г.

Я возвращаюсь с прогулки, на лестнице сидит Кузьмина-Караваева. (…) Она просидела на лестнице 3 часа, да у меня почти до 5 часов утра. Разговор все о том же: о пути и о власти (и об «очереди» и «сроке»). Я очень устал.
                              А. Блок.
                              Записные книжки. 1916 г.

А не надо ходить по живым
                               и красивым поэтам —
лучше Тютчева чти!
Ты остался вдали,
ты смешался с весенним рассветом,
ты растаял почти.
Мой поэт, эти руки хранят еще
                                       запах металла:
на перилах твоих
я чугунные струны перебирала,
я играла на них.
«Что?» — ты спросишь.
                                      Небесную увертюру
к вечной опере «Он и она».
Он — великий поэт, а она в него сдуру
влюблена.
До любви ли теперь?
                          Все другим обуянны,
сыты-пьяны войной.
Если держит держава
                        сокрытыми раны,
брызнет гной
на тебя, на меня — вижу это воочью.
Помнишь, кто-то поднес
распятому напиток?
                        От уксуса с желчью
отказался Христос.
Не такую ли поску готовит России
сонм бескрылых богов?
Уксус с желчью —
                        древнейшая анестезия —
не отменит Голгоф!
Сроки скрыты от нас,
                        неизвестны извивы
и провалы пути,
знаем только, что нету альтернативы:
мраком к свету брести...
Засидевшись в гостях,
                       в тихий час предрассветный
 я заметила вдруг над висками твоими размытый
                                                             двухцветный
ало-пепельный круг.
Почему ты смутился, меня провожая,
почему попросил проходить Офицерской,
                                                          тебя ограждая
от неведомых сил?
Я не помню лица отстраненней
                                                   и строже.
Ты боишься — чего?
Или прав Рудольф Штейнер,
                             и творчество — то же
бесовство?
Кто же будет ведущим,
кто же будет ведомым,
как ту власть превозмочь?
Желто-красен восход за твоим
                                          серым домом.
Кровь? Гной? Желчь?
Положи мне на плечи, как давеча,
                                                    крылья
голубые свои,
чтобы силу сумела извлечь
                                             из бессилья
и Любовь — из любви.
Ты пленился девчонкой,
                 никем не любимой, —
                                               маков цвет.
Мне ж пылать купиною неопалимой,
мой поэт.



2


Елизавета Юрьевна, я хотел бы написать Вам не только то, что получил Ваше письмо. Я верю ему, благодарю и целую Ваши руки. Других слов у меня нет, может быть, не будет долго.
                              А. Блок — Е. Кузьминой-Караваевой

Вечером, едва я надел телефонную трубку, меня истерзали: Л. А. Дельмас, Е. Ю. Кузьмина-Караваева я А. А. Ахматова.
                              А. Блок. Записные книжки

Простите меня. Мне сейчас весело и туманно. Ушел бродить. На время надо все кончить.
                              А. Блок — Е. Кузьминой-Караваевой

Попробую с тобой не ви-
деться, не клянчить «на минутку»
по телефону, о любви
не поминать, пусть даже в шутку.
Не останавливать знако-
мую твоей знакомой:
Вы Блоков видели (легко
ли жить ему в семье законной)?
Давай отложим эту страсть-
мордасть до светопреставленья,
чтоб, если уж упасть, — пропасть
со всеми в огненной геенне.
От искушенья откажись,
меня надеждами не мучай.
До жизни новой, жизни лучшей,
давай отложим эту жизнь.
...Все это кончится ничем.
Стена — за первым поворотом.
Упорно предъявляю чек,
подписанный уже банкротом.
Душа душе отозвалась,
но жить и умирать нам розно.
«Религия» — и значит «Связь»,
и любим мы религиозно.
Мечтанье — вечный наш удел,
свершенье — не по нашей части,
смешон нам тот, кто захотел
осуществившегося счастья.
И только тень надежды есть:
быть может, там, в конце дороги,
Предвечный свяжет то, что здесь
связать нам не судили боги.



