По-над слякотью царствуя,
Паря круговым венцом,
Выси текут январские
Золотом и свинцом.

В солнце до дрожи веруя,
Таяньем вдрызг пьяна,
каждая лужа серая
высвечена до дна.

Ветер ветвями мокрыми
Шкрябает облака,
Небо мигает окнами,
Щурится  свысока.

Зимние дни, сегодня я
Вижу, ему тесны.
Оттепель новогодняя —
Светосигнал весны.

Денёк с утра не задался — хмуро
Морось пылит с небес.
Бумажного, вырезать, что ли, амура,
И пусть порхает, балбес.
Но лучше чтения — коли нечем
Заняться, нет ничего.
Старая книга — досуг обеспечен —
Чистое волшебство.

И, кадр за кадром — вот чудеса же,
Поплыл по изнанке век,
Шурша шелками, в холере и саже,
Девятнадцатый век.

Там ночи Парижа, шипя, освещали
Газовые рожки,
У нувориша по швам трещали
Денежные мешки —
Пухло богатство, как тесто в кадке,
Плыл золотой туман,
Город в строительной лихорадке
Кроил барон Осман.

Гулом, подобным шуму прибоя,
Все голоса в одно
Плотное марево из разнобоя —
Звуковое пятно
Виснет над улицей тысячелетне:
Гомон, шуршанье, стук,
Ржанье коней, разговоры, сплетни,
Перебранка слуг.

Город, мнящий себя вселенной
Центром, пупом земли —
Город манящий, вечный, мгновенный,
Растопчи, охмели
В столпотворении по салонам,
Театрам и мастерским,
Трущобам, галереям, притонам
Разврата и воровским —

Город — океан — где мера
Трезвому не нужна.
Пена — взбитая бурей эра,
С изнанки которой волна
Ходит, изогнутая циклоном,
Под Вавилоном химер.
И круговерть кипящим лоном
Рождает Венер.

Вышла Киприда по шумным стогнам
Из лохмотьев в атлас.
И молят смертные: хоть чуток нам,
Хоть отблеск твоих прикрас
Подаждь, всемилостива царица,
Позволь, растряся тельца,
Сплясать пред тобой, о, Златая Телица,
Сестра Златого Тельца!

Так, Нана, перед Вашим Всеблудием
Капитал
Стриженным дрессированным пуделем
На задних лапках плясал.

Империя тянет в альковы с лежанок
Нищих гризеток, подёнщиц, служанок
В ранг полусветских львиц:
Штучный товар — гетер, куртизанок,
Актрис, танцовщиц, певиц.

Это — особенная порода
Девушек, вышедших их народа —
Заветный, запретный зов
Плоти тугой, дышащей жарко.
Тоже, поди, Нана — коммунарка,
Красная месть низов.

Нана, меняясь, лоснясь, играя —
Тому-то клиент и рад,
В одно мгновенье возносишь до рая
И низвергаешь в ад.
Чудак, отвернись,
Подальше глаза день,
Ведь эта толстушка съест
Банк за неделю, поместье — за день,
Замок — в один присест,

И, не скрывая хищной усмешки,
Властью своей пьяна,
Брильянты щелкая, будто орешки,
Жадно пожрет Нана
Денежки ваши купно — оптом,
Честь на десерт — потом.
Пышный ковёр пред нею утоптан,
Розовый с бурым пятном
Крови глупого паладина
С ножницами в груди.
Мсти им, Нана, мсти за Фантину,
Мсти за Эстер, блуди,
Так, чтобы люстры театров звенели,
Лопались зеркала
В Тюильри, чтоб слякоть панели
Алой лавой плыла!

Ну и прорва, что за утробище —
Чего ты в него ни кинь —
Ненасытимо: Нана — чудовище,
Прекраснейшее. Аминь.
Она, как есть, вековая расплата —
Выи ваши попрах.
Мидас, обращал, прикасаясь, в злато.
Нана обращает в прах

Жирными пальчиками едва лишь
Дотронувшись. Шутя,
Нана, ты любую твердыню свалишь,
Невинная, как дитя,
Продажная столь, что некуда пробы
Ставить — везде клеймо,
Разносчица моровой хворобы,
Нана — здоровье само.

Вакханка, жрица игрищ приаповых,
Экспроприаторша экспроприаторов,
Смейся и хорошей,
Горе и боль изблевав, отхаркав,
Солнце империи — чадом огарков,
Вей веревки из олигархов,
Выродок алкашей!

Но всему намечены сроки,
Всему положен предел.
Об этом веками твердят пророки,
Подшивки личных дел
О том же молчанье хранят на полках,
И кладбище — тому
Свидетель немой. В обрывках, в осколках
Минувшего свет и тьму:
Чей век был краток, чей век был долог,
Кому как свивалась вервь,
Разроют разве что крот-археолог
Да историк — архивный червь.

И, смиряясь с последней потерей —
Объявлена война.
Куртизанки прощались с Империей
В номере мертвой Нана,
И, меж строк, — поддакнет любой мне,
Дышит грядущий итог:
Как черной оспой невиданной бойни
Обрушится Belle Epoque.