3


Победоносцев над Россией
Простер совиные крыла...
...Он дивным кругом очертил
Россию, заглянув ей в очи...
                              А. Блок

...Уже никого, ничего не жаль, даже не жаль того, что не исполнилось. Важен только попутный ветер, и его много.
                              Е. Кузьмина-Караваева —
                              А. Блоку

Попутный ветер не тот, что в спину,
а тот, что в грудь...
О том, что Родину покину,
могла ль подумать когда-нибудь?
Отец! Твоим Никитским садом
бреду: каштаны зацвели,
разгадка тайны где-то рядом,
вникаю в азбуку земли.
Но вести о восстанье. Где я
услышала «война — дворцам»?
Спалили школу виноделья.
Не попустительствуй юнцам!
Отставка. Смерть. Твоя могила —
как слепок с тех угрюмых лет.
«Нет Бога!» — я тогда твердила,
и все сходилось: Бога нет!
По обескровленной Европе
спешу на твой чуть слышный зов.
Каменноугольные копи
остались от живых стволов...
Мать! Ты со мной, и это сладко.
А в доме тетушки твоей
та запредельная лампадка
горит все ярче, все больней.
Приют наш тут нетверд и времен,
но похристосоваться — что ж...
Мы — золушки в гостях
                                            у фрейлин,
с нас, бесприданниц, что возьмешь?
Сырая, мерзкая погода,
в лучах один иконостас,
мне обер-прокурор Синода*
 яйцо пасхальное припас.
— Дитя! Народные волненья —
противу Бога и людей.
Любовь — его соизволенье.
 Остерегайся лжеидей!
Тот будет гнить на пепелищах,
кто медлит потушить разбой.
Спаситель нас наставил: «Нищих
всегда имеете с собой...»
— Вы не добры! — вспылила жалко:
мне словно кто-то диктовал. —
Кто добр, тот добр ко всем!
                                                — Нахалка.
Тут спорщик перекрыл канал...

Мой старший друг из самых лучших,
мой Дед Мороз, мой добрый зверь,
даритель книжек и игрушек,
вы торжествуете теперь?
Не ждите Лизоньку с повинной.
Вы — оборотень, вы — Кощей:
совиные крыла, совиный
зрак, устремленный в глубь вещей...
Мы нынче — беженцы. Пониже,
чем сандрильоны. Все одно:
есть молотилка и в Париже…
Хоть сыроватое зерно,
она нас мигом смолотила.
Горчит приезжая семья.
Нас шестеро: мать, сын, Данила**,
Гаяна с Настенькой*** и я.

___________________________________________________________
* К. П. Победоносцев.
** Данила Скобцов, муж Е. Кузьминой-Караваевой.
*** Ее дочери: Гаяна — Земная, Анастасия — Воскресение (с греч.).



4


Россия осталась во мгле
на заклятой земле.
Россия осталась без нас
в свой мистический час.
— Данила, зачем мы уехали?
— Странный вопрос.
Забыла Анапу?
Спасибо, что ноги унес.
— Анапу я помню:
и волны, и берег, и твой
порыв объявить меня
чуть ли не Жанной святой.
— Тебя бы казнили.
— За что?
Объяснить не берусь.
Нож ищет, где плоть,
и тепло, и колотится пульс.
— Так я же была головой.
Кто на «ты», кто на «вы»,
но власть — у меня.
— Голове не сносить головы;
Не белым, так красным
попалась бы точно на зуб.
— Протапов* мне верил
и был мне по-своему люб.
— Протапов твой — чудик,
а чудики судят чудно.
Погубят себя
и Россию с собой заодно.
Ложись, ты устала.
Ту жизнь все равно не вернем.
Мне завтра шоферить.
Как русский, так спит за рулем.
Ты мне дорога.
Ты и дети — мой главный маршрут.
А волны и берег —
все это в избытке и тут.

__________________________________________________________
* Протапов — в 1918 году председатель Анапского ревкома, большевик.



5


...оказалось, что Она имеет во чреве от Духа Святого. Иосиф же, муж Ее, будучи праведен и не желая огласить Ее, хотел тайно отпустить Ее...
                              Евангелие от Матфея

Чадушко мое! Мой свет!
Совершенное творенье!
Имени дороже нет:
Воскресенье, Воскресенье.
Твой отец — он атаман.
Я ли с ним не сотворила
сладкий грех? Горяч туман,
крепок спирт мужского пыла.
Разве, с плотью плоть сплетя,
ублажив свою утробу,
вспоминаешь: там — дитя,
что похоже на амебу?
Ты могла бы с плавником
первобытным появиться,
телом кольчатым, хвостом
укорять меня, блудницу.
Но Незримый, мудр и благ,
грех простил своим созданьям.
Жемчуг в раковине так
наливается сияньем,
как во мне ты зрела...
Дочь!
Около твоей кроватки
я не сплю какую ночь,
мокрые ласкаю прядки.
...Муж, услышав про дитё,
что Она несла во чреве,
отпустить хотел Ее...
Ни словца о правом гневе.
Господи! К любой из дев
приложима эта мудрость:
муж, он вроде не у дел —
пламя изнутри взметнулось.
Если плод того огня
пеплом станет — прочь, мирское!
Да не тронет ввек меня
вожделение мужское...
Господи! Великий труд,
а не леность духа — вера.
Этот строгий институт
назван именем Пастера
не напрасно — одари доктора
с лицом небритым
божьей искрой, озари,
как бороться с менингитом.
Господи! Казнюсь, винюсь,
что осаниста и статна,
в три погибели согнусь —
только дочь верни обратно.
Не миндальничай со мной,
на — какую хочешь лепту:
бедная — пойду с сумой,
близорукая — ослепну,
буду чистить нужники,
в платье смертника оденусь —
только Настю извлеки
из провала в беспредельность...

       Господи! Прими с миром
                      Душу
новопреставленной рабы Твоей
       отроковицы Анастасии.



6


Оставьте, оставьте,
           я зла совершила немало:
любила свое, а чужое, как срок,
                                              отбывала,
 дарила своих, а чужих унижала
                                                 даяньем.
На белых и черных
                     мы целостный
                                   мир разделяем.
И чем вдохновляемся?
Только своими страстями.
Они неизменны —
                       меняются масти местами...
У гроба, касаясь руки и головки
                                                   дочерней,
я вдруг ощутила, что дух —
                                это свет невечерний,
плоть —
               только бумажный фонарик,
                             в котором колечко,
где ярко горит негасимая
                            сильная свечка.
Свечу унесли, и коробочка —
                            тело без духа —
сперва потемнела,
                     а после помялась, пожухла.
Бог отнял дитя,
                потому что любила волчицей,
почуяв угрозу,
              могла и клыками вонзиться.
Бог отнял дитя, чтоб смотрела
                             не в чрево, а в небо,
превыше земного алкала
                                  небесного хлеба.
Я худо жила, к ежедневной
                                 прикована тачке,
не вести благой ожидала —
просимой подачки.
Семья — то же «я»,
                 только все умножается
                                          на шесть:
шесть душ, шесть обуз —
         и крылам серафимовым
                                             тяжесть.
Согбенных в труде,
           проходящих пустыню чужбины
напиться скликала,
                     но видела спины и спины.
Слова без любви,
                все равно что вода без сосуда,
уходят в песок —
                не дождешься ни чуда,
                                                     ни юда.
Себя я любила, свое отражение
                                     в сущем —
отринутый мир отвечал
                 мне молчаньем гнетущим,
и Тот, кто Себя
                     на заклание отдал, в молчанье
глядел на меня: как посевы
                                            Его одичали...
Париж, Пиренеи, для многих
                                      объект эйфории,
во мне — ваши шахты, притоны
                                и норы сырые,
со мной —
                   вечный толк об углах,
о бесплатных обедах.
Блок тоже увидел Христа,
взревновавши о бедных!
Но бедные — все! Все —
                       еще не возросшие дети.
И всех мне любить, и отныне
                       за всех быть в ответе.



7


Алкати имаше и жаждати, досаду же подяти и укоризну, поношение же и гонение…
…Егда же сия вся постраждеши, радуйся, рече Господь, яко мзда твоя много на небесах.
                              Последование Иноческого пострижения

Кто дает, тот приобретает, кто нищает, тот богатеет.
                              Мать Мария