Ты скажешь: «Мы все под одним прицелом», —
Но лиха, брат, не тревожь.
Мир переменчив, но, в общем и целом,
Всегда на себя похож,
И, не цепляясь к местам и датам,
Выпалишь, горячась:
«Мать честна, погляди — тогда там —
Всё точно, как здесь сейчас!»
Gloria mundi — слава мирская
Sic transit — проходит так.
Призрак Нана тает, мерцая,
И наступает мрак.

Кокетливая смерти белизна,
тогда, в костистых камышах модерна
она мерцала — чёртова блесна,
Среди кувшинок рдела, эфемерна,
манила сытых жителей пруда,
и Belle Epoque о гибели молила,
и разгоралась древняя руда,
и отверзалась пряная могила.

Проказник-Арлекин тузил Пьеро
за воздыхание по Коломбине,
звучало роковое болеро,
рукоплескали приме… Не скорби, не
плачь… И рок метнулся поперёк
всего, что было прежде, выпрямляя
ход времени, и Бог не уберёг,
и всем земля напомнила: Земля я.

-------
Ей, Чёрной Мати, принимать как есть
Бой Мертвецов и тени Талергофа,
когда в словах «Отечество» и «Честь»
гремит обстрел, кровоточит Голгофа,
пока, шурша страницами «Весов»,
в дыму сигар, приклеившись к дивану,
вещал антропософу теософ
про Абсолют, Софию и нирвану.

Ей, Черной Мати, Матери Сырой,
пропитанной то кровью, то слезами,
берестяных границ имперский крой
был чем-то вроде сказки о сезаме,
иноплеменной байки для детей.
Въявь ребятушкам — газ, шрапнель и пули,
и на Стоходе тысячи смертей
в сияющем щебечущем июле.

-------
В уютно-томном свете люкс-кают,
в скольженьи вальса и в синкопах танго
мерещилось: ужо тебе каюк,
плыви, колосс. Блевотная болтанка
тебя ведь не колышет, и ура.
Ах, ты непотопляем… «Несказанно
обрадовала весть меня вчера.
Еще есть Океан».
Поэт.
Осанна
крутой волне, смывающей следы,
осатанелым штормам, бьющим в молы.
Литые горы, синие гряды,
и грозные, мятущиеся долы,
Их не вмещает рамка или кадр —
простор в соленом и седом растворе.
Кипит вода под гибелью эскадр.
И море всем напомнило: я — Море.

-------
Что воздух? Тихо-тихо,  тик да так —
идут секунды — а глядишь — старик ты.
Какие переливы в облаках…
Уезды, департаменты, дистрикты
под ними, а вверху безмерный свод —
лазурь и выше — мрак, вселенский холод.
И тайной тайн Предвечный Мировод
во время и пространство перемолот.

Но первый зуд пропеллера вознёс
иную весть — хрустальный свод раскокан.
От правды шкивов, топок и колёс
вчерашний червь летит, оставив кокон,
перкалево-фанерной стрекозой,
расправив крылья вширь, кренясь на вдохе —
как из палеозоя в кайнозой,
минуя серединные эпохи.

Разбито, сожжено, обагрено,
на сколько взора. Не испепели ны.
Над фронтом, над спиралями бруно
парят роланды, готы, цеппелины.
Ты вжался в дно траншеи, в сырь и смрад,
вцепившись в землю, уцелеть в огне бы.
О, отведи, от нас разящий град!
И небо всем напомнило: я — Небо.

-------
Огонь хорош в камине, как дитя
играет, но страшись его капризов.
Лишь улизнет — и вот уже, свистя,
взбирается по шторам, вдоль карнизов,
и через битый час квартал — дотла,
и вой сирен, и горе погорельцев.
И плач над жалкой кучкой барахла
былых жильцов и их домовладельцев.

Боюсь. Ответь, кого огонь неймёт?
И Аввакума? И Джордано с Жанной?
На лямках, ранцем — первый огнемёт,
и воин с ним смотрелся, как пожарный.
Сгущенный керосин куда верней
чем Архимед, сжигавший зеркалами.
Дрожи, немей, бледней, деревяней.
И пламя всем напомнило: я — Пламя.

-------
Был закольцован предыдущий век
в метания и муки на коленях.
С добром ли, супротив ли человек?
Перечитать, пожалуй, что, не лень их —
Верлена, Достоевского, Золя
Толстого, Гейне, Диккенса с Бодлером…
Но пламя, небо, море и земля —
там побоку. Как фон. И утром серым
седым, туманным, под колёсный стук,
под звон кандальный, очутившись вдруг
в пути на воды, на пути к острогу ль,
глядеть в окно, в груди таить недуг,
писать, как бог, и умереть, как Гоголь.

С тех самых летаргических времён,
пожалуй, лучших в мысли и в искусстве,
и глаз, и голос правды недремён,
а правд — их есть, как на любой искус — две.
Которая из них? Так выбирай.
И сколько доказательств теореме?
Спасенным — воля. Вольным — светлый рай.
И время нам напомнило: я – Время.