Хитон нестяжания и нищеты,
приемлемый вольно...
Не я повлеклась за тобою, но ты —
за мной. Я — безвольна.
Я лишь на подхвате у высших начал,
всех мыслимых краше.
Отметил, расчистил пути, обязал:
 «Алкати имаше...»
Цвет церкви — монашество.
                                 Знаю: светла
уютная келья.
Над Лизой Калитиной слезы лила.
То время — отпели.
А наше — другое. Когда и Псалтирь
под дулом нагана,
от зла и насилья уйти в монастырь
неужто не странно?
Приблизились сроки.
                          Аттилы грядут.
Покуда мы нижем слова,
как мятется российский
                                              наш люд
по хладным Парижам,
как поло внутри: ни в народ,
                                                      ни в царя,
ни в Бога нет веры.
Мария! Священна минута сия —
люби их без меры!
Стряпухою стань у печи, подоткнись,
как русская баба.
В отглаженность ряс,
                       незапятнанность риз
мне верится слабо.
Мой дико обставленный
                                         дом караван-
сараю подобен,
где тесно сгрудились кто зван
                                                и не зван,
как перед потопом.
Скобцов (бывший муж),
хоть и сдержан при мне,
плюется: «“Отребье!”
Подумай сначала о мзде на земле,
Темно́ — что на небе».
И дочь недовольна: «Зачем собрала
всех барынь на вате,
кликуш, наркоманок,
                                бродяг без числа?
Уйду от вас — хватит!»
Но как же так, Господи?
                                Это же — Русь,
пускай наизнанку.
До самой последней из всех умалюсь:
простите мирянку!..
Вскочу спозаранок — дом спит —
                                                      прочешу
с огромною торбой
центральный базар и на все «шу-шу-шу»:
— Саврасушка, трогай! —
Но тут и Саврасушки нет. На горбе
корм сносится в нору.
Мария! Стенанья к лицу ли тебе?
То Лизоньке впору.
Две русские. Тощие.
                                 Смотрят в упор.
Воркуют голубки:
— Монахиня? Где же
крахмальный убор?
Поп в юбке!
— Пойдемте со мной.
Накормлю. Уложу.
— С какой это стати?
Сбежим. Обворуем.
— На это скажу:
«Досаду подяти...»



8


…безумец, параноик, место которому в палате сумасшедшего дома, который нуждается в смирительной рубахе, в пробковой комнате, чтобы его звериный вой не потрясал вселенной.
                              Мать Мария о Гитлере

Я‑то здоров, а жизнь сошла с ума…
                              Слова пациента психиатриче-
                              ской лечебницы, приведенные
                              в статье м. Марии, опубли-
                              кованной в Париже в начале
                              1939 года.

Я-то, матушка Марья, здоров.
Там, под Пермью, моя деревенька.
Мне бы вырваться от докторов
да на воле пожить хоть маленько,
побывать бы в родимой избе,
пожевать бы чего-нибудь с грядки.
Я здоров. Это жизнь не в себе.
Жизнь свихнулась,
                               а я-то в порядке... —

Верно, брат: ты других не глупей,
С места сдернули, мучили, мяли.
Верно, рос на задворках репей,
верно, мать твою кликали
                                                Марьей...
Психбольницы набиты битком.
Ухожу — рев, лай, блеянье следом.
Беззащитных держать
                                         под замком —
для чего? На обед людоедам?
Кто сумел так все перевернуть:
упасти от привинченных коек
настоящих безумцев, чью суть
обнажил верховод-параноик?
Прав пермяк, жизнь рехнулась.
Толпа
лжепророков венчала на царство.
Все поставлено на попа:
даже время, даже пространство.
В этот миг... Ни одна долгота
не бывает на свете длиннее
ожиданья. Я вижу Христа
проходящего — слово Линнея.



9


Мы не только верим в обетование блаженства сейчас, сию минуту, среди унылого и отчаявшегося мира, мы уже вкушаем это блаженство, когда с Божьей помощью и по Божьему повелению отвергаемся себя, когда имеем силу отдавать свою душу за ближних своих, когда в любви не ищем своего.
                              Мать Мария

Пришли. Арестовать. Меня. В моем
дому. И похваляются бесчинством.
Почти две тыщи лет тайком,
                                                тишком
Иуда искушается нечистым.
Любовь Христова для Иуды — нож.
Завидев крест,
                      он извергает мрак свой.
Вот — Гофман. Русский ли,
                                 прибалт ли, бош —
в составе крови:
                           «Предавай и властвуй!»
Допрос еще последует. Пока
есть я и некто. Время очной ставки.
Он:
— Поднялась же у тебя рука
все это затевать: фальшивки, явки,
убежища для беглых... Мельтешня.
Ты, божья дочь,
                  должна быть выше тлена.
Послушалась бы, вещего, меня, —
жила бы долго, мирно и степенно.
— Я помогала ближним.
— Ближний — миф.
Тому отдай сыновние кальсоны.
Того спасай, подложно окрестив.
Народ Христа?
Да все они — масоны!
У Блока... Помнишь?
— Помню ли его?!
— ...по воле полудетского каприза
ты что-то наплела про бесовство.
Ты начинала сатанизмом, Лиза!
И вот я здесь. Такие,
                                     как твой страж,
 для нас не представляют интереса.
Вы — мед, шербет
                          и хлеб насущный наш.
Хоть и монашка ты, но поэтесса.
Дух прелести приблизиться готов
 к любому,
                         кто царапает хоть что-то.
Поэты — потрясатели основ.
А потрясенья — тишь и гладь
                                                    для черта.
Тебя мне, впрочем, хватит опекать.
Вопросы есть?
                       Я тут один докладчик.
— Я оставляю немощную мать.
Что будет с ней?
— Она не из гордячек,
         как ты, — и небо покоптит еще.
— Мой сын?
— Ты обрекла его Шеолу*.
— Мой муж?
— Тебя любил он горячо.
Ты не мою ли проходила школу,
что порвала с ним?
Муж твой невредим,
но карта жизни Д. Скобцова бита.
А над тобой я вижу красный дым.
Ты, Лиза, у разбитого корыта.
(Победу торжествуешь, Асмодей?
Всю руку хочешь, ухватив за палец?)
— Изыди, бес! —
Мне Гофман:
— Поживей!
Что вы копаетесь? (Что я копаюсь!) —
Мое жилье — под лестницей.
                                               Гибрид
рабочей мастерской
                             с убогой спальней.
Я с детства знала,
                            что мне предстоит.
Конец суровый, огнепальный...
Тут Гофман — тип мучителя
                                          точь-в-точь, —
что сладострастно жертвой
                                          помыкает,
на мать мою взъярился:

— Ваша дочь
         одним жидам охотно помогает! —
Та возразила (в сердце колотье,
от страха за меня похолодела):
— Она — христианка. Нету для нее
ни эллина, ни иудея.
Нуждались бы —
                            и вам бы помогла... —
Страж замахнулся,
                            принял за издевку
ее слова. Но плюнул: «Вот яга!
И дочь — в нее. Монахиня —
                                               в чертовку!»
— Идемте! —
С дочками навек простясь,
сначала с Настей, а потом с Гаяной,
такую кровную прямую связь
я разрывала,
                    как прощаясь с мамой.

________________________________
* Шеол — преисподняя (с древнеевр.).



10


Время обернулось сейчас апокалипсическим ангелом, трубящим и взывающим к каждой человеческой душе. Случайное и условное свивается и обнажает вечные корни жизни. Человек стоит перед гибелью (…) И кто хочет в наши страшные дни идти единственным путем, уводящим от гибели, — «да отвергнется себе и возьмет крест свой и идет».
                              Мать Мария

Я не боюсь за Россию. Я знаю, что она победит. Наступит день, когда мы узнаем по радио, что советская авиация уничтожила Берлин. Потом будет «русский период» истории… России предстоит великое будущее. Но какой океан крови!
                              Мать Мария

Кто без туфель, без сапог —
в русский блок*.
Кто в дороге изнемог —
в русский блок.
Худшая вода—
туда.
Лабута и лебеда —
туда.

Матушка моя Россия,
узницы мои родные,
присосалась к нам беда.
Слышу скорбный говорок:
близится последний срок,
уступил бездушной силе,
отвернулся от России
гневный Бог.
На пути в земной Эдем
бьет неистово
кровь из отворенных вен.
Где же истина?
Может, тот ее познал
сквозь шумы и ветры,
кто в Петрухе** распознал
камень новой веры,
для кого Господень день
вспыхнул заново,
кто в Андрюхе разглядел
Первозванного?..
Как рыбешка на блесну:
— Уж я ножичком
полосну дык полосну
по угодничкам.
Ныне — этим, завтра — тем
будет солоно... —
На пути в земной Эдем
все дозволено!