В нем тлели искры, теплилась зола
под стылой коркой давнего кострища.
В Европе — вихрь, в Париже, брат, дела…
Ну, а у нас в Ельце? Тоска, скучища.
Дожди, да слякоть, сушь да недород.
Поблеем о страдании народа...
Но полыхнул до неба Пятый год
и обвалились крепи обихода.

Так предок, ухо приложив к земле,
заслышав топот конницы ордынской,
бежал к селу, крича: Батый в седле!
Ховайтесь все! Как волком ты ни рыскай,
как птицей ни сливайся с синевой,
как саламандрой ни кидайся в пламя,
как в щукой в омут ни ныряй — с лихвой
Они возьмут, бряцая удилами.

Их четверо: Чума, Война, Глад, Мор.
Их, как стихий в кресте ветров — четыре,
Мир перед ними хрупок, как фарфор.
Бег их коней охватывает шире
земного горизонта окоём,
чем ураган. Они уже повсюду.
И смысла нет, рыдая над тряпьём,
спасать рояль и паковать посуду.

-------
Когда б мы знать могли хотя б на час
вперед, о, да, мы приняли бы меры.
Да, мы изобрели бы, изловчась,
прозрачные сверхпрочные барьеры…
И каждый уцелевший не соврёт
сквозь клокотанье лавы, гром потопа,
о том, как время двинуло вперёд.
Вчера все тишь да гладь, а нынче — опа!

Мы все, увы, когда-нибудь умрём.
Но лучше в должный час отдать швартовы
Зачем взывать грядите к Четырём?
Они придут, они всегда готовы.
Зачем рядить гниение и смерть
в нетленные сияющие ризы?
Историю поди умилосердь.
Опять вдали слышны ее репризы:

Воспряла вновь и заклубилась тьма,
Из жёлто-сизых туч летят перуны,
Над горизонтом катятся грома,
Восходят окровавленные луны.
Все как по нотам. Слышишь топот, чу!
И дрожь земли… О, неужели снова!
Спаси-помилуй! Я, страшась, молчу.
Я ведаю, на что способно слово.

Жёлтый большой абажур с бахромой,
Венские стулья — немного хромой
Каждый из них, нам известно давно —
«Венские» это названье одно.

Скатерть дамастовая на столе,
В копоти лампа и навеселе
Скрипка, гармонь и гитара поют
В тихий, грошовый, печальный уют.

И голоса тянут наперебой:
Крутится-вертится шар голубой, —
В песенку влив полупьяную страсть:
Кавалер барышню хочет украсть.

Тех, кто любил, богател и нищал,
Всех этих милых несчастных мещан,
Всех: и больших, и ребят, с головой
Завтра накроет волной моровой.

В тёплом тумане варшавских аллей,
Над чернозёмом поволжских полей
Слышится, как перед страшным судом:
Где эта улица, где этот дом?

Пояс недоткан и стол не скоблён:
Где эта барышня, что я влюблён?
Где ты, краса, что случилось с тобой? —
Пел на базаре безногий слепой.

Да и беда не приходит одна,
Как за войной — и другая война,
Как за напастью — другая напасть:
Крутится, вертится, хочет упасть.

И ни начал, ни концов не найти.
Ноют, зудят, заживая, культи,
И забываешься, и под тобой
Крутится, вертится шар голубой.

В ноябре, когда темнеет рано,
Тяжко и прерывисто дыша,
Спи-усни, печаль моя, Свiтлана,
Нежная славянская душа.

Мечешься в поту, хрипишь: айда на....
Слиплись пряди, сбилась простыня...
Над горелой пропастью майдана
Клочья пепла — вьётся чертовня.

В синем зное плещутся раины.
Жёлтым житом стелятся поля.
Над вишнёвым садом Украины
Клики: режь и вешай москаля.

Дымно небо, пажить побурела,
Гарью застит очи и впотьмах
Дрожь земли и грохот артобстрела,
Сполохи на раненых домах.

Оглянись вокруг, моя Свiтлана,
Каждой новой смертью овдовей.
Их тела, сожженные дотла на
безмятежной совести твоей.

Дым и копоть под вокзальным сводом
Вбит в карниз четырнадцатый год,
И над ожидающим народом
Расписной распластан небосвод.

Допотопный сумрак на излёте,
Среди сумок и баулов в нём
Ох, горласты харьковские тёти!
Но и вы когда-нибудь поймёте,
Да и мы когда-нибудь поймём.

Войлочное небо Украины,
Дымохода чёрная труба,
Близких звёзд серебряны полтины
И надежда людям не судьба.

По холмам, откосам, косогорам,
По зелёным бархатным чехлам
С похоронной известью раствором
Замешали воздух пополам.

Бредят в нём промерзшие больницы,
Им земля, как саваном свита,
Чоп-чоп-чоп колёса, даль кренится,
Винницы, криницы, проводницы.
И красна подбитая черта.

Ни черта за нею. До свиданья.
Надо мной обратной глубиной
Бесконечный прочерк мирозданья
Лопастью небесной ветряной.

Шорох ног, возня, сквозняк и гомон.
Голоса вспорхнут, как сизари.
Этот вечер. Но о чём? О ком он?
Оглянись. Одумайся. Замри.