Зла хлебнули, и с лихвой.
Что же — молодежи?
Разногласьем вздорных воль
спорим с Тобой, Боже.
Соловки на Соловках —
вот что мы настроили.
Неужели божий страх —
цель истории?
И не верите в Христа, а покаетесь:
суть-то времени проста —
Апокалипсис.
— Хочешь злата-серебра?
— Не хочу! — ответствуй. —
Да отвергнусь я себя,
да возьму я крест свой! —
Не гляди поверх голов:
мыслю, мол, в масштабах
человечества. От слов
этих — серный запах.
Возлюби отца и мать —
это не безделица.
Возлюби врага — как знать:
может другом сделаться.
Мы — единая семья,
нет другого средства:
да отвергнемся себя,
да потащим крест свой...
О могуществе обманном
снова начали
говорить к иосифлянам
нестяжатели***.
Новоявленный Филипп****
высший глас ему велит —
кровопивцев и убивцев
снова на миру клеймит.
И пока наш слух терзаем
неживым звучаньем строк,
новорожденный Державин
снова пишет оду «Бог»...
Кто без туфель, без сапог —
в русский блок.
Кто в дороге изнемог —
в русский блок.
Худшая вода —
туда.
Лабута и лебеда —
туда.
Матушка моя Россия,
узницы мои родные,
присосалась к нам беда.

___________________________________________________________________
* В фашистском лагере «Равенсбрюк» русский блок значился под номером 31.
** Персонажи поэмы А. Блока «Двенадцать». Сравнение с именами апостолов.
*** Иосифляне и нестяжатели — религиозно-политическое движение в Русском государстве в XV–XVI вв., в котором столкнулись идеи социального служения церкви и взыскания Царства Божия, что внутри у каждого из нас.
**** Митрополит Филипп, требовавший от Ивана Грозного отмены опричнины, подвизавшийся «за истину благочестия, хотя бы лишился сана и лютейшее пострадал». Задушен в Твери Малютой Скуратовым.



11


Нет еврейского вопроса, есть христианский вопрос. Неужели вам непонятно, что борьба идет против христианства? Если бы мы были настоящими христианами, мы бы все надели звезды.
                              Мать Мария

Народ Христа, народ пророков,
прости незрячим злобный стих.
Я вольнослушатель твоих
неукоснительных уроков.
Когда тебе назвался Бог
вверху горы, не в снах, а въяве,
«Я есмь», «Есмь... Есмь...» —
                                за эхом «Ягве»*
впервые произнес пророк.
Наученный людскою ложью,
Господь выхватывал из толп
мужей, чьи легкие и лоб
вместить могли бы правду Божью.
А те артачились: «Я слаб...
Косноязычен... Слишком молод...
Сыны Израиля не могут
принять того, что скажет раб».
Но лава слов текла. Господне
«Я буду при твоих устах»
сбывалось: «Завтра станет прах,
что превозносится сегодня.

Я — ваш родник, — звучала речь. —
А вы, безумием ведомы,
себе сложили водоемы,
в которых роковая течь.
Неправдой рухнет вечный город.
Пока вы ждете яств с небес,
уже я слышу лязг желез.
Спешит грабеж, добыча гонит...»
Он вразумлял тебя, Сион,
как отче первенца. Сурово,
но снисходя в любви. То Слово —
для всех племен, для всех времен.
«Народ лукавый, любодейный...» —
да мы не схожи ли судьбой?
Не общая ли наша боль —
 те дни, за Вербною неделей?..
Он под загаром светлолик,
плывут над Ним цветы и вайи**.
Мы славили и распинали
Христа в один и тот же миг.
И в Иудее, и в России
Одно. И как не надоест?
Где проповедь любви — там крест...
И были верные Мессии,
и те, которым все равно,
и те, кто отвернулся: «Ересь!»
Бог вас рассеял. Земледелец
разбрасывает так зерно.
Но не иссякли вы, скитаясь,
не обмирщились. Иудей

простертой мышцею своей
всегда касался тайн и таинств.
Не гаснет свет у вас в окне.
Вы — первые христиане мира.
И сочинитель злого мифа,
на вас нацелясь, бьет по мне.

___________________________________________________
* «Он есть» (с древнеевр.).
** Пальмы (с греч.). «Неделя ваий» — Вербное воскресенье.



12


«Я сильна и крепка» по-немецки,
 а по-русски «Я стала...
                                       старухой» —
вот единственная открытка,
что прошла сквозь круги
                                      Равенсбрюка.
Не подумайте, что ублажала
толстозадую дуру-цензуру.
Знайте: в плоти моей обветшалой
дух подобен алмазному буру.
Я о плоти сказала на плотском
языке материнском-отцовском.
Я о духе сказала на книжном
языке, тоже данном Всевышним,
языке Нибелунгов и Гете,
языке Гельдерлина и Канта,
 кто, конечно, никак не в ответе
за ублюдка, садиста и ката.
Зло — не сущность. Оно —
                                         пересмешник
мыслей здравых,
                          но слишком поспешных,
чувств незрелых.
                          Ведь темные страсти —
тоже светлые чувства отчасти.
Дьявол все собезьянничал с Бога —
лишь с любовью у сирого плохо».
Любишь, нет —
                         плоть равно истлевает,
как над ней, горемычной, ни бейся.
Дух, любя, далеко отлетает,
устремляясь домой, в поднебесье.



13


Мы верим. И вот по силе этой нашей веры мы чувствуем, как смерть перестает быть смертью, как она становится рождением в вечность, как муки земные становятся муками нашего рождения.
                              Мать Мария

К той акушерке, что косой
нас повивает в жизнь иную,
иду утоптанной стезей
и пограничный столб миную.
Река. Заезженный Харон,
по виду старшина-сверхсрочник,
меня сажая на паром,
бубнит, сердит, о сверхурочных.
Но вот уж берег. Дочки, сын
ко мне бегут и кличут дедом
того, без палки и седин,
кто молча поспешает следом.
Родные! Выбрать свой конец —
пик жизни. Я не знала страха,
приняв страдальческий венец
той, из советского барака,
не верящей в сверхбытие,
не видящей опоры в тверди.
Что во вселенной для нее
убийственней, чем тайна смерти?..

Я чаю: освященный мозг
ту тайну расщепит, как атом,
и перекинет дерзкий мост
к мирам под солнцем незакатным.
Смерть перестанет быть врагом.
Потомок длань протянет предку.
Нетерпеливая, бегом
я отправляюсь на разведку.



14


«Все мы там будем», — сказала она, показав на дымящуюся красным пламенем трубу крематория. Я по глупости стала ее успокаивать. Она с изумлением и грустью посмотрела на меня.
                              С.В. Носович,
                              узница Равенсбрюка

Кому кадила, грозная труба?
Диктатору? Он смят народной волей.
Ты — как победоносная тура
на брошенном кроваво¬-
                                       черном поле.
Опять остался ход за князем тьмы.
Он все страдает головною болью,
отвлечься хочет, поиграть с детьми,
тем паче что играл с самим собою.
Был лексикон его: «Молчать!»,
                                            «Не сметь!» —
теперь он человечней, современней.
Страшна не смерть —
               страшна худая смерть:
во лжи, во зле, а пуще —
                                      в ослепленье.
Кто мучил нас, о тех я ни гу-гу,
мне неизвестны бездны
                                       преисподней.
Но мы, страдальцы,
                                утверждать могу, —
не лагерная пыль,
                              а прах Господний.
Всяк был из ниоткуда взят, возник
смешным путем —
                             счастливая идея!
Не проще ль Мастеру
                                отлить двойник,
уже имея форму для изделья?
Тьмы жен и дев,
тьмы-тьмущие мужей, —
я счет невинным жертвам
                                           потеряла, —
воздвигнуть нас из праха —
                                                 неужель
у Господа не хватит материала?
Мы потечем могучею толпой,
нешумной, некичливой,
                                      непарадной,
которая не утлый шар земной —
все мирозданье препояшет правдой.
О, мы — свидетели таких времен,
что сонмы бестелесных сил
                                              заменим,
и вострубим, и наш прейдет эон*,
и это будет первым Воскресеньем.
...Что ждет живых, о том я умолчу.
Немного проку путь свой
                                         знать заране.
Из благ земных жалею лишь свечу,
и не в божнице — на каштане.

______________________________________
* Эон — понятие в древнегреческой филисофии, обозначающее течение жизни человека, жизненный путь